ПИСЬМО
Рубрика в газете: Рассказ, № 2020 / 17, 07.05.2020, автор: Татьяна Жарикова
Письмо старуха получила в полдень.
Она сажала лук на огороде, остановилась передохнуть и увидела на дороге, пересекающей луг, почтальона Фёдора Ефимовича Панова. Он сидел на краю телеги, поминутно нырявшей колёсами в ухабы весенней дороги, разбитой тракторами, сидел, как всегда, ссутулившись и свесив ноги. Лошадь его покачивала головой в такт шагам. Старуха писем не ждала. От Володи, сына, открытка вчера была: с Первомаем поздравил, обещался быть со всей семьёй. Завтра непременно прикатит…
Старуха удобнее взялась за гладкую, отшлифованную ладонями ручку оралки, упёрлась ногами в землю, дёрнула на себя, попятилась и снова дёрнула. Оралка, поскрипывая, двигалась рывками, железные зубья чертили в мягкой земле три мелкие бороздки. Старуха, пятясь, дотянула до межи, взяла миску с золотистыми луковицами, наклонилась над бороздками и стала втыкать саженцы в землю. Из-за реки доносился спокойный, деловитый рокот трактора. Там, на колхозном поле, сеяли ячмень.
– Маруська! – услышала она голос Фёдора Ефимовича и с усилием выпрямилась, держась рукой за поясницу.
Панов стоял у крыльца, ждал её.
«Чего это он? Ай, письмо? Неужто не приедет?» – подумала старуха о сыне.
Она пошла с миской в руке быстрым шагом по меже к избе. Старуха была худая, лёгкая, быстрая в движениях.
– Ты чой-та, Фёдор? Ай, письмо? – спросила она ещё издали.
– Письмо…
– От Володи, что ли? Он сам приехать должен…
– Да нет, не от Володи, – поглядел на конверт Фёдор Ефимович. – Это из Курской области…
– Откуда? – удивилась старуха и решила, что почтальон ошибся. – Это не мне! – сказала она, повеселев.
– Тебе! Смотри. – Фёдор Ефимович ткнул пальцем в адрес на конверте. – Лукашовой Марии Игнатьевне… Значит, тебе! Бери! – протянул он конверт.
– Кто же меня там знает, – пробормотала старуха и стала, щурясь, вглядываться в слова, но буквы сливались, словно смотрела она на конверт сквозь мятый целлофановый пакет.
– Прочти, Фёдор, – попросила она. – Ничего не вижу!
Почтальон взял письмо, потрогал рукой деревянную ступеньку крыльца, не холодна ли? Доска была тёплая, нагрелась на солнце. Он сёл, покряхтывая.
– Ноги мощщуют, – пожаловался Фёдор Ефимович, распечатывая конверт. – Дожжок будет…
– Погодил бы малость… Землю бы дал обиходить… Поля не засеяны…
– Кончают… – ответил Фёдор Ефимович. – Может, сегодня добьют. Ишь, как стараются, – кивнул он в сторону речки, откуда по-прежнему доносился ровный гул моторов. – Последнее поле… Завтра председатель в район докладать собирается. Это раньше, помнишь, посевная долго шла, а теперь техника, три дня, и отсеялись. – Почтальон вытащил листок из конверта, расправил. – Здравствуйте, уважаемая Мария Игнатьевна! – прочитал он. – Ну вот, говорю – тебе!
Старуха кивнула, соглашаясь. Она стояла перед почтальоном с миской в руке, перебирала пальцами нежно шуршащие сухой кожурой луковицы.
– Пишут вам супруги Григорьевы, Миша и Вера! Мы надеемся, что вы живы и здоровы, хотя, думаем, что вам сейчас много лет…
– Кто же они такие? – пробормотала старуха.
– Сейчас узнаем, не торопи!.. – сказал Фёдор Ефимович и начал читать дальше: – Может быть, у вас сейчас и фамилия другая, но мы послали письмо и в ваш сельсовет, чтобы нам помогли разыскать вас… Мы недавно поженились, и наш колхоз дал нам квартиру в новом доме. Мы решили посадить под окнами берёзки…
Старуха слушала внимательно, не понимая, зачем Григорьевы рассказывают ей это, но с самого начала она почувствовала неясное беспокойство.
– …Выкапывали мы их в лесочке, где во время войны был сильный бой за нашу деревню, и случайно наткнулись на останки погибшего советского бойца. Мы нашли медальон, в котором была бумажка с его именем и адресом…
– Погоди, Фёдор, погоди!.. – прошептала старуха. – Ноги чой-та ослабли…
Она поставила миску на ступеньку, но осталась стоять, вытирая дрожащие руки о фартук.
