Предстояние

№ 2020 / 1, 16.01.2020, автор: Василий КИЛЯКОВ

«Духовность – это то, что отозвалось в душе порывами милосердия». Так сказал незадолго до ухода Михаил Петрович Лобанов. Мне передала эти слова супруга его, наперсница и друг, хранитель огромного наследия – лобановского достояния – Татьяна Николаевна Окулова (Лобанова). Эти трагические и правдивые слова 90-летнего старца, как слова молитвы – проникновенной музыкой и тайной подсказкой для жизни, звучали – не отпускали всю долгую дорогу в ночи из Екшура, до самой Москвы, до метро Котельники. И даже в ночном московском метро я всё связывал с ними, вспоминал, как сквозь сито этих слов процеживал воспоминания о нём, его улыбку, жесты. Ненавязчивые, но всегда глубочайшие напутствия и советы при прощании. Вот и теперь, даже покинув этот мир, он давал мне совет. Теперь уже через близкого и дорогого человека. Супругу. Так что же такое жизнь? В самом деле, «Луковка» Достоевского? Но как же сурово, жёстко и безжалостно – противостоит нынешний мир всем им, классикам нашим – и Достоевскому, и Лобанову. И Астафьеву, и Абрамову, и В. Распутину… И Бунину, и Куприну. И Л. Толстому даже! Этот «новый мир» противостоит всей нашей русской культуре. Той русской культуре, которая объединяла наши малые народы в одно. И в СССР, и раньше. И весь мир читал на русском Гамзатова и Айтматова. Лесю Украинку и Шота Руставели. Мир осиротел, съёжился. Теперь эти республики кажется, овдовели… Не порывами ли милосердия – по отношению ко всем людям, к читателю была «та литература», – и все писания М.П. Лобанова как редчайшего её представителя? И вот уже стали забывать имена великих писателей и принимать навязанные привычки и правила. И вот, в этой беспросветной тьме – как яркая лампочка зажглась, как чудо: Дворец культуры в Екшуре имени Лобанова!

Может быть, он сам, уйдя от нас ровно три года назад, почти – день в день, молится о нас. Напоминает о себе. И праведной молитвой его о своей земле и Родине, в его родном селе близ Спас-Клепиков – случился этот подарок, это напоминание о том, что мы люди. Что у нас много обязанностей, а не только права. И о том, что нужно видеть во всяком человеке, даже незнакомом прохожем замысел Божий, по слову Достоевского, и любить именно этот Замысел о человеке, и любить человека несмотря ни на что, даже если «по делам его» – любить, ну, никак невозможно!

И мне всё никак не верилось, что в России даже теперь можно ещё, назвать район, улицу, Д.К. именем не либерального болвана или банкира, или проворовавшегося мэра, или чиновника, который всю жизнь свою «празднует блистательно», а именем героя, фронтовика, почвенника. («Русофил»– поганое слово, «русолюб» лучше). Именем человека, вся жизнь которого – Предстояние. Служение. Отечеству и культуре. Учительство, литература и нравственное делание. Передача опыта и жизненного и литературного. Бескорыстие и молитва.

Как радостно за эту победу среди бесконечной череды поражений и раздора, и неприятия друг друга, и мести, и упрёков в рядах наших. И нас самих, всё-таки любящих свою землю, хоть и каждый – по своему. Когда прощались в Екшуре с Татьяной Николаевной, я с тайной радостью (не был прежде знаком с ней лично) – любовался ею. Знать, «и один в поле воин, коли ладно скроен!». Дочь фронтовика, участника обороны Сталинграда, – она, конечно, знает что почём в этой жизни. И трогательная забота её о каждом из нас, обрадовавшихся возможностью встречи и участию в освящении, открытии мемориальной доски имени М.П., празднику и молитве за «благоденствие и чистоту» екшурского недавно отстроенного ДК…

Родные черты рязанцев, музыка хорошего чистого слова, добросердечие принимавших нашу делегацию в Екшуре. Видишь, слышишь, угадываешь в «своём» человеке всегда – своего. Николай Владимирович Крейтин встретил нас с нескрываемой радостью, как дорогих гостей. И эта предупредительная заботливость о всех и каждом – этого большого, богатырского сложения человека – была особенно и мила, и трогательна.

И вот, Дом культуры в Екшуре имени Михаила Петровича Лобанова открыт. Дело сделано. Памятная доска (к которой в скором времени добавится – мемориальная, с барельефом писателя) – гласит: «Муниципальное учреждение культуры «Районный Дом культуры муниципального образования – Клепиковский муниципальный район», филиал № 15, Екшурский сельский дом культуры имени М.П. Лобанова 391022, Рязанская область, Клепиковский район, Екшур, ул. Красный Октябрь, д. 15/6».

Памятную доску и открытие освятил и благословил священник о. Геннадий, один из лучших его учеников, окончивший мастер-класс у Лобанова. Есть в этом глубокий смысл, есть здесь нечто провиденциальное: ученик-писатель освящает Дом культуры имени своего учителя. О. Геннадий Рязанцев-Седогин, член Союза писателей России, Председатель Правления Липецкой писательской организации «Союз писателей России», действительный член Петровской Академии наук и искусств, член-корреспондент Академии Российской поэзии, лауреат литературной премии имени Евгения Замятина, протоиерей. Я время от времени открывал в полутьме автобуса-Мерседеса подаренную им книгу, читал первое, что открывала рука, читал из его нового романа: ««Становящийся смысл» – это строящийся храм, место на земле, через которое проходит ось мироздания. Вся полнота жизни и земной и небесной вращается вокруг этого таинственного сооружения, а между тем люди, душой и телом привязанные только к земному, не замечают присутствия глубины, которая, впрочем, не умаляется от этого». Такая перекличка между «Внутренним и внешним» Лобанова поразила меня. Рукоположённый священник, протоиерей, настоятель храма Михаила Архангела в Липецке (который построил он помощью Божией и тщанием прихожан) – взял всю тяжесть и опыт учителя и понёс этот опыт дальше.

