О Николае Либане и не только о нём
Рубрика в газете: Человек мысли, № 2018 / 32, 07.09.2018, автор: Вера Львовна ХАРЛАМОВА-ЛИБАН
Николай Иванович Либан (2 (15) сентября 1910, Москва – 5 декабря 2007, там же) – известный филолог, историк русской литературы, медиевист, удивительный лектор, которого называли «гением устного слова», преподававший в МГУ более шестидесяти лет (1942–2005) и воспитавший несколько поколений филологов и литераторов. Готовя к изданию его наследие, изучая биографию, я, конечно, стала интересоваться и его родословной. Многое о роде Либанов мне рассказывал сам Николай Иванович. Его предки, переселившиеся в Россию, немало ей послужили на юридическом и научно-просветительском поприщах. О братьях Либанах, Романе и Александре, стало известно из писем И.С. Тургенева, в которых он хлопочет об их судьбе: «Они юристы, но, получив воспитание прежде Варшавского университета в австрийских гимназиях, знают основательно древние языки – и поэтому могли бы быть весьма полезны на учительском поприще… и в русском языке познания их совершенно удовлетворительны… Я же за них ручаюсь… Помогите этим дельным людям быть полезными делу просвещения в России!» Подробное изложение этой истории можно найти в третьем томе издания научного наследия Н.И. Либана.
Существует и письмо Романа Осиповича Либана (деда Н.И. Либана по материнской линии), хорошо характеризующее его как человека высоких нравственных и духовных принципов, которые были восприняты и его внуком: «Только человек, у которого ход мысли общий с мыслями народа, среди которого живёт, оценивший и узнавший все его достоинства, может сделаться хорошим деятелем…»
Служебная карьера Александра Осиповича Либана сложилась удачнее, чем у его старшего брата – Романа. В третьем томе сочинений Н.И. Либана представлены архивные документы, говорящие о послужном списке А.О. Либана: Указ Николая II о награждении орденом Св. равноапостольного князя Владимира IV степени, «О внесении в книгу Дворянства Воронежской губернии».
Вот что рассказывал сам Николай Иванович Либан о своих предках:
«Давным-давно… мне страстно хотелось собрать клан, так безжалостно рассеянный ветром случайностей… филология дала возможность изучать генеалогию рода. Роман Осипович (мой дед) был человек не менее достойный, чем его брат и, по-видимому, унаследовал от своего отца революционную нетерпимость, что мешало ему сделать карьеру…»
«Мой прапрадед Меркурий Радонский был одним из богатых помещиков юга России. Он считал, что люди живут плохо, в мире нет справедливости и отпустил всех своих крепостных с землёй, с тем наделом, которым они владели. Родственники его упрекали, что свою дочь он оставил без приданого, на что он отвечал: «если будут любить, то и без приданого возьмут».
Умер он нищим, работая живописцем в церквах. Дочь его, Анна Меркурьевна, похоронила его тихо и скромно».
«Моя мать, Мария Романовна Либан, – одна из дочерей присяжного поверенного Романа Иосифовича Либана и Юлии Егоровны Дорошенко. А Роман и Александр – дети виконта Жозефа де Либана, полковника французской армии, который объявил Эльзас независимой республикой. Полковник был лишён всех орденов, званий и состояния, а вся семья его выслана из Франции. В России сыновья его учились в Варшаве, в университете на юридическом факультете, а дочь училась в Петербургской консерватории.
Фамилия отца была Лавров. Он окончил несколько факультетов. Основная его специальность была финансист, юрист. Ещё он был историком и филологом. Но, по-моему, он ничего не писал. А… филологическое образование считалось общеобразовательным.
