Мятеж Мурада Гельмурадова

Рассказ

Рубрика в газете: Жизнь национальностей: в поисках гармонии, № 2020 / 35, 24.09.2020, автор: Роман СЕНЧИН (г. ЕКАТЕРИНБУРГ)
Роман Сенчин

 

В их стране редко бывали гости. Говорят, что раньше, когда страна была частью огромного братства народов, приезжали туристы, которым нравилось ходить по голым, покрытым красноватым песком, горам; из столицы братства часто спускались на длинных, цвета рафинада самолётах официальные делегации. Но всё это прекратилось задолго до рождения Мурада. Однажды братство с треском и кровью развалилось, и их страна закрыла границы, чтобы кровь не залила и её.
Мир вокруг был опасен, жесток – по телевизору показывали, что на востоке, юге, западе и севере всё время взрывают, стреляют, плачут. А у них – танцуют и поют. Там митингуют, протестуют, жгут автомобили. А у них работают и потом весело отдыхают.
В телевизоре был отдельный канал, где президент управлял страной. В восемь утра он входил в кабинет, снимал и вешал на спинку кресла чёрный пиджак и садился перед мониторами. Наблюдал за строительством государственных дворцов и памятников, стрижкой овец, добычей газа. Часто вызывал министров и ругал их. Министры стояли нагнув спину и опустив голову, мелко, часто кивали. Потом президент разрешал им идти, и через час, другой недостаток устраняли, ошибку исправляли.
В девять, а случалось, и в одиннадцать вечера президент поднимался, надевал пиджак и шёл домой. Ел он редко, уезжал из города несколько раз в году, а из страны – раз в несколько лет. И другим он говорил, что нужно жить дома. У них всё есть – и море, и горы, и теперь даже леса – их вырастили в пустыне и поливали с помощью трубочек-капилляров, покупая воду в соседней стране.
Впрочем, выехать и при желании было сложно. Нет, не запрещали, но требовалось много документов, визы стоили дорого; Мурад знал всего с десяток тех, кто побывал за границей, и все они говорили, что там нехорошо – слишком хаотично, многолюдно, непонятно, тревожно. Сам он о других странах всерьёз не задумывался. Ему хватало своей. Он узнавал её постепенно, зато подробно, детально. И писал об этом рассказы.
Писать начал ещё в школьные годы. Спасибо учителю литературы – тот, прочитав его сочинения, сказал, что у Мурада способности, их нужно развивать, посоветовал написать о своём деде, потом о своей маме, потом придумать историю старого граната во дворе школы…
Сначала Мурад относился к этому, как к игре, а затем почувствовал: словами на бумаге может выражать очень многое. Так он стал писателем.
Его рассказы о хороших людях, природе печатали в газете «Родная страна» и журнале «Родная речь», читали по радио артисты театра; в руководстве Управления литературой заговорили о выпуске первой книги. Заговорил заслуженный Мылла-Кули, который считался учителем Мурада, и его поддержали. Но нашлись те, кто заметил: Мурад ещё слишком юн – двадцать лет.
– А книга, это очень серьёзно. Она должна созреть. Пусть закончит университет. Мы ждали первую книгу годами.
Мурад окончил университет, потом аспирантуру, стал младшим преподавателем мировой литературы. Читал лекции студентам, и лекции походили на те, какие читали ему. Это было не из-за лени Мурада – просто ему так посоветовали.
– Ничего хорошего в последние тридцать лет не появилось. Наоборот, в основном разврат, индивидуализм, духовное разложение.
Мурад не спорил.
Его книга из сорока лирических новелл давно была сдана в издательство, но очередь двигалась медленно, в неё постоянно вклинивались произведения старших, уважаемых писателей. Они работали очень много и быстро, хотя на вид были дряхлыми, ходили с палочками, говорили одышливо, медленно.
Дряхлел и Мылла-Кули, продолжавший опекать Мурада; заметно сдавал даже президент. И однажды он умер.
Страна замерла в страхе и растерянности, но утром люди увидели по телевизору, как в кабинет президента вошёл его заместитель, снял и повесил пиджак на спинку кресла, так же стал наблюдать за строительством, стрижкой овец, сбором урожая, ругать министров… Через два месяца он стал президентом.
Всё пошло почти как прежде. Правда, новый президент несколько раз заметил, что при прежнем были отдельные недостатки, а теперь их не будет, что строили много памятников, а теперь будут строить много жилых домов, что слишком сильно закрывались от остального мира, а теперь в разумных пределах откроются…