«По делам их узнаете их». По делам учеников познаётся и величие учителя. И тотчас вспомнилась давняя, начала 2000-х годов переписка Лобанова, опубликованная в его книге «Твердыня духа». С отцом Фёдором, тоже лицом духовным, монахом Свято-Троицкого Александро-Свирского монастыря, который теперь, верно, уже и сам наставник – та их дивная переписка. Разговор душ. С каким уважением, даже почтением в этой переписке Лобанов – учитель обращается в ученику-монаху. Как высоко ставил он веру, духовный сан. Переписка их исповедальна.

А нам на семинарах, уже в 91-м он разъяснял причину нападок на священников, на военных-офицеров в пригорбачёвскую бытность. Нападки на церковь и храмы в прессе – от «Московского комсомольца», от либералов. Он говорил так. «Во-первых необходимо отделять саму веру от персоналий. (И в героическом строю попадаются неважные воины). Во-вторых, они, священники, рукоположены. А значит – те, кто оступился из священноначалия, те сами за своё ответят перед Богом. Ответят гораздо более сурово суду, чем миряне. И, наконец, ещё одно: даже из ржавого крана течёт святая вода».

Вечер памяти Лобанова в Спас-Клепиках открыл глава Екшурского сельского поселения – Закалюкин Олег Викторович. На вечере выступили: глава администрации Клепиковского муниципального района Крейтин Николай Владимирович, многие другие.

Н.И. Дорошенко хорошо и много говорил и тревожил зал аудитории насущными проблемами. Передал эстафету поколений – от Л.Леонова, о котором так много писал и говорил Лобанов. От «Русского леса» – первых работ и встреч с М.П. – до последнего его романа «Пирамида». Тревожил, потому что невозможно говорить о Лобанове и не соотносить его мировидение – с нашим взглядом на современность. И соотношения эти не в нашу пользу. Не радуют.

Проблемы творческого становления молодого писателя – известны ему, секретарю правления С.П. России – как никому другому. Кроме должности главного редактора в газете «Российский писатель», куда, конечно, устремлены вожделенные взгляды многих молодых литераторов, и критиков, и поэтов: напечататься так, чтобы оценили и посоветовали старшие и опытные – он – с давних пор в С.П. России – ответственный секретарь по работе с молодыми авторами. Ему было что сказать и чем поделиться с аудиторией. Вспоминал Михаила Петровича – и Александр Евсюков, молодой, но давно уже крепко и уверенно пишущий, много издаваемый и переведённый на итальянский, болгарский, армянский языки. Автор, заслуженно отмеченный многими литературными премиями: дипломом «Золотого Витязя», лауреат Итальянской премии «Радуга». Он вспоминал учителя как автора опыта духовной автобиографии «В сражении и любви», прочёл рассказ «Соловки», подписал книгу в фонд музея при ДК. Легко и свободно выступала и читала свои авторские работы, рассказы Софья Гуськова (актриса Театра Российской Армии). Она училась у М.П. с 1999 – по 2004 гг. Выступали и многие другие. Читали стихи и исполняли песни на стихи С.Есенина. Русские сарафаны, замечательные светлые лица. Праздник, даже и при многочисленности приглашённых и присутствовавших в зале – получился камерным, уютным, почти семейным. Из родных в зале присутствовали – брат по материнской линии Н.А. Агапов, дочь Михаила Петровича – М.М. Могутина. Внук М.П. – Глеб сказал много хороших слов администрации района.

Впечатления остались самые добрые. И не только потому, что здание ДК на родине Лобанова – так ново, так чисто и уютно, что построен и оборудован корпус, кажется, на перспективу предстоящих частых встреч и с посланниками С.П. России, – а ещё и потому, что прекрасные добрые люди встретили нас, литераторов неподдельно искренне. Хлебом и солью, добрым словом. Сердце утешалось в Екшуре этим милым мягким гласным рязанским наречием. Так много «е» и «а», что так округляют, бегут, катятся и освежают интонации. Удобряют нашу речь метким народным словечком. Так заметны, памятны мне эти говоры с детства. Особенно в присказках и поговорках: «Это всё мне родное и близкое», – как писал Есенин С.А., которого так любил М.П. Лобанов.

Я впервые побывал в Спас-Клепиках. И памятны мне записи М.П., где он говорит в раздумьях о своей родине – с чужбины, записывает из какой-то азиатской страны так. Дождь, дождь и дождь. Три дня. Включил телевизор. Там прыгающая цветная обезьяна. Скорее выключить. Почему так просится душа домой, в чём дело? А дело в том, что память здесь, на чужбине, пуста, не цепляется, не может ухватиться за события. Там – на родине – бегал в детстве босиком. Там, и это всегда помнится сокровенно, – вон у тех кустов – мама обморозила ноги, когда рубили дрова. Всё цепляет, всё тревожит и наполняет воспоминаниями. За границей, среди пальм – нет. Оттого и тянет так домой, к полноте сердца.