– …Это был ваш муж, Лукашов Сергей Матвеевич…
– Фёдор, Фёдор! – вскрикнула старуха тонко и жалобно и стала оседать на землю.
Почтальон подхватил её под мышки. Старуха повисла на нём и запричитала протяжно и тонко: «Серёженька, соловушка ты мой!..»
– Маруська, ты что? – похлопывал её ладонью по плечу Фёдор Ефимович, усаживая на ступеньку. – Ты что? Будя…
Старуха замолчала, а Фёдор Ефимович подумал, что Сергей плясать был мастак, а вот петь не пел, а она его соловушкой.
– Дальше там что, а? – тихо спросила старуха, вытирая лицо фартуком.
Она теперь сидела на месте Фёдора Ефимовича, а он стоял перед ней с листком в руке.
– …Мы в тот же день сообщили в военкомат. 9 Мая, в День Победы его будут хоронить в братской могиле возле памятника погибшим воинам за освобождение нашей деревни. В похоронах будет участвовать воинская часть, в которой воевал ваш муж. Мы и все односельчане приглашаем вас, жену и друга бойца, быть рядом с нами в эти скорбные и торжественные минуты…». Хорошо пишут, – прервал себя Фёдор Ефимович. – Душевно! – и дочитал письмо до конца.
– Ну, вот и дождалась! – вздохнула старуха.
– Я тебе говорил… зря извещения не приходят… Послушала б… По-иному…
– По-иному, Фёдор… Не могло быть по-иному… – Старуха поднялась, взяла письмо. – Завтра Володя будет…
Фёдор Ефимович уехал. Старуха вошла в избу, взяла с подоконника очки, села у окна и стала медленно перечитывать письмо, крепко прижимая дрожащую руку к груди, чтобы успокоить сердце. Она представляла молодожёнов Григорьевых возле нового кирпичного дома, коростелёвский колхоз тоже строил такие дома молодым семьям, видела лесок с берёзками по краям заросших воронок… Старуха дочитала, сняла очки. Сидеть на одном месте было трудно. Она поднялась, походила по избе, остановилась возле шифоньера, где в нижнем ящике среди документов лежало извещение сорок третьего года. Старуха не решилась достать извещение, вышла на крыльцо, шумно вдыхая влажный весенний воздух, увидела миску с луком-саженцем на ступеньке порога, машинально подняла её, постояла, унимая дрожь в ногах, и побрела на огород, думая о письме, о курских молодожёнах Григорьевых, о муже. Вот и дождалась!
Старуха вылавливала из миски сухо шуршащие луковицы и втыкала в подсохшие борозды. Ноги у неё ослабли, и она опустилась на колени. Солнце жгло спину. Становилось жарко…
Двадцать второго июня сорок первого года тоже пекло солнце, и тоже было жарко. В тот день она с двумя подругами была на колхозном току. Они срезали острыми лезвиями лопат пробившуюся кое-где траву на утоптанной площадке тока, подметали, убирали мусор. Работали неспешно, копили силы. Начнётся уборка, некогда будет беречь себя.
– Не упарились ещё? – крикнул им Федька Панов от веялки, которую он вместе с мужем Маруси Сергеем Лукашовым смазывал-подкручивал неподалёку, готовил к уборочной. – А то искупаемся!.. Пока ребята воду не взмутили!
От речки доносился шумный плеск воды, то и дело раздавались радостные вскрики, шум. На берегу в траве лежали полуголые ребятишки.
– Во-он председатель катит! – засмеялась в ответ Маруся, указывая на дорогу, по которой ходко приближалась рессорная телега. – Он тебя враз искупает!
Председатель подкатил к веялке, сказал что-то, не слезая с телеги, и дёрнул за вожжи. Лошадь скосила голову набок, развернулась и побежала по дороге к конюшне.
– Слышали! – крикнул Федька. – Собрание сегодня. Уполномоченный с района приедет…
– Чего это он?
– Как чо? Накачку перед уборочной делать. Положено!
На собрание народу собралось много. Едва стемнело, как все скамейки в клубе были заняты. Сидели, разговаривали, смеялись, плевали на пол подсолнечную шелуху. Ни радио, ни электричества в Коростелях не было. Никто не знал, что уже почти сутки идёт война.
Уполномоченный задерживался. В распахнутую дверь залетали звуки гармошки, слышались озорные припевки парней. Переливы гармони приблизились. Федька Панов вошёл в клуб, играя на ходу. За ним гурьбой втянулись девки и парни. Федька сдвинул меха и гаркнул в наступившей тишине:
– Чего расселись! Освобождай площадь! Плясать будем! Председатель надул вас!