Худ. Бяшим Нурали

После выхода дебютной книги, которая, правда, не принесла ему большой радости – видимо, перегорел, пока ждал, – Мурад сделался уважаемым человеком, и сам почувствовал свой вес. И решил написать не очередной рассказ или новеллу, а большую вещь. Может быть, роман. Тем более Мылла-Кули учил:
– Чтобы остаться в народной памяти, нужно создать эпос. Современный эпос должен иметь форму романа.
И вот в атмосфере лёгкой свежести и в ощущении скорых перемен, от которых, правда, иногда становилось тревожно – к чему приведут? – Мурад быстро, вдохновенно создал произведение в пятьсот страниц. Что это, эпос или нет, он, сам знаток литературы, определить не мог. Сейчас он был автором, для которого главное не знание, а наитие.
Мурад написал о том, как старый человек приехал после нескольких лет жизни в родном поселении, затерянном в пустынных горах, в столицу. Он сел на остановке и стал делиться с людьми впечатлениями о произошедших изменениях в облике города, рассказывать о своей судьбе, трудной, но честной, трудовой, предостерегать молодёжь от ошибок, давать советы и наказы мужчинам. Люди на остановке менялись, а старик всё сидел, то погружаясь мыслями и речами в прошлое, то оглядывался вокруг и мечтал, что родная страна станет ещё краше и богаче.
Произведение получилось. Мурад понимал это. Сначала лишь чувствовал, когда писал, а потом, когда правил, стараясь воспринимать написанное как чужое – уже понимал. И, окрылённый удачей, отнёс рукопись в Управление литературой, где происходил отбор того, что достойно быть изданным.
Наверное, он совершил ошибку, что сначала не показал Мылле-Кули. Не подстраховался, а главное не соблюл старинное правило – поделись своим опытом с наставником.
И Мылла-Кули стал первым и самым суровым критиком произведения. Наверное, он обиделся. Наверное, посчитал себя униженным. И критиковал не с глазу на глаз, а громко, прилюдно, на собраниях и конференциях.
– Уважаемый Мурад Гельмурадов совершил большую ошибку, – говорил он, дрожа щеками и нижней губой. – Ошибка эта граничит с клеветой, злобным поклёпом…
Когда Мурад услышал это обвинение впервые – не поверил ушам. Нагнулся в кресле и замер, словно распекаемый министр в телевизоре.
– Надеюсь, он действовал неумышленно, – продолжал учитель. – Надеюсь, он хотел лучшего. Но получилось то, что получилось. А получилась ложь, после которой уважаемый Мурад Гельмурадов рискует, очень сильно рискует, стать неуважаемым. Ведь как – как! – можно было измыслить, чтобы человек в нашей стране много часов ждал общественный транспорт?!
Поначалу Мурад пытался объяснить, что не имел этого в виду, что его старик задумывался, увлекался рассказами и потому пропускал нужный маршрут. Но объяснения не принимались. Наоборот, попытки объяснить ещё больше злили Мыллу-Куле и других мэтров.
– Вы считаете, что старый человек не в уме и способен так заговориться, что забыть о цели? Не-ет, молодой человек, – на этих словах говоривший обычно усмехался, – даже в старости наши граждане знают, куда им нужно, чего они хотят. Они не забалтываются.
– Мой герой не болтает, – слабо возражал Мурад, а ему тут же, при помощи двух-трёх фрагментов, где он хотел вызвать у читателя умиление старым крестьянином, доказывали обратное.
Ни о каком издании романа теперь не могло быть и речи, о переработке – тоже. Мурад вычленил из него несколько кусков и сделал новеллы. Их приняли в газеты и журналы, но публиковать не спешили – ждали, когда скандал уляжется. Да и напечатай эти новеллы быстро, автор может не поверить в серьёзность критики – критика должна закончиться наказанием.