Теперь и я побывал в тех местах, о которых писал Лобанов. Где он родился, жил. К чему так сердечно был привязан… «На родной сторонушке – рад своей воронушке», – как метко замечали в народе. Даже и вороне -»воронушке», и то рад. Помню, как он сочувствовал моим злоключениям в период 2-х месячного пребывания в Германии в 92-м. Тогда только «рухнула» стена. Два месяца без родного языка. Один. Совсем. Только немецкая речь. Чужие, чуждые обычаи. Немцы. Это при том, что в школе меня учили французскому (со словарём).

– Как же ты выдержал, – с искренним изумлением повторял он. – Я и двух дней бы там не прожил в этом «погружении в чужбину»…

Он и впрямь, если и отъезжал за границу, то стремился скорее вернуться домой.

…Как поразительно талантлив наш народ, наша земля. Три с половиной километра от дома Есенина – родина Лобанова. Они оба учились в Спас-Клепиках. Ходили одними тропинками, купались (с небольшой временной разницей: М.П. Лобанов родился в ноябре 25 г., а Есенин ушёл в декабре 25-го) – в одной реке. И она недалека от Д.К., эта река Пра. Как это удивительно, как выразительно богата наша Почва! Ну, в какой Калифорнии или в каком предместье Альп возможна такая корневая система, такой «симбиоз», таланта и добра. Два крыла. С одной стороны, есенинская лёгкость, порывистость, чувство, лёгкость необычайная, «моцартианская», слова – яркость и свежесть, и в жизни, и литературе. И другое «крыло» – и жизнь, и служение русскому делу – М.П. Лобанова. Мудрость, централизм, глубокая Православная вера, имперское мышление с акцентом на сбережение народа. Сдержанность и взвешенность. Есенинская задорная «удаль забияки и сорванца», и «…я более всего весну люблю…», с – безразличием к славе полнейшим, с идеей нравственного вдумчивого воспитания и поддержки нелёгкого труда. С определённой ясно и не раз выражаемой им идеей сохранения народа как главного достояния. Два крыла, без которых нет полёта.

«Да полно, – думалось иногда, понимают ли там, в Екшуре, вполне памятную доску Кому, какой Личности они открыли? И возможно ли писателям под эгидой С.П. России и впредь «разрабатывать» эту «систему Лобанова» – посещать и ДК, и дом его на родине его. Ведь это поистине мечта, если задуматься: вечера поэзии Есенина в ДК Лобанова. Значит, и мы кое-что можем ещё, когда проявим характер! Сможем добиваться и таких результатов. Не всё – улицам Марка Захарова да Центрам «зарубежья» Солженицына – столбовую дорогу – и в Москве. Да, начало сегодня, 12.12.19 на Рязанщине. Но есть реальная возможность народному движению переименований – дойти и до Москвы.

…Есенинские строки «…лицом к лицу лица не увидать» – стали афоризмом. Уверен, что рано или поздно, Россия вернётся к подлинному осмыслению, переосмыслению наследия писателя, критика, публициста М.П. Лобанова. Ярчайшей личности. Переписка его с В.И. Беловым, В.П. Астафьевым, В.Г. Распутиным – и цитируется, и издаётся. «Капитан Тушин». «Боец на передовой». Да, конечно, это очень точно и правильно. Таковым жил, таковым и ушёл. Да ушёл ли? Быть может, если бы он продолжил преподавание в Литинституте и дальше, то – и дни его продлились бы. Кто, почему вынудил его, профессора, руководителя творческого семинара кафедры творчества Литературного института с 51-летним стажем, заслуженного работника Высшей школы России, почётного работника культуры г. Москвы, написать в августе 2014 года (в наступившие для Литинститута новые времена – после ухода с поста ректора – Б.Н. Тарасова) это «заявление» на имя и. о. ректора, эту «просьбу» («в связи со сложившимися обстоятельствами») освободить его от занимаемой им должности руководителя творческого семинара «по собственному желанию». «Просьбу» – так дорого стоившую ему – фронтовику, наставнику – с его более чем полувековым преподавательским служением, с его любовью к своим «семинаристам» и – их любовью к нему, с его абсолютным литературным слухом… Мне горько. Я часто беру книги, подписанные им, я разговариваю с ним через его строки. С живым. «Василию Килякову, который сбирался впопыхах, а оказался на Олимпе. Г. Владимир 2 апреля 1996 года. Приём в СП России». Так, с юмором, подписана дарственная на его книге «В сражении и любви». Вся жизнь его – сраженье и любовь. Любовь к людям. Порывы милосердия. Иногда казалось, что он дарит всего себя людям. Без остатка. С какой-то величайшей жалостью воспринимает окружающих. Не соотносит себя с людьми, как теперешние «волчата-писатели» (его выражение), а именно живёт, проживает судьбу каждого ученика. Он набирал семинары, искал талантливых. Талант был главным критерием его оценки. Его добротой пользовались. Я знаю, что он давал деньги ученикам и ученицам, конечно, без отдачи. И узнал это, понятно, не от него… Да разве только это.