Мама у меня была замечательная. Когда отец умер, и она осталась вдовой, первое, что она сделала, – организовала бесплатный детский сад для детей рабочих. Он существовал до 17 года. Потом её выгнали из заведующих, а сад передали Наркомпросу. Но она продолжала там работать воспитательницей. А через пять лет её выгнали вообще, потому что комиссии не понравилось, что она религиозный человек. И комиссия вынесла решение, что религиозный человек не может воспитывать детей. <…>
Cемья была религиозная… Несколько раз я стоял посошником с патриархом Тихоном. Он служил у нас в церкви Покрова в Левшине… Религиозное воспитание я получил в церковной школе протоиерея Георгия Чиннова. Она просуществовала до двадцать пятого года в Москве, в Мертвом переулке».
Подробную биографию Н.И. Либана в документах и воспоминаниях можно узнать из его книг. (К слову, недавно издательство «Водолей» выпустило его трёхтомник собрания сочинений.)
Всю жизнь проработав в Московском университете, Николай Иванович остался в памяти многих поколений студентов как светлый и душевно щедрый человек. Он был легендой филологического факультета. Как и его дед, Н.И. Либан не имел громких степеней и званий. Признанием его стали любовь и успехи его учеников. Среди них были М.А. Щеглов, В.Я. Лакшин, С.Г. Бочаров, И.П. Видуэцкая, Л.Н. Васильева, Л.А. Аннинский, Ст. Рассадин, Л.А. Латынин, Г.Д. Гачев, Л.Д. Опульская, А.А. Пауткин, В.Б. Катаев, В.Н. Недзвецкий, В.И. Аннушкин, Н.Д. Александров и мн. др. – по сути, большинство филологов не только второй половины ХХ века, но и века нынешнего.
За свою долгую жизнь Либан достойно и мужественно претерпел все драматические моменты истории России, был не только их свидетелем, но и участником, при этом никогда не изменяя себе. Он был человеком с принципами. Вот как вспоминали о нём ученики:
«Николай Иванович Либан – славный, яркий, светлый, духовный учёный и подвижник – один из наследников великой русской филологии, которого по причине его родовой независимости и непокорности обошли звания и награды, но он остался в памяти каждого, кто хоть раз слышал его волшебные речи – профессором российской словесности» (Л.Латынин).
«Думая о месте Либана в русской культуре, я бы поставил его имя в одном ряду с Новиковым, Лесковым, Чичериным и Кони – этими русскими европейцами, утверждавшими в России идеал свободной и просвещённой личности» (Ю. Суходольский).
Научные интересы Н.И. Либана были на удивление широки. Свою научную «генеалогию» он выводил из социологической школы В.Ф. Переверзева и культурно-исторической школы М.Н. Сперанского. При этом Николай Иванович шёл своим путём в науке, никогда не отказываясь от сильных сторон школы Переверзева, называя себя её последним представителем. Глубокий анализ литературоведческих школ 1920–30-х гг. Н.И. Либан даёт, например, в воспоминаниях о Переверзеве и Поспелове. Либан преподавал не только литературу Древней Руси, но и прочитал 26 авторских спецкурсов, охватывающих период с XI по конец XIX века, включая творчество В.Г. Короленко. Советской литературой он не занимался, говоря, что это не его время. Среди авторов XIX века он с особой любовью относился к Н.С. Лескову, считая его наиболее русским писателем. Из его семинара по изучению творчества Лескова вышли многие известные литературоведы. Также много внимания Николай Иванович уделял творчеству Н.Г. Помяловского (монография Либана «„Очерки бурсы“ Н.Г. Помяловского» издана посмертно). Пристально изучал наследие писателей «второго» ряда. В конце 1980-х гг. он открыл семинар «Русский бульварный роман». Разрабатывал те пласты литературы, тех авторов, которыми другие не очень-то хотели заниматься. В этом большая его заслуга перед отечественным литературоведением. Так, именно Либан ввёл в научный оборот имя Михаила Воронова.
Все, кто знал Н.И. Либана, помнят его доброту и готовность помочь. За консультацией к нему обращалась вся творческая интеллигенция Москвы.