– Сейчас не прежние времена, – говорили мэтры, – в колонии перевоспитания отправляют только самых закоренелых негодяев. Но и оставлять без последствий ошибки мы не имеем права.
Теперь на лекциях Мурада сидели мужчины средних лет. Явно следили, скажет ли он что-нибудь крамольное, поделится ли историей со своим романом… Запрещённых тем в их стране вообще-то не существовало, но каждый знал, что стоит говорить, а что не стоит, что можно критиковать, а что нет…
Только-только к Мураду вновь стали относиться тепло – не просто пожимать руку при встрече, а приобнимать, – как в критику включился начальник сценарного отдела киностудии. Государственной и единственной.
Он выступил на совещании по делам культуры, и почти вся его речь была о романе Мурада.
– Мало того что это в высшей степени клеветническая писанина, так она ещё и подражательная. И кому подражает автор? Не нашим великим классикам, не старшим товарищам. Нет, потому что им в голову такое прийти не могло – делать из труженика, ветерана клоуна и больного маразматика. Автор взял за образец американский фильм «Форрест Гамп», в котором умственно неполноценный персонаж так же сидит на автобусной остановке и делится со случайными слушателями историей того, как стал миллионером. Этот персонаж олицетворяет собой воплощение пресловутой американской мечты… Герой Мурада Гельмурадова, к счастью, до миллионерства не дошёл, но лишь потому, что в нашей стране такое невозможно – мы все обеспеченные, но скромные люди.
Мурад видел «Форрест Гамп», его иногда показывали по телевизору. Но когда писал свой роман, не вспоминал, не копировал ситуацию. Или всё-таки подсознательно подражал получившему несколько «Оскаров» фильму, тоже надеясь на награду?
Сидя в дома, обхватив голову руками, Мурад пытался вспомнить, возникали ли мысли о фильме. Хоть на секунду. Появлялся ли мгновенный жар возможной славы… Нет, славы, признания он, конечно, хотел, но не таким путём – не путём подражания американскому блокбастеру.
Подходила жена, молча гладила по голове. Она не читала романа, поэтому ободрять не могла. И ругать тоже… В детской спали сын и дочка. Они были малы, не знали, что их отец сейчас очень мучается, что отца считают заблудшим и почти врагом…
На протяжении почти года разносов Мурад несколько раз пытался поговорить с Мыллой-Куле. Раза три удалось оказаться с ним один на один, и на вопросы:
– Вы действительно считаете мой роман ужасным, ошибочным?
Тот сухо отвечал:
– Ты умный человек – ты сам должен понять. – Но что понять – что написал вредную вещь или что не дал сначала прочесть тому, кого считал своим учителем, Мурад не мог…
Среди новшеств после смерти прежнего президента появилось и такое: в столице решили проводить книжную выставку. Раз в год, в марте, когда жара ещё не приходила, но фруктовые деревья уже цвели.
Во Дворце литературы на десять дней устанавливали пластиковые перегородки, в образовавшихся ячейках размещали свою продукцию местные и зарубежные издатели. Проходили конференции, круглые столы, торжественные встречи.
Мурада приглашали на них даже в период критики, но слова не давали. Он сидел в третьем или четвёртом ряду и слушал. И во многих речах слышал укор себе. Или ему так казалось… Выступали и гости; связующим языком был язык Пушкина, который в их стране изучали в школе наряду с английским. Гостям, не владеющим этим языком, выдавали наушники с переводом.
Мылла-Куле на правах патриарха – он стал старейшим из известных ещё со времён братства народов писателем – обычно завершал мероприятия. Говорил о честности, об ответственности за слово, о дружбе. И неизменно заканчивал своё выступление строчками:

Если я заболею,
К врачам обращаться не стану.
Обращаюсь к друзьям,
Не сочтите, что это в бреду…

И в голосе его слышались слёзы.
Поначалу и Мураду хотелось плакать – так трогательно читал Мылла-Кули. А когда услышал в третий, пятый раз – удивлялся. Потом повторяющаяся почти слово в слово, иногда в дни выставок по нескольку раз на дню перед разными делегациями, стала раздражать и смешить. Случалось, Мурад еле сдерживал себя, чтоб не захохотать.
И сам Мылла-Кули его раздражал всё сильнее и одновременно смешил. Такой умилительно-добрый с этими малознакомыми людьми и такой каменно-суровый с ним, своим учеником. Наверняка он ждёт, что Мурад рухнет перед ним на колени и будет умолять о прощении, как описано в старых сказаниях. Но Мурад не рухнет. Скоро рухнет сам Мылла-Куле – его каменность источили годы, он стар и немощен; очень скоро он уйдёт в другой мир, а Мурад останется. Через несколько лет уйдут и другие начальники, эти аксакалы-саксаулы, и наступит время Мурада и его поколения.
История с романом не так уж ужасна. Да, не издали, не напечатали даже отрывки, переделанные в рассказы, но сверстники и люди помоложе стали относиться к нему с любопытством. Неявным, но заметным: этот Мурад Гельмурадов написал что-то такое, за что его так долго ругают. За пустяк бы ругать не стали. И, случалось, он ловил на себе взгляды, напоминающие глаза бездомных псов, ищущих хозяина.
Но ждать несколько лет становилось всё тяжелей. Писать на будущее, в стол, Мурад не мог – получались наброски, зарисовки, часто лиричные, порой едкие, злые, но без той глубины, какая появляется, когда знаешь, что пишешь для читателей, для народа… Что будет с ним, с Мурадом Гельмурадовым, через эти несколько лет? Физически он войдёт в самую силу, а вот морально, духовно? Не перегорит ли, не сломается? Может и сломаться. И когда наступит его время, он не почувствует этого, или испугается, или махнёт рукой.
Сейчас он на слуху и на устах; его роман прочитали единицы, но наверняка тысячи хотят прочитать, подозревая там нечто великое, то, что откроет им глаза, позовёт к новому. Видимо потому, гадают люди, старики и не хотят публикации, ругают автора. Да, неведомое всегда сильней и притягательней известного… Скоро об этом неведомом забудут, и Мурада забудут тоже. Ещё и презирать станут, что покорно снёс ругань, смирился, согласно кивал. Люди ведь не знают, что он не хотел бунтовать, не хотел менять, ни к чему недозволенному в своём романе не призывал. Что ругали его за ерунду, за высосанное из крючковатого пальца Мыллы-Куле. Не обидься старик на Мурада, и роман бы издали, и Мурад сидел бы сейчас в первом ряду, опустив ноги на мягкий ковёр.
«Но… но, может быть, – медленно, боясь вдуматься в мысль, предполагал он, – это произошло неспроста? Может быть, высшие силы послали мне знак, что я должен встать на дыбы? Как жеребец, которого незаслуженно стегнули плетью. Да, я ещё жеребец, а не послушный любому приказанию мерин. И я должен встать!..»
Слова на заседаниях ему, конечно, не давали. Приглашали присутствовать, не вынули из обоймы – и то хорошо. И одно из таких присутствований Мурад решил использовать.
Несколько дней он оттачивал язык Пушкина, учил стихотворение, строки из которого повторял в своих речах Мылла-Куле. Он не должен сбиться, запнуться. Нужно продекламировать душевно и уверенно. Срубить наповал…
Заседание устроили в Центральной государственной библиотеке – огромном дворце, построенном при прежнем президенте.
Зал на тысячу мест заполнялся быстро – такие мероприятия давно были отрепетированы до мельчайших деталей.
Юноши провели и усадили на положенные места гостей, за ними прошли и заняли свои места мэтры, различные начальники, потом – подающие надежды и оказавшиеся в опале, вроде Мурада… Мурад занял сиденье с краю в четвёртом ряду, сгорбился, свернул колени, пропуская других в глубь ряда; время от времени его трогали за плечо – осторожно сочувствовали: крайнее место было для самых отверженных.
Последними вошли студенты – юноши в обязательных чёрных брюках и белых рубашках, девушки в бордовых платьях с вышивкой на груди и шапочках на макушке.
Началось. Говорили о достижениях литературы в стране, о значении культурного общения, произносились благодарности нынешнему президенту, пожелания здоровья и процветания хорошим и уважаемым людям…
Мурад изучил, что Мылла-Куле выступает или одним из последних, или последним. Иногда после него слова берут послы, литераторы из других стран, министр культуры, если приезжает, конечно. Но из местных писателей после него никого не бывает. Мылла-Куле по негласному праву – главный писатель. И он произносит итоговое слово.
Мурад ждал момента. Вот выступил уважаемый Караджа Нурбердыев, потомственный поэт, вот – уважаемый Махтум-Бахши, автор эпоса об открытии газовых месторождений, преобразивших страну. Дальше очередь обычно переходит к Мылле…
Мурад вскочил и пошёл. Ноги утопали в мягкой дорожке, ворсинки хватали его за туфли… Мурад толкал себя вперёд, почти побежал. И встал за трибуну. Заметил остолбеневшего над своим креслом Мыллу-Куле.
– Друзья, – начал Мурад, – меня зовут Мурад Гельмурадов. Я писатель и преподаватель литературы в Главном государственном университете. Я вышел сюда по собственной инициативе. Меня переполняют чувства. Чувства признательности ко всем, кто в эту минуту здесь, к тем, кто пишет правдивые произведения о своём народе, своей земле. Меня переполняют чувства благодарности… – На мгновение Мурад замолчал, мелькнуло сомнение, но он продолжил говорить то, что много раз слышал от Мыллы-Куле. – Чувства благодарности нашему президенту. Это в его светлую голову пришла мысль проводить международную книжную выставку. И вот который год мы собираемся в нашей чудесной столице и вспоминаем гениальных предшественников: Навои, Махтумкули, Мицкевича, Толстого, Гарсиа Лорку, Маркеса. Мы все – друзья. И о друзьях так хорошо, так верно и точно сказал на языке великого Пушкина поэт Ярослав Смеляков…
Не поворачивая головы, искоса, Мурад взглянул на Мыллу-Куле. Тот уже сидел, его мутные от старости глаза совсем побелели, щёки дрожали, а синеватые губы прыгали… Мурад улыбнулся и стал проникновенно чеканить:

Если я заболею,
К врачам обращаться не стану.
Обращаюсь к друзьям,
Не сочтите, что это в бреду:
Постелите мне степь,
Занавесьте мне окна туманом,
В изголовье поставьте
Ночную звезду.

А дальше, повышая голос, то, что Мылла-Куле никогда не читал:

Я ходил напролом.
Я не слыл недотрогой.
Если ранят меня
В справедливых боях,
Забинтуйте мне голову
Горной дорогой
И укройте меня
Одеялом в осенних цветах.

Понял – читать дальше, это утомлять слушателей, снижать градус. Закончил:
– Спасибо, друзья!
И раздались аплодисменты.
Сначала несколько хлопков в третьем-четвёртом рядах, потом – яростные – в задних, где были студенты. Студенты должны изображать задор и активность, и вот это пригодилось Мураду. Энергия передалась передним рядам – били в ладоши иностранные литераторы, подающие надежды и опальные. И вот уже хлопают мэтры, и сам Мылла-Куле смыкает и размыкает ладони. И его щёки не так сильно дрожат, и губы не так сильно прыгают. И в глазах Мурад замечает нечто пёсье. Старый пёс признаёт силу молодого. Или ему так кажется?..
Мурад, как требовал этикет, глубоко поклонился собранию и пошёл к своему месту. Идти было легко. В голове вдруг застучали строчки другого поэта, писавшего на языке Пушкина:

Большой талант всегда тревожит
И, жаром головы кружа,
Не на мятеж похож, быть может,
А на начало мятежа.

Мурад сейчас испытывал то же самое. И голова его слегка кружилась.

 

24 комментария на «“Мятеж Мурада Гельмурадова”»

  1. Рафинад – это очищенный сахар в кусках определенной формы. Надо ли так понимать, что самолет был цвета сахара в кусочках, или же толковать выражение следует: автор не знает, о чем пишет, но старается говорить красиво?