О его всепрощенье ходят легенды. Никогда не забыть, как он здоровался. Крепко, внимательно брал за руку. Глядел прямо в душу. Не выспрашивал, но каждое слово он видел. Именно видел, а не только слышал… Или такая дарственная запись на книге «Твердыня духа»: «Дорогому Василию Килякову с сердечной благодарностью за внимание к моей литературной работе, что меня и трогает, и воодушевляет. Ваш Михаил Лобанов 21 апреля 2011 года. Литинститут». Боже мой, кто это пишет мне! И как это цепляет теперь, до дна души. И хочется крикнуть словами его любимого поэта, переадресовав их ему самому, Лобанову: «Я умер бы сейчас от счастья, сподобленный такой судьбе». Дарственная на его книге «Оболганная империя» – не для широкого читателя. Строки горьки и суровы, но с написанным посвящением не поспоришь. Он был твёрд. Не «умел быть твёрдым», а именно и был таковым, а мягким казался только от любви, даже нежности к людям. Но жёсткость была не характерна ему как всегдашняя черта характера. Помню, как он подписал мне «Оболганную империю» даже с некоторой застенчивостью умудрённого человека, для которого борьба – всё-таки не самое главное в жизни. А главное – всё-таки Литература (литература, которую, ещё во время дискуссии «Классика и мы», например, в 1977 г. он, единственный из писателей, по словам Ю.М. Павлова, трактовал через категорию тайны как высшей потребности души). Культура. Творчество. Чувство родины. Принимать Человека как «сколок» образа Божьего – вот что было главным и самым значительным в его жизни. Понять эту тайну, разоблачить, преодолеть эту пропасть между величием и низостью человеческой. И в себе, и помочь в этом делании другим. Да разве же разоблачению этой тайны – не стоит посвятить жизнь, и в самом деле. Величие человека – в его мечте, в стремлениях сердца.

…Что за тайна – он сам? Откуда и вообще это в русском народе, эти вспышки-явления великих праведников и святых? Эти таланты из недр народных? Эти явления Духа? Среди нищеты, кромешного голода рождается в рязанской глуши мальчик в страшное голодное время. Под крышей из дырявой щепы или соломы, продуваемой всеми ветрами, в селе Иншаково Рязанской губернии. Мальчик, который сам находит и выбирает что ему прочесть, чтобы сформировать и «огранить» характер. Пишет первые рассказы в 14 лет. А после войны, фронта, уже студентом, посылает последнюю краюху хлеба родным, матери и малолетним сводным братьям. В пять лет остался без отца. (Мать, имея двоих детей, вышла замуж за вдовца, у которого было и своих пятеро. И родила ещё ему четверых). По свидетельству родных, он сам, младо-воин, еле-еле стоял на ногах от постоянного недоедания, а средний сводный брат Валентин, иногда путаясь, называл его папой. В письмах ему он так и писал: «Остаюсь, твой сын Валя»…

Что и как он читал в то время, о чём размышлял, и что это было за время, дальнее, почти былинное, когда к семерым – матери, среди беспросветного труда и недорода, голода – рождали ещё четверых? И при этом – гордость его, Лобанова, за нацию, за «цементирующую все народы и республики» силу – что это, это порода, или что это? Любимое слово его было, его высшая похвала поступка или писателя: «Настоящий русак!». Я слышал эту его похвалу подвигу того или иного человека, писателя, с 90-х совсем нечасто. Мало кого он удостаивал этим званием, произносил эти слова. И как же оскорбляло его нынешнее засилье и дикарская игра на литературном поле – ныне живущих, повторяю, молодых «волчат» в литературе и в жизни.

Помню как растерянно, даже с недоумением: как такое может и вообще случиться, передал он мне однажды книгу через студента своего Андрея Тимофеева: «Десятка». В которой – разве только З.Прилепин – не написал матерный рассказ, избежал этого. Как он был поражён, изумлён, мастер литературного слова, словно при нём поругали его святыню. Литература и впрямь была для него на втором месте среди святынь, и вдруг такое… И что же оставалось? Ему самому написать разгром на этих волчат? Дать им рекламу? И тогда он выбрал другой путь, выпустил сборник своих выпускников: «В шесть часов вечера каждый вторник», где под эгидой Литинститута собрал многих своих дипломников. В июле 2013 года книга вышла в свет (помощницей в литературной работе была супруга Михаила Петровича – Татьяна Николаевна). Это достойный ответ. Явная победа в этом через книгу, споре о нравственности, и не заочно. Делом. В этом весь Лобанов. Ответить. Дать отпор. Но ответить – нравственно, достойно. Сопротивляться всячески «просвещённому» мещанству и особенно – не просвещённому, матерно и гадко бранящему родину, армию, церковь, и ближнего своего – уже и в книгах (кто бы мог подумать, что и такое может случиться в России, но случилось) – и мещанство снова получило отпор, немедленно.

Когда я читал эту книгу выпускников, с самого первого рассказа Алексея Серова – «Хозяин», я искренне радовался, какая удача! И горевал: ну что такое тысяча экземпляров! Как разогнать облака… А.Серов – это талантливейший светлый писатель, этакий «антисенчин». Читаешь и внутренне обмираешь, но не от тревожной, не беспросветной мути нашей «житухи» под либеральный аккомпанемент «елтышевых» или «десяток», а – от перспективы хоть и далёкого, но света. В этом рассказе рабочий по самой своей сути и по причине нравственного своего устроения – не только побеждает новых заводских «приватизаторов», а оказывается сверху. Хозяином. Подлинным хозяином, а не рвачём. И не мнимым, по обналиченным векселям купившим производство, – а подлинным. На деле – и здесь опять: «Внутреннее и внешнее» (по его, лобановской, книге).

По Лобанову – мир внешний, мир грубой материи – властный, да. Требовательный и беспощадный порой… Но не этот мир грубой силы или власти – окажется решающим в самом итоге. Мир внутренний, невидимый – вот тайна, и смысл, и жизнь. Откуда же и как он пришёл к такому убеждению, и как выстрадал, и пронёс это убеждение через всю жизнь. Жизнь долгую, с дистанцией почти что в век. Это тайна. Тайна благодати, которую он держал за семью замками.

