Одним-единственным глаголом
Рубрика в газете: Расследование, № 2020 / 13, 09.04.2020, автор: Иван ОСИПОВ
Поэт Дезик Кауфман был известен уже до войны, финской, следует уточнить, чтобы увидеть дистанцию времени и ощутить её протяжённость. Стихи про мамонта или плотников, затупивших топоры о плахи, литературная столица знала и принимала. Но к широкой публике он пришёл под именем Давид Самойлов в начале семидесятых несколькими стихотворениями, по теме, по тональности и деталям, составившими некое единство.
Это стихи о прошлом, как запомнилось то ребенку из состоятельной, меряя тогдашними мерками, семьи: отец, врач-венеролог, имел хорошую практику, был популярен, конечно, по-своему. Отсюда – большая квартира на Александровской площади, защищённая «охранной грамотой», поездки на извозчике. Куда? Этого стихотворец по малолетству не уразумел.
Помню – папа ещё молодой.
Помню выезд, какие-то сборы.
И извозчик, лихой, завитой,
Конь, пролётка, и кнут, и рессоры.
А в Москве допотопный трамвай,
Где прицепом – старинная конка.
И над Екатерининским – грай.
Всё впечаталось в память ребёнка.
Память, верно, ребячья, детская, иначе б не уточнялось, что пролётка имеет рессоры. В противном случае пролётка и не звалась бы пролёткой. Но составной трамвай и птичья суматоха над парком бывшего Екатерининского бывшего института бывших благородных девиц, что рядом со Старой Божедомкой, отпечатаны в памяти навсегда.
Помню – мама ещё молода,
Улыбается нашим соседям.
И куда-то мы едем. Куда?
Ах, куда-то, зачем-то мы едем…
Собственно, другое стихотворение можно считать продолжением стихотворения предыдущего. Это словно картинки быта, увиденные на ходу, пока пролётка одолевала подъём от Трубной площади, вверх, вверх, оставляя позади гомон толпы, щебет и лай Птичьего рынка, по бульварам Петровскому, затем Страстному.
Ещё я помню уличных гимнастов,
Шарманщиков, медведей и цыган
И помню развесёлый балаган
Петрушек голосистых и носастых.
Стихотворение хотя и называется «Двор моего детства», но состав артистов и количество их чрезмерны. Да и место таких выступлений, традиционно, это Тверской бульвар чуть подальше опекушинского Пушкина и скамейки, на которой несколько лет спустя застрелится Андрей Соболь, против Камерного театра, где дорожки прибиты ногами гуляющей публики. Чуть-чуть и стихи превратятся в реминисценцию из Осипа Мандельштама. Москва при всей своей неказистости и неловкости – очень литературный город, эдакая залистанная хрестоматия для полуначальной школы.
Вечные стаи птиц на крестах, то и дело взвевающиеся в небо, потревоженные чем-то, помнят и пушкинский цилиндр, и ментик стихотворца-поручика, и лорнет Бурлюка, с интересом разглядывающего беременного мужчину у памятника Пушкину, что пока бестревожно стоит не на бывшей Страстной площади в окружении зябкой пустоты, а по-прежности в начале бульвара. Да и сами дома на Тверской располагались кучнее и ближе, стена к стене, фасад супротив фасада. Улицу только станут расширять, руша стены там, где передвинуть дом от «красной линии» застройки вглубь квартала не было возможности, а мостовая поднимется на полметра, очередным культурным слоем откладываясь в московской земле, кладка на кладке.
Город не сильно еще изменился. Дома пребывали, по большинству, на своих местах, и кинотеатр «Ша нуар», и громоздкий накрепко заселённый многоугольник со знаменитой аптекой там, где ныне светится бесполезный и неуместный сквер против бывшего кафе «Лира», которого тоже навеки нет. И здание на углу квартала, что начинался от усадьбы графини Салтыковой. Всё покуда было.
Возможно, отсюда и обобщение, сентенция, в противном случае, только заимствованная из чужих стихов.
И в той Москве, которой нет почти
И от которой лишь осталось чувство,
Про бедность и величие искусства
Я узнавал, наверно, лет с пяти.
И третье стихотворение о тех ушедших прочь временах, почти служебное, если бы не один глагол и существительное, оправданное глаголом.
Я – маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
А папа поёт мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег…»
Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу,
И слёзы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.
Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я, маленький, глупый, больной.
Странный глагол, которого можно было бы избежать, вместо «поёт мне» поставив, например, «читает». И вторая замена легка, обыкновенна: не «песню», а «папу». Много ли изменилось в тональности стихотворения, но смысл, смысл изменился.
Выходя же за рамки сюжета, отчего именно «Песнь о вещем Олеге»? Трагический мажор, который и ближе, и понятнее ребёнку, звучит в песне «Памяти «Варяга»», исполняемой на тот же самый мотив. Сказать точнее, пушкинскую балладу пели, заимствовав оттуда мелодию. Да и салонная песня «Раскинулось море широко» использует сходные мелодические ходы при несколько замедленном общем темпе.
Товарищ, я вахты не в силах стоять,
Сказал кочегар кочегару.
«Песнь о вещем Олеге», припев тому причиной, когда её поют, теряет динамику рассказа, обретая строгую дробность, ведь баллада звучала исключительно в виде строевой песни.
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам.
Их сёлы и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам.
Играй же музыка, играй победу,
Мы одолели, и враг сражён.
Раз, два.
Так за царя, за Русь, за нашу веру
Мы грянем дружное ура,
Ура, ура.
Если маршировали красные части – а строевую песню отлаживают применительно к обстоятельствам – дружное ура раздавалось за Совет народных комиссаров. Оба варианта не годятся для исполнения больному ребёнку. У письменного слова и слова звучащего, тем более, поющегося, разные законы существования. Без припева песня не та, ведь драматизм чередуется с мажорным всплеском, перебивается им. Иначе драматизм делается однообразным, перестаёт быть.
Так отчего плачет маленький герой стихотворения? И в чём заключена бренность мира, воссозданного стихом? В том, что и белые, и красные равно беззащитны, когда следуют строевым шагом в приёмную венеролога Кауфмана? Эдакое сик транзит глория мунди. Или в том, что нелепа фигура отца, его попытки сочинить мелодию для стихов, которые давно имеют мелодию, причём узнаваемую и характерную? Стихотворец как-то признался, что стихи не о бренности мира, а об отце, прочее – домыслено. Или он сам до конца не понял, что хотел сказать. И потому в одном из вариантов стихотворения присутствует глагол «читает». Или причиной неосознанный каламбур, игра смыслами и звучанием, которая скрыта в строевой песне начала прошлого века: геройская гибель «Варяга». Не о русской ли это государственности, когда на княжение приглашены были посторонние варяги. Да и сама песня, если вдуматься, усердный перевод с немецкого.
Автор статьи клинически некомпетентен в вопросе.
В каком? И в чем некомпетентность?