  2. Хороший рассказ. Как некрасиво, когда “критик” неумело придирается хоть по мелочи, погружаясь в бабскую кухонную разборку из эпохи коммунальных кухонь. Какой говорящий псевдоним “кугель”: Классическим является кугель из лапши с гусиным жиром, залитый яйцом.

  3. Больше всего меня удивляет, что радетели за родную культуру, каковых здесь немало, пишут не очень грамотно, зато осведомлены о том, как готовится кугель. Вот это и есть “кухонный уровень”.
    Что же до “некрасиво”, то главное “некрасиво” писать небрежно, держать читателей за дураков, вроде и так сойдет, врать в деталях. Для Сенчина такая небрежность характерна. Чего стоит уже название “Вверх и вниз на разряженных батарейках”. Нет такого словосочетания “разряженные батарейки”, они или “разрядились”, или “сели”. Никак иначе. И выносить такое в заглавие – это “верх низа” по отношению к публике. Он, по большинству, выдумывает и характеры, и детали, и сюжетные коллизии. Сказал бы – конструирует, но умелые конструкторы и аккуратнее, и кропотливее, и изобретательнее. Набоков, к примеру. У него кроме такого конструирования в прозе нет решительно ничего, зато уж старается, вымеривает, скрепляет, возводит. Потому и достигает этакого суггестивного эффекта “интеллектуальной прозы”, хотя там ни интеллекта, ни прозы, разумеется, нет. Для озверевших болтунов: не Набоков не интеллектуал, а проза его неинтеллектуальна, нельзя же головоломки и ребусы считать за интеллектуальные построения, а тех, кто их решает, за высоких умников.
    Да, и про конкретный пример. Напомню цитату:
    Жеребец под ним сверкает
    Белым рафинадом.
    Вот человек ловко и точно сконструировал требуемое ему по сюжету. Сенчин, впрочем, такой цитаты не помнит, иначе бы не написал то, что написал.

  4. Вообще-то Кугель – фамилия очень известного литературного и театрального критика начала ХХ века, но гале с ее бабской склочностью и ограниченностью знать это не обязательно. А рассказ прекрасный. И выражение “цвета рафинада” встречалось в литературе. Рафинад не просто белый, в нем естиь блеск, и сравнение абсолютно точное

  5. Кугелю. Посмотрите в словаре сами и не сетуйте, что другие “пишут не очень грамотно”. Вы не лучше их. По-русски правильно сказать “радетель о ком-то”, а не “радетель за кого-то”. Есть и еще у вас не совсем грамотно написанное, но не буду уточнять: оставайтесь и живите с этим. Это вам справедливое наказание.

  6. Словарь об’ясняет слово “разряженный” как “лишенный заряда”. В этом значении “разряженные батарейки” широко употребляются.

  7. А вот иронию в мнимых неправильностях речи у кугеля критики не разглядели. Насмешничает. Вот у оппонента оборот “не совсем грамотно написанное” – явная нелепость. Или уж совсем, или уж безграмотно. Среднего не бывает в таких вещах. Ох уж эти радетели за что-то. Они считают, что “разряженные батарейки” и работать “на разряженных батарейках” равно допустимые варианты. Первый еще имеет место, поскольку там языковая неловкость едва заметна, и в повседневной жизни это приемлемо, а второй – языковая неловкость. Даже и потому, что работать на таких батарейках ничего не может, они разрядились

  8. Ничосе! Кугель какой молодец. Сам придумал название книги Сенчина, сам же и покритковал. Придумал, кстати, плохо. Ни ритма, ни смысла.

  9. Мэтру в кепке. Так вы сами безграмотны, как и кугель: сто раз здесь писали, что радеют не “за кого-то/что-то”, а “о ком-то/чем-то”. На батарейках разряженных (разрядившихся) можно попытаться работать, но не получится. Но употребление словари допускают в отличие от “радеть за”, что недопустимо по-русски.
    P.S. На ресурсе появился другой Guest. Это не я. Поэтому скорректировал ник.

  10. Слово “разряженные” имеет два смысла, происходящие от разных глаголов. Но словарь допускает “разряженный” как лишенный заряда и “разряженный” как одетый чересчур нарядно. Похоже, нужно все-таки ориентироваться на словарь русского языка.