И понятно, когда кругозор и энциклопедические вроде бы познания с датами, именами, – демонстрируют нам с экранов телевизоров и с видеоряда ютьюбов – золотые столичные мальчики, которые в своей жизни тяжелее ложки не поднимали ничего. Передвигаются исключительно на такси. Этакое жонглёрство. Ум от пресыщенности. Совсем другое дело – знания, добытые трудным путём страданий. Сомнений. Общественной травли. Выстраданные, кровью своей омытые.

Продолжим обзор и вспомним, продолжим вспоминать под мемориальной доской в Екшуре. Первые рассказы Лобанов публикует в 14 лет в газете «Колхозная постройка» (эти рассказы – 1940–41-го годов – были представлены в лобановской экспозиции в фойе Д.К. – их разыскала, как я узнал, старейшая сотрудница Спас-Клепиковской районной библиотеки Г.Н. Ликий). В 43-м – спецкурсы под Уфой и отправка на фронт стрелком из пулемётного училища. Август 43-го, Брянский фронт. Курская дуга. Разрыв мины и тяжелейшее ранение при наступлении. Правую руку он, едва живой после атаки, «нёс как ребёнка», по собственным его воспоминаниям. С трудом выбрался из окружения. Была повреждена кость. После войны этот мальчик из Иншаково, 19-ти лет, поступает на филфак МГУ, который оканчивает с отличием в 49-м и выбирает однако не литературоведческие штудии, а совершенно иной путь – получает назначение в ростовскую газету «Молот» – назначение, которого и добивался. Едет на землю, где жил великий современник – М.А. Шолохов. Супруга с младенцем (первая) отказывается следовать за ним, съезжать от матери, с ребёнком «на пустую кочку».

Потрясённый «Тихим Доном» М.А. Шолохова, он собирает исследование о романе в 4-х книгах. Встречается с Шолоховым, которому напоминает, что по матери Михаил Алексеевич – тоже рязанский. «Нет, – отвечает гордо Михаил Алексеевич, – нет, я казак! Во мне нет мужицкой крови». И смешно, и трогательно… А ростовские степи, Дон – очаровали его совершенно. С трепетом из окна поезда, проходом и проездом – разглядывал он те места, где Гришка Мелехов сажал хлеб и воевал. И там, в Ростове происходит главное событие в его жизни. Оно описано им самим в «Сражении и любви». Обессиленный, в одиночестве, ослабленный голодом и ранением, он перенёс тяжелейшую форму туберкулёза. Не было сил пройти насквозь маленькую комнату, которую он снимал, пройти от стены до стены. Он рассказывал, как из редакции кто-то посещал его и приносил немного еды. Кровотечения горлом. Необычайная слабость и голод. Едва ли не исход. И вдруг открываются высшие, непостижимые сферы. Об этом он писал в «Сражении и любви». «Благодать», – скажет он позже. На грани жизни и смерти. И навсегда это чувство останется с ним. И станет его путеводной звездой.

Кроме замечательных писателей он воспитал в «застойные» 1970-е – начало 1980-х годов, в атеистической обстановке, – несколько священников. Одного Архимандрита. Хочется спросить у тех, кому церковь не мать и кому Бог не отец: «А вы – так же смогли воспитать детей?»

Вообще, конечно, это поразительно, как он, Михаил Петрович, вызывал на себя огонь самых яростных противников русскости Духа («когда писал, старался уйти «в русский дух», в чём виделось мне наиболее действенное противостояние разлагателям России» – «Твердыня духа», глава «Освобождение»). Он всё время говорил независимо. Иногда даже теряешься и робеешь: зачем? Ведь мог промолчать, просто просидеть какое-то время в тишине. Нет. «Просвещённое мещанство», 1968 год. Яковлев раскрутил это до Андропова. Михаил Алексеев, «Драчуны», и опять виноват только Лобанов… Это теперь переписывают историю. Вернее пытаются переписать. «Заговор молчания» официозных СМИ (как выразился один из учеников М.П. – в связи с его кончиной), демонстративное равнодушие «прогрессивной общественности». Такое впечатление, что определённым кругам хотелось бы вычеркнуть из нашей истории имя выдающегося мыслителя и великого патриота России. «Доставалось, достаётся мне за эту «русскую духовную стихию»«, – говорил сам Михаил Петрович (в статье «Убеждение» из последней своей автобиографической книги, вспоминая и тёплые слова В.Кожинова – «Наш современник», 2015, № 11). И добавлял с усмешкой: «Лично меня это нисколько не удивляет, надо же расплачиваться за свои убеждения, за которые мне достаётся с обеих сторон». Фронтовик Михаил Лобанов имел в виду не только открытых своих оппонентов. Речь шла и о сознательном замалчивании имени «признанного патриарха отечественной патриотической мысли» (газ. «Завтра», 2013) иными «записными патриотами» (по его выражению, – теми, кто «о себе – на первом месте»), о «переписывании истории патриотического движения с «выбрасыванием» Лобанова, истории его жизни и более чем полувековой борьбы». («Перечёркивание моего имени в русской литературе, того направления в ней, которому я верен» – М.П. Лобанов. Его слова, боль последних лет жизни писателя, участника битвы на Курской дуге).