Парни зашумели, поддерживая его. Мужики и бабы, истомившиеся в ожидании, охотно поднимались, расставляли скамейки вдоль стен. Председатель погрозил кулаком Федьке и крикнул, перекрывая шум:
– Я тебе побулгачу народ!
Но сам стал помогать оттаскивать стол с красной скатертью к стене. Довольный Федька Панов устроился у окна, чтоб чуб из форточки ветерком обдувало, приладил гармонь на коленях и для разминки заиграл вальс «На сопках Маньчжурии».
Часто вспоминала тот вечер Маруся Лукашова, по-разному вспоминала: плакала – вспоминала, с грустью – вспоминала и со счастьем тоже… Как она тогда веселилась, как плясала, как пела! Будто шепнул кто: последний это твой вечерок, отпляши, отрадуйся навсегда! Как ловко выплясывали они вдвоём с мужем! Как дивно выстукивали каблуки! Как сгибались-охали под ногами половицы! Как подрагивал в такт язычок пламени в керосиновой лампе под потолком! Маруся в угаре пляски радостно ловила на себе восхищённые взгляды мужа, видела, как поглаживал усы довольный свёкор, когда все плясуны отпали, а они с Серёжей остались в кругу вдвоём. Федька напоследок яростно рванул гармонь, резко сдвинул меха и умолк, встряхивая онемевшими пальцами. Маруся не успела отдышаться, как он снова заиграл плясовую, на этот раз «Елецкого». Она снова в круг и с ходу частушку, взглядывая радостно на мужа:
Двести сорок песен знаю,
Все сейчас перепою.
В каждой песне, в каждой строчке
О милёнке я пою!
Шура, подружка, поддержала её, выскочила следом, размахивая платочком:
Сколько раз я зарекалась
Под гармошку песни петь.
Как гармошка заиграет,
Разве сердцу утерпеть?
Потом Маруся с Серёжей выскочили на улицу. Темень! Едва отошли от клуба, муж подхватил её на руки и побежал по лугу к избе. Она смеялась, дышала ему в плечо:
– Упадёшь, уронишь!
– Да я тебя… как вазу хрустальную…
Ночевали они в сарае на свежевысохшем сене. Возле двери она остановила его:
– Погоди!
Прислушались. Изба серела соломенной крышей, темнела окнами. Было тихо.
– Спит, – опустил её на ноги Серёжа.
Он имел в виду сына Вовку, с которым дома была свекровь. Серёжа потянул на себя заскрипевшую дверь. Из сарая густо и пряно дохнуло запахом сухой травы. Они, смеясь, мешая друг другу, полезли наверх, зашуршали сеном…
Они не слышали, как смех и шум возле клуба утихли, как над деревней разом нависла тишина, даже собаки умолкли. Не слышали тревожно приглушённых голосов людей, заторопившихся домой после короткого собрания. Уполномоченный всё-таки приехал. Резко в тишине громыхнула дверь сарая. Они испуганно оторвались друг от друга.
– Кто там! – сердито крикнул Серёжа.
– Сынок! Война!!!
Старуха воткнула в борозду последнюю луковицу, поднялась, упираясь в землю руками, отряхнула колени сухими дрожащими пальцами, перевернула грабли зубцами вверх и начала тыльной стороной заглаживать борозды, засыпать луковицы, разбивая податливые комочки земли. Голова кружилась. Старуха не замечала, что по щекам её текут и текут слёзы. Закончила, бросила грабли на межу и застыла на месте, вспоминая, как духовито пахло сено в ту ночь, больше никогда оно так остро и сладко не пахло!.. Старуха взялась за ручку оралки, утвердилась ногами в мягкой земле и дёрнула. Оралка скрипнула, но осталась на месте. Старуха дёрнула ещё раз. Земля качнулась, закружилась под ногами. Старуха сдалась, выпустила ручку и присела на фуфайку на меже. В ладонь ей ткнулся пучок сухой прошлогодней травы. Старуха сорвала его, понюхала. Сено пахло землёй, сыростью. Больше ничем. Старуха бросила его на землю, взяла фуфайку и побрела по меже к избе. Завтра приедут Володя со снохой и внуком. Вчетвером они враз с огородом управятся.