  11. О самолётах в тексте написано, что они были “цвета рафинада”, то есть белые. И все. Не уточнялось там, что они “сверкали белым рафинадом”. Не сказано ничего и о форме самолётов, они не сравнивались с кусочками сахара определенной формы. О самолётах было сказано в двух словах и неясно, зачем надо было вспоминать, что жеребец сверкал белым рафинадом, что еще неудачнее, чем просто “самолёт цвета рафинада”. Вряд ли жеребец мог сверкать. Очень плохо. Безвкусица.

  12. Очередной гуест, ты пойми, что “цвет рафинада” не существует, потому что рафинад – способ изготовления определенного продукта, а на выходе продукт может быть и белым, и желтым, и коричневым (тростниковый сахар видел, не тростник, а сахар?). Вот и вопрос – какого цвета этот самый самолет. А вот сверкать рафинад не только может, но и должен, и конь так же сверкает, особенно, когда жеребец чисто вымыт, вычесан и выхолен. А цитата из стихов относится ко времени, еще не знавшему о других цветах рафинада, кроме этого самого – белого, подделок тогда и вариантов не существовало, с Кубы тростниковой сахар не привозили. Сказано для того, чтобы понятно было, чем литературный мастер отличается от литературного ремесленника. А получилось, что это уточнение заодно и о том, чем отличается настоящий читатель от человека, грамоту выучившего и не знающего, чего со своими познаниями делать.

  13. Да, Алеша, ориентируйся на словарь, если ты считаешь, что на красиво одетых батарейках можно вверх и вниз подыматься и спускаться, то и словарь тебе в руки.

  14. А вот это замечание верное, придумал название, винюсь. У автора совсем трындец был: “Вперёд и вверх на севших батарейках”. Значит, сознание выталкивает этот вздор, подменяет на более приемлемый. О севших и разряженных см. выше.

  15. В этом вся суть. Радетели за родную культуру так и не научились различать иронию и серьез, и бросаются в атаку, как бараны на новые красные ворота. И что с них взять, ведь радетели есть радетели. Согласно одному из словарей, радеть: “у некоторых сектантов – совершать радение (во 2 знач.; этнол.)”. Вы лучше своему подзащитному объясните, что “говорить одышливо” совсем не по-русски, это перевод с александрагриновского, попытка сконструировать художество. Напрасное дело. Ведь не объяните, уж легче порадеть за родного человека.

  16. Ф.М.Достоевский. “Бесы”. “К вам Федька сам приходил?” – одышливо проговорил Верховенский.”
    Если радеть о правильном русском языке, то примеры лучше брать из классиков. Они авторитетнее.

  17. В Фундаментальном электронном словаре (разработанном на основе словарной базы Института русского языка) “радение” как “усердие” имеет предлог “к”: “радение к службе,” например. А “радение” как сектантский обряд или психоделическая практика не требует предлога вовсе. Глагол “радеть” употребляется с предлогом “о”. “Радеть за”, как предпочитают “кугель” и “мэтр в кепке”, – безграмотно.

  18. Радетель так и не уймется. Порыщет и цитату из словаря, да на полном серьезе, та с пристукиванием каблуком. Только вот с юмором у него не ахти. И примеры цитирует сомнительные. Сенчин не Достоевский, отнюдь. Достоевский, впрочем, тоже родной язык накрывал на три куверта.

  19. У А.Грибоедова в “Горе от ума”: “…ну как не порадеть родному человечку?”

  20. Кугелю. У меня все цитаты в памяти. Я и вас бы запоминал, если бы было что помнить. Но нет – у вас одни бездарности здесь. Пока даже до Великосербова не дотягиваете.

  21. Кугелю. Ага! Пушкин, Гоголь, Достоевский побоку. Кугель – великий писатель, а не просто здешний первый парень на деревне.

  22. Дурость, милейший Алексей, следует в обществе прятать, как прячут грязный сопливый платок, притворяясь чистюлей. Хотя выбор всегда есть – или в грязный платок сморкаться, или на кулак сопли наматывать. Вам что ближе?

  23. Кстати. До Великосербова не дотягиваю по той причине, что на него не тяну. Незачем.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.