Нетрудно увидеть, что у истоков русской национальной линии теперь стали записывать свои имена совсем другие люди, большие чиновники. И это, эти подтасовки, легко прочесть. Уже не Лобанов, а другие записаны в «первые патриоты». Те, которые благоденствовали тогда, когда он, в вынужденной своей внутренней эмиграции, взялся за любимых русофилов Аксакова и Островского. Но и здесь его новый взгляд на известные вещи – был из ряда вон, то есть – незауряден (та же книга «А.Н. Островский» в «ЖЗЛ» (1979) «вызвала целую бурю» (по словам критика Ю.М. Павлова), подверглась остракизму за православную духовность, религиозность). А книга «Сталин» – и это в 1995 году, когда ненависть к фигуре Сталина была в эмпирее ненависти. Даже искусственно разжигалась. Это теперь как-то поостыли. Даже и полностью пересмотрели свои взгляды.

– …Василий, как-то сказал он после выхода его книги «Сталин» (в воспоминаниях свидетелей и очевидцев), – если бы я раньше прочитал твой рассказ «Сиделец», я непременно поставил бы его, как и страницы о. Дм. Дудко о Сталине, в свой сборник. И всего-то дел, как старик-сиделец у бабки выпил, но как живо это написано!

Конечно, я был счастлив. Выше похвалы для меня и быть не могло. Даже и не оттого, что он увидел «руку» молодого тогда литератора, посчитал строки рассказа достойными своей книги. Он увидел и во мне, как мне показалось, бойца. Стрелка. Позже рассказ был опубликован и получил премию в газете «Гудок». Получается – я выстрелил не «в небо – как в копеечку».

Я учился у него в самое жёсткое для страны время. Самое суровое, если отсчитывать от времени окончания прошлой войны. 91–96 гг. И, какой раскол (без всякого «кипения весёлого») был тогда в стране. Несколько моих товарищей ушли в бандиты. Некоторые – охранниками в «чопы». Горбачёвская «конверсия». Встали прокатные станы в Электростали – городе тяжёлого машиностроения. Военный завод «почтовый ящик» «переквалифицировали» под изделия-кастрюли и гусятницы. Дорога – или в милицию, но туда попасть непросто, да и годиков уже тридцать с довеском. Или на рынки. И это с техническим и высшим образованиями! Один из моих друзей так и поступил. Окончил Бауманский и встал на рынке у прицепа со стиральными порошками. Продавцом.

Какая нищета, сколько отчаяния! Безгонорарная печать. На улицах и рынках, на вокзалах и лотках Москвы – мешочники и лавочники. Торгаши взирают из лотков на прохожих, как пауки на мух из паутины. Палёной водки – море разливанное. Пляски на блатные мотивы М.Танича, и не где-нибудь, а Государственном Кремлёвском Дворце. И по телевидению чернуха. 600 секунд и «Красный квадрат». А.Вознесенский воспевает подтяжки убитого Листьева Влада. Точно так же, как некогда воспевал подтяжки Высоцкого Владимира. Дались ему эти подтяжки. За что боролись, как говорится. Тот, кто открыто вывалил напоказ духовную помойку, – то есть, по сути был занят тем, что через Т.В. принялся с энтузиазмом и за большие деньги разводить крыс и культивировать пороки, – был убит и растерзан этими же самыми крысами. Ханга кривлялась, как мастурбирующая мартышка к заставкам для юношества и объясняла, что в мужеложестве и лесбиянстве нет порока, «это заложено в самой природе». Актёр Филатов начитывает «Федота-стрельца» и всё фотографируется с кошечками, собачками – какая прелесть! Страна летит в тартарары – а они всё с кошечками и собачками. И вот с этих улиц, великого града Московского превращённого в помойку, мимо угрюмого памятника Пушкину, из метро, из далёкого пригорода Московского, я шёл по Кузнецкому мосту, к Литинституту. Каждый вторник. В шесть вечера.

В душе такое смятение, столько ропота и недовольства… А главное – зачем жить! К Лобанову. На семинары. «Василий, пиши». «Ты должен, обязан писать, несмотря ни на что. Пиши из себя, своё». Он словно отмывал, отстирывал и бережно отжимал наши души. Духовная баня. Этот жест его, искалеченной на фронте правой руки, жест вперёд, как бы отдавая себя – разве его забудешь. Он как будто подавал или отдавал нам, отнимая что-то от себя, быть может, опять последнее. Как прежде, мальчишкой – инвалидом Отечественной войны, посылая свой паёк младшим братьям, так теперь он делился с нами хлебом своим духовным. Последним. Как и прежде, в военное и послевоенное время, отдавал последнее сводным братьям, младшему Александру – так и теперь – Василию. В руке очки, за дужку. Плечистый пиджачок. Отеческий взгляд с таким состраданием порой, что и не передать. Всех выслушает, а затем взвешенно, с высоты своего опыта, даст своё заключение. Иногда такие тончайшие пружины жизни становились отчётливы, что оторопь брала: как же я-то этого не заметил? И вроде бы знал и видел то же, что и Лобанов, – что так не цепко смотрел, – но ни акцентировать, не обобщить, не умел. Прошёл вот мимо и «пустяк» достойным внимания не считал. А вот он, Лобанов, посмотрел и – увидел. И оказалось важным. Обобщающим. Он словно с другой стороны показывал предмет.

Предмет. Предметность. Он любил это слово Предмет. Предмет как Божье изделие. Предмет он понимал как фактуру, не выдуманное, а пережитое. Божье попущение. Божье веление. Пережитое, обдуманное, высказанное на бумаге становилось полновесным – только твоим и заслуженным честно тобой Опытом. Это и есть Предмет. Сотворчество с Демиургом. А опыт тоже дорог, тоже важен. Но до Предмета не понятое и – не поднятое. То, что Толстой называл просто – «бери и иди дальше»… (Толстой Лев). Слово благодатное, лобановское, большущего художника. Возвращаться, возвращаться как можно чаще к его наследию. Бывать на его родине, непременно.

Как тонко и со знанием дела, пристально наблюдая до самых мелочей и слова, и поступки, оценивал Лобанов писателей. И как же русские писатели дорожили его мнением! Астафьев просил его написать критику, предисловье к его книге «Последний поклон». А. В. Г. Распутин… В.И. Белов… Уверен, что не было человека, который не желал бы, чтобы о нём написал сам Михаил Лобанов. Даже либералы: пусть изругает, но хоть упомянет имя автора в печати. С содроганием думаю, сколько потеряла литература оттого, что он (из-за травли и идеологических «разносов» партийными бонзами и либеральной прессой) был именно загнан в «ЖЗЛ». Но вот – написал «А.Н. Островского» и «С.Т. Аксакова», и это были не просто биографии русофилов, любимых писателей – они были связаны с потребностями времени (идеологическая борьба между либералами, западниками и почвенниками). И всё же – современная литература… Как наверстать теперь то, что не было сказано им о современной литературе? Сколько не открытых им имён так и ушли в неизвестность. А среди них, быть может, и, как говорят в народе «нАбольшие». Не узнаем теперь о них никогда. (И всё же, он оставил нам свой, лобановский ключ к постижению «литературы и жизни», о чём говорит и вся моя статья).

Дух, Духовность… Русский… Нельзя! Да почему нельзя? Я однажды не выдержал и удивлённый тем, что он пострадал за это от Яковлева, сказал ему о том, что мучало. Об этом именно. Почему кого-то обидит, если я скажу, что я русский? В России. Послушайте, даже в Германии. Не где-нибудь, а в Германии только что объединённой (дело было в 92-м году), – и там, едва ли не на каждом столбе висят обращения: «немцы»! И никто не срывает, не сажает, не давит и не теснит за эти обращения. Это не обижает ни аусзидлеров, ни поздних переселенцев в Германии, а ведь никто не забыл, к чему привело мир это их «сверхчеловечество». И это не задевает ни «немцев по крови», не обижает переселенцев. Почему? А у нас? Всё что вынужденно, контратаками, в ответ на агрессии и войны, всё что было захвачено со времён агрессии Наполеона, – всё, похоже, вернули. Им вернули. Европе. Александр Павлович дошёл с казаками до Парижа, помолился на бульваре Сен-Жермен, и вернулся назад. И казаков вернул. (Я имел ввиду в этом разговоре молитву царя в день Светлого Христова Воскресенья с православным своим русским воинством в земле иноплеменника, на месте казни Людовика 14-го, описанную Шильдером Н.А). Или вот эта стена Восточной части, которую позволили разрушить. Ушли из Берлина и тоже всё оставили. Да разве только это… И вот: «я – русский», и в самой даже России – не скажи.

…Лобанов знал, что в августе 92-го, лауреатом радиостанции «Немецкой волны», за литературный конкурс, объявленный в «Известиях» «Дойче Велле», я был приглашён к ним, жил в Германии и учился два месяца языку в Гёте-институте. Такая была объявлена мне «награда».

– Ну и как? – Он улыбался. – Это не награда, а наказание. Я бы и недели не выдержал.

И попал в самую точку.

Я признался, что был поражён обилием и пищи, и вещей там. Обилием совершенно ненужным. Сорок пар носков одного размера и всяческой раскраски. (Напомнить – что было в это время в нашей стране? Крупа по карточкам, по 2 кило в руки. Мыло по куску в месяц. Водка и табак у спекулянтов. С ценниками астрономическими, при гиперинфляции, с шестизначными цифрами). Там – сияющие бронзовым и золотым отливом здания. Блистательные машины, и шоссе, и дороги, промытые с шампунем.

Он внимательно смотрел на меня и слушал. И тут вырвалось у меня: …но … глаза какие-то у них пустые. Как пластмассовые пуговицы на пальто. Улыбки натянутые. Доброжелательность фальшива. Я так соскучился по родине, что нашёл уголок на Хайденбергштрассе с берёзкой и небом. Снимал ботинки и садился босиком на траву у берёзки, чтобы не было видно небоскрёбов, чтобы сердце отошло.

Мне никогда не забыть тот взгляд, с которым он меня слушал.

И это тот человек, который нашёл и выбрал для учёбы в своём мастер-классе даже и Пелевина. Что у них общего? А это дар учителя. Не утилитарного человека. В его духовных теплицах согревались всякие, даже и самые причудливые и необычные растения.

Кстати, о Германии. Н.Середина, писатель из Воронежа, рассказывала мне в том же 92-м, как сидела она с правкой повести в его квартире на Юго-Западе Москвы, и вдруг – звонок в дверь.

– Что это?

– Помощь гуманитарная.

Девица из соцзащиты уже предчувствовала радость, которую она при общей голодовке, внесла и в эту квартиру. Начала выкладывать соевое масло, галеты, сухое молоко в огромной блестящей упаковке.

– От кого?– с изумлением уточнил Лобанов.

– От немцев.

–Вот немцам и отнесите.