Брела старуха медленно, постанывая, тропинки на меже не видела, оступалась, цеплялась ногами за жёсткие прошлогодние стебли полыни и думала: «Продуло, что ль, ветерком?.. Жар, видать… не слечь бы…». И в то же время в голове крутились слова: «Вот и дождалась! Вот и дождалась! Нельзя счас хворать! – стонала старуха. – Серёжу хоронить надо…» Она, держась за столб крыльца, пошла по ступеням, тяжело, с усилием поднимая ноги, словно выдёргивая их из липкой грязи, и зашаркала по полу к двери. В избе села на табуретку, положила руки на прохладную клеёнку стола и стала ждать, когда уймётся дрожь в теле. Потом вытащила из шифоньера свёрток с документами, отыскала старый жёлтый почтовый бланк, на котором бледными чернилами было написано, что её муж Лукашов Сергей Матвеевич, 1917 года рождения, пропал без вести 1 августа 1943 года. Эти слова она помнила наизусть.
Получила извещение Маруся Лукашова в середине августа. Помнится, уборка была, дни горячие: трудная пора! На минутку забежала домой пообедать. Ток рядом, через луг. Шестилетний Вовка, увидев мать на лугу, нырнул в сени наливать квас из чугуна в миску. Огурцы, лук зелёный и варёное яйцо он, как всегда, загодя нарезал и ждал мать возле избы в песке, который сам натаскал бидончиком от речки, возил рукой по песку деревянный брусочек, дырдыкал, воображая себя трактористом.
Когда Маруся вошла в избу, миска с квасом стояла на столе, а Вовка пытался резать твёрдый хлеб.
– Нож совсем тупой, – сказал он. – Точить надо…
Маруся хотела сказать, что не нож тупой, а он слаб ещё, хлеб чёрствый, сил не хватает отрезать, но вспомнила, что Вовка сердится, когда она говорит, что он маленький, взяла нож и потрогала пальцем лезвие:
– Дядю Ваньку попрошу, поточит…
Дядя Ванька – сосед, старый человек. От избы своей он давно не отходит, обезножил, еле передвигается.
– Надо… – вздохнул Вовка. – Схожу к вечерку…
– Я сама сбегаю, вернусь с тока…
– Не колготись! – перебил Вовка. – Мне с ним поговорить надо… Он газету читает…
Днём мальчик был строгим, говорил с матерью деловито, часто хмурился, и только по вечерам, в постели, прижавшись к матери, он снова становился ребёнком, представлял-фантазировал, как отец бьёт фашистов, как скоро вернётся победителем и станет в колхозе председателем, а он, Вовка, подрастёт, выучится на тракториста, будет пахать землю, а мать будет носить ему в поле обед. Так Вова фантазировал вечерами, а днём у него был озабоченный вид, дел много: воду из речки носить бидончиком, картошку поливать, чтобы было что есть зимой: сухой навоз таскать от конюшни, печку топить зимой, чтоб тепло было. Днём шестилетний Вовка – хозяин. Мать кормит страну, обессиленную в борьбе с фашистами, он кормит семью. За столом Вовка сидел у окна, на месте отца. Мать напротив, на своём обычном месте, поближе к суднику.
– Хорош квасок, – похвалила Маруся, черпая деревянной ложкой из чашки.
– Ты погуще бери, со дна, – ответил Вовка. – Веялку ворочать каково…
Маруся послушно достала со дна миски кусочки яичного белка и картошки. Мальчик одобрительно кивнул.
Маруся видела в окно, как из-за густого куста акации возле дяди Ванькиной избы вышла девочка Клавка-почтальонка и повернула к их избе. Походка у неё была нерешительная, виноватая, а лицо строгое. Маруся застыла, осторожно опустила ложку на стол и кинулась к двери.
– Мам, ты куда? – крикнул сердито Вовка.
Маруся выскочила на порог и остановилась. Клавка сунула руку в сумку и вытащила жёлтый бланк. Маруся сжала руками горло. Клавка протянула ей бланк, повернулась и скрылась за углом. Почерк на бланке торопливый, чужой.
– Во-ва-а! – взвыла Маруся и испугалась своего крика, сунула бланк за пазуху, чтобы не увидел сын. Ноги у неё подломились. Она упала на землю и стала царапать пыль.
Вовка выскочил на улицу.
– Ой, Вова-а! – зарыдала Маруся. Она сидела в пыли и раскачивалась. – Ой, упала… Ногу, ногу свихнула. Ой, как больно!..
Вовка испугался, заревел, кинулся к ней. Она прижала его к себе. От тёплого вздрагивающего тела сына становилось легче. Маруся стонала, вытирая ладонью мокрые щёки сына, и думала, что два месяца назад Шура, подруга её, похоронку на мужа получила, а у дяди Ваньки оба сына пропали, потом один письмо прислал, в окружении был, сейчас воюет.