* * *
Тем более поразителен клеветнический пассаж в недавно появившейся книге Екатерины Домбровской «Воздыхания окованных» (М.: ПервоГрад, 2017). Она, не называя имени, начинает так: «Несколько лет назад скончался один выдающийся учёный, между прочим, наш дальний родственник…» То, что прабабушкой Домбровской была Гортензия де Либан, собственно и обратило меня к её книге, где собраны семейные предания и легенды родовитой авторши. Поэтому мне было ясно, о ком идёт речь, несмотря на то, что описанный ею «персонаж» к оригиналу не имеет ровно никакого отношения. Что заставило велеречивую и православную (как она себя подаёт) журналистку написать портрет «дальнего родственника» чёрной краской, – неизвестно. Свои клеветнические домыслы она основывает не на личных впечатлениях, не на знании биографии Николая Ивановича Либана, а на том, что она сумела вычитать из интервью, взятых у Николая Ивановича.
Трагические тридцатые годы она называет «весёлым временем»: «Нескончаемые шуточки, непререкаемый культ остроумия, эффектный эпатаж, всё это столь чуждое русскому духу, вызывающе, легкомысленное отношение к жизни, к бытию, к жизни и смерти, к присутствию Божию в жизни человека… Из этого весёлого времени и вышел тот учёный». И при чём здесь Н.И. Либан? Откуда у неё такое понимание страшного времени, когда не успевали отвыкнуть от карточек, как их вводили снова, когда уничтожались отнюдь не только партийные функционеры, но прежде всего крестьянство, священство, интеллигенция? Из «Двенадцати стульев»? Из кинофильма «Весёлые ребята»? В начале тридцатых Николай Иванович находился в научной экспедиции на Алтае, провёл полтора года среди ойротов. «Это были тридцатые годы, когда я мечтал о том, что буду независим. Это были годы безработицы и податься некуда. В это время такой духовной депрессии я встретил академика Ферсмана». Вернувшись из экспедиции, тяжело заболел. Жизнь его висела на волоске, он перенёс сложную операцию. «Эмоционально и физически я очень тяжело пережил экспедицию на Алтай», – вспоминал Николай Иванович. Затем была упорная учёба в пединституте, летние научные экспедиции, аспирантура МИФЛИ – всё это он совмещал с работой в ЦАГИ им. Н.Е. Жуковского, Московском лекционном бюро, в различных московских школах (преподавал в общей сложности 12 лет с 1928 года). В 1935–1937 гг. он преподавал на факультете особого назначения при Московском институте народного хозяйства им. Плеханова. А кругом аресты… В августе 1937 года был расстрелян его близкий друг Юрий Изряднов, сын поэта С.Есенина. Либан тяжело переживал эту утрату. В 1938 году был арестован его научный руководитель В.Ф. Переверзев, а крупный учёный М.Н. Сперанский (у которого Либан занимался дома) умер, приговорённый к ссылке… Да, «весёлое время».
Автор «Воздыхания окованных» бросает камень и в учеников Н.И. Либана: «Его ученики законодательствуют над гуманитарными модами в интеллигентско-творческой среде, которая только подобный эпатаж и ценит, его продвигает, его же внутри себя и награждает… Мы и без вас с вашими рутинными старорежимными древнерусскими «фарисейскими» правилами обойдёмся». Действительно, его ученики во многом определяют наше литературоведение. Но кто и чем не угодил ревнительнице нашей филологии? О каком эпатаже идёт речь? Всё это опять не более чем фигуры речи, злословие. Если Домбровскую задело, что она не получила никакой светской литературной премии, то есть ведь и Патриаршая литературная премия. Пусть примет участие в конкурсе и победит… Кто ж запрещает?
Н.И. Либан якобы на своих лекциях доходил до «экзотичности поведения», до «эпатажных приёмов». Что принимается за эпатажность? Полёт мысли, неординарность мышления?
Да, автор имеет право высказывать мнение о ком угодно, но писатель несёт ответственность за свои слова. Особенно язвительна она в рассуждениях по поводу фразы (это её единственная цитата из трёх книг Н.И. Либана): «отец мой был непутёвый человек». Основываясь на этом, автор данной прозы считает возможным сделать вывод об уважаемом человеке (эпатаж, фарисейство), при этом унижая его, то есть делает то же самое, в чём она его и обвиняет. Тут же, в следующих абзацах, совершенно прямолинейно и откровенно даётся вывод об истинной высоте её родственников, во что должен поверить читатель.