До сих пор повторяют как заведённые: диссидент Окуджава, диссидент Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина. «Диссиденты. И Василий Аксёнов диссидент. Диссидентствовал тоже, до тех пор, пока не разочаровался этот англоман, пока не затошнило. И тогда рванул в Казань, паспорт у Горбачёва выпросил. Какие же это диссиденты, всегда с золотой ложкой во рту? Из заграниц не вылезали. Вот Лобанов – хотел было сказать я здесь и сейчас – вот кто настоящий «диссидент»! Но он был настоящим русским патриотом и никогда не был антисоветским диссидентом, обласканным Западом (как не были обласканы и Савва Ямщиков, и о. Д.Дудко…). В советские годы за произведение, говорящее правду об испытаниях, выпавших на долю русского народа, о голоде 1933 года, на него, обрушился гнев генсека Андропова, потребовавшего принять специальное постановление ЦК партии, осуждающее статью Лобанова «Освобождение». За такое «диссидентство», за действительный русский патриотизм на Западе не платят ни славой, ни долларами, ни учёными званиями, ни докторскими мантиями, ни почётными лауреатствами (это хорошо понимала Т.Глушкова, говорившая о «литераторах типа М.Лобанова» – её формула – которые понимали, что именно невостребованность Западом может сделать честь русскому патриоту).

Неужели мы простим, или простили уже то, как травили его зав. отделом пропаганды ЦК КПСС Стукалин и зав. отделом культуры Шауро, с подачей докладной на него Ю.Андропову, с давлением на Лобанова-писателя многих и многих даже и очень авторитетных, и влиятельных. Его тиранили купавшиеся в довольстве. И их, тех кто поддерживал (да и сегодня поддерживает по сути, по большому счёту) тогдашнего председателя отдела пропаганды ЦК КПСС А.Н Яковлева, сколько их? За отхождение от линии всеобщего пролетариата? Это мщение Лобанову? За его ответственное напоминание о том, что именно здесь, в России – главное и свершается а «Дух», «Духовность» – не фикция, не некая безгласная субстанция. Докладные записки на Лобанова. Как много их было в его жизни. Писали на него чиновники, писали и жаловались коллеги-преподаватели. Случалось – и ученики. Впрочем, мы многое забыли и простили. К сожалению.

Космополиты гнали его, русского, за русскость. А сами не бедствовали. «Перестроились», – и стали травить как патриота и партийного. Лобанов вступил в партию в 1954. И не скрывал этого. И не стыдился. Не жёг партбилет на телевидении. Всегда был собой. Вызывал огонь на себя. Даже не на батарею свою, ни в коем случае, не на соратников и друзей, а на себя. Очень сожалел, что сняли главреда «Волги», Н.Палькина. Всю жизнь сожалел.

«Вишнёвый омут». Раскулачивание. А что было бы без объединения в колхозы. Пахать на тракторах усадебки крестьянские? Как? И опять накинулись. А либеральные шпоры. Проханов рассказывал, как Яковлев картаво перевербовывал его в демократы… Лобанову он даже не рискнул предложить такую «новую» тактику жизни. Ответ был предсказуем. Лобанова по велению Андропова с подачи Яковлева вызывали на Лубянку только для разноса.

Он рассказывал, как заходя на Лубянку, сдал паспорт, получил пропуск и пошутил с прапорщиком у телефона: «К вам вход копейка, выход рубль». Кегебешник-комендант так взглянул на него, что шутка повисла в воздухе. И зайдя, он не верил, что выйдет оттуда в этот день.

Был ещё человек, которого «таскали», священник Дм. Дудко. О. Дмитрий Дудко приходил к нам на семинары. Необычайной крепости и энергии старичок. Семинар в этот день длился часа четыре… Как пытливо и молодо он переходил от парты к парте в аудитории Литинститута, к каждому из нас. Спрашивал и отвечал нам на самые острые вопросы… (С каким восхищением М.П. рассказывал однажды мне, когда, я провожал его до автобусной остановки, как давно, он, в конце 70-х годов ездили они с выпускником своего семинара (1970-х годов) Женей Булиным (ныне отец Евгений, протоиерей, настоятель храма Михаила Архангела в селе Загорново в Подмосковье) и Николаем Тетеновым из США (редактором журнала «Русское самосознание») в подмосковное Черкизово, где служил в храме о. священник Дмитрий Дудко. Он, о. Дмитрий, провёл тогда не одну беседу с молодыми прихожанами. Я хорошо помню, как он рассказывал мне изустно уже тогда об о. Дмитрии Дудко, сколько он, этот батюшка, выдержал гонений. И при появлении о. Дмитрия в рясе – каким-то родственно-своим увидел отца Дмитрия. «Устали в тот день смертельно. – Рассказывал мне в тот вечер Михаил Петрович. После долгого ночного разговора – лёг на диван в небольшой комнатке батюшки, за тонкой дощатой переборкой, отделявшей нас. – Так устали от переездов и выступлений, проголодались, – словом «вряд до места», до кровати. Проснулся я от какого-то еле уловимого движения. А это о. Дмитрий Дудко подождал, пока все заснут. Встал и – молится, молится, молится…». Затем я прочитал этот эпизод в его книге «Твердыня Духа». Вот эти строки, которые позже легли на страницы книги. И здесь он уже не говорит, как устали. И сколько скромности в этом его эпизоде о «недосягаемости» священника, который, молясь, как бы перемещается в высшие сферы, в сферы Духа. Как непритворно уважал он сан, и как чужд был сам всякой гордыни, превозношения. Послушайте, какая сосредоточенная «внутренняя» сокровенная интонация («Твердыня Духа» стр. 940): «Уже в конце 80-х годов мы втроём – выпускник Литературного института Женя Булин (ныне отец Евгений), Николай Тетенов из США, редактор журнала «Русское самосознание», и я приехали в подмосковное Черкизово, где служил в храме Димитрий Дудко. После вечернего богослужения, трапезы с участием большой группы молодёжи – духовных детей батюшки – мы отправились на