Они вернулись в избу, сели за стол. Маруся ела, а слёзы текли по её щекам, падали на руки, на платье. Двадцать восемь коростелёвских мужиков убито, дядя Ванька подсчитал. Серёжа двадцать девятым будет. Не может этого быть!
Старуха лежала на кровати за печью, вспоминала, как работала в тот день на току, крутила барабан веялки без отдыха, нарочно бралась за тяжёлую работу, чтобы забыться, успокоить горе, вспоминала, как, услышав частушку: «Пишет милый с фронта письма, в них вопросы новые: – Чем ты фронту помогаешь в эти дни суровые?», которую спела одна из девчонок, отдыхавших неподалёку на ворохе ржи, повисла на ручке веялки, забилась в истерике, а потом упала в обморок. Горе вышло наружу, стало известно всем…
Слёзы стекали на подушку по глубоким морщинам на лице старухи. Она вспоминала, как той же осенью, когда она измученная пришла вечером с поля, где пахала на быках, в избу постучался Фёдор Панов, нынешний почтальон, а тогда он, вернувшись в деревню с перебитыми ногами, был бригадиром, вошёл, сел на краешек табуретки и, пряча глаза и путаясь в словах, заговорил о совместной жизни. Жалко было смотреть, как он, когда-то лихой гармонист, горько улыбаясь, рассматривая носки своих фронтовых сапог, поднимался потом с табуретки, как, ссутулившись, переступал порог, выходя из избы.
Снова осмелился заговорить с ней Фёдор только после победы, когда все коростелёвские мужики, которым суждено было вернуться, вернулись. Предлагал и потом, перед своей свадьбой, говорил: пусть только намекнёт, всё отменит, отметёт. Предлагал и когда овдовел… Было это недавно, лет пять назад. Ждала ли она Серёжу? Или людей смешить не хотелось, как объяснила Фёдору Ефимовичу? Кто знает? «Дождалася! Дождалася!» – думала старуха, не замечая слез. Вскоре она забылась, уснула.
Разбудил её шум в избе. Она испуганно повернулась к двери и увидела Серёжку, семнадцатилетнего внука. Вслед за ним, пригнувшись под притолокой, входил улыбающийся Володя с сумками, за ним, в сенях, виднелась Зина, сноха.
– Не ждали тут нас, видать! – улыбался, шумно говорил Володя, поднимая сумки на скамейку. – Заболела?
– Я и вправду не ждала, думала, завтра… – засуетилась старуха. – Умаялась, вздремнула…
Сноха обняла её, поцеловала и сказала:
– Мы собирались завтра, а потом решили…
– Как вы добрались-то? Дорога-то плохая… Автобус не ходит!
– Добрались! На попутке, – ответил Володя. – А ну, сынок, распаковывай баулы, доставай гостинцы! Будем бабушку угощать!
– Ой, вы с дороги, а у меня не приготовлено ничего… Счас я, счас!..
– Ничего, бабушка, у нас тут всего полно! – Серёжа расстегнул «молнию» сумки, вытащил свёрток и бухнул на стол. – А это что? – взял он со стола письмо.
Старуха в суете встречи забыла о письме, увидев его в руке внучка, вскрикнула:
– Ой, Володя, Серёжа нашёлся!
Володя взглянул на сына и сказал недоумённо:
– А он и не пропадал…
– Серёжа – отец твой!
– Нашёлся? – растерялся Володя. – Как? Живой? – Он схватил письмо, окинул его одним взглядом, крепко провёл ладонью по лбу и начал читать вслух.
Старуха слушала, кивала, словно соглашалась с тем, о чём говорилось в письме, и вытирала концом платка мокрые щёки.
– А далеко это? – спросила старуха, когда сын кончил читать.
Володя подумал, тихо ответил:
– За день доберёмся…
Татьяна Жарикова окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Член Союза писателей СССР с 1990 года. Автор 18 книг прозы и публицистики и многочисленных публикаций в газетах и журналах. Лауреат нескольких литературных премий.
Очень хороший рассказ! Добрый, искренний! Прекрасный язык. Характеры персонажей психологически достоверны.
Замечательный рассказ, сильный, мастерский и эмоциональный. Всё тонко, непрямолинейно…
Спасибо, дорогая землячка, за Вашу память о родных местах и людях, за душевность и литературное мастерство! Рассказ трогает до глубины души, до слез. Новых Вам творческих удач и успехов! С глубоким почтением к Вашему литературному таланту, Иван Ерохин
Как хорошо написано и как невозможно без волнения это читать. Спасибо большое, Татьяна.