Домбровская решила сравнить «а ля ретро-человека» (возмутительно, но таким, по её мнению, был
Н.И. Либан) со своим дядей. Его отец, Иван Домбровский, офицер Дикой дивизии, «сохранивший весной 1917 года верность присяге и Государю», «попав в застенки Чрезвычайки, ждал расстрела. Но чудом спасся. Сработало сразу два спасательных устройства: его кольцо с дивным огромным сапфиром на пальце… которое его приятель Владимир Нилендер… сумел всунуть кому-то из чинов, и ходатайство Бонч-Бруевича, которого знала ещё с давних времён как этнографа-сектоведа, бабушкина сестра Вера Александровна». Дед бросил её бабушку из-за того, что новая его пассия была дочерью миллионера, «из-за камушков»… Несмотря на это, говорит Домбровская, «бабушка умудрилась так вырастить сына, что Кирилл высоко чтил и даже обожал отца, как и должен быть чтим отец». Почему же внучка не пощадила деда?
Да, дед её был человеком, вполне годящимся в герои романа. Сергей Голлербах, художник и литератор, писавший о «непрозрачной» биографии живописца абстрактно-экспрессионистского направления, сообщает, что Иван Грацианович Домбровский, ставший в эмиграции художником Джоном Грэмом, происходил из мелкопоместных польских дворян, крещён был по католическому обряду, участвовал в белом движении, потом эмигрировал. Существует версия спасения Домбровского, отличная от эффектной истории с сапфиром: его помиловали по указанию Дзержинского. Оставив бабушку «обличительницы» и отбыв в эмиграцию с 18-летней красавицей, художник был ещё дважды женат, но о детях заботился мало. Он больше был увлечён живописью, а одно время и оккультизмом. Один из художников (по воспоминаниям Голлербаха) отказался от его этюдника, почувствовав «какие-то сатанинские флюиды». Искусствоведы называли картины Грэма-Домбровского «интеллектуально садистскими» …
Бабушка Домбровской (по её заверениям) учила чтить отца своего, каким бы он ни был. Но ведь и мать Николая Ивановича, женщина глубоко религиозная, в роду которой был Святой Иоасаф Белгородский, учила сына тому же, и он нигде об отце плохого слова не сказал. Просто говорил правду: «Мой отец не мог вторым браком жениться на девушке, которой было 17 лет!.. Ему уже было 58 или 60. Расторгнуть в те времена предыдущий церковный брак было невозможно, как вы понимаете. Поэтому я и ношу фамилию своей матери…» Отца своего, Ивана Васильевича Лаврова, Либан почти не знал, поэтому много о нём не говорил. Зато очень тёплые слова нашёл, рассказывая о своём крестном отце, генерале артиллерии Михаиле Васильевиче Панпушко. В своих беседах и интервью Николай Иванович мог иногда прибегать к иронии и самоиронии, сознательно снижая и упрощая свой образ («я человек тёмный, пролетарский»), умалчивая о главном – трагедии выживания в условиях не только идеологического террора. Это сознательное снижение (упрощение) образа ошибочно или легкомысленно считать эпатажем, как это делает Домбровская. Возмутительно, как из одной фразы она ухитряется составить целую биографию-характеристику выдуманного ею «ретро-человека» (книга пестрит подобными претенциозными словечками и стилистическими ужимками). Откуда такая неприязнь к человеку, о трудах и днях которого ей мало
что известно?
В одной из бесед Николай Иванович сказал филологам: «Надо всегда уважать своего читателя». Неплохо было бы и автору данной прозы, рекламно именуемой «русской сагой», следовать этому правилу, не подрывая доверия читателя ко всему тексту, не вводя его в заблуждение своей клеветой.
Вера Львовна ХАРЛАМОВА-ЛИБАН,
вдова Н.И. Либана, публикатор его трудов
Добавить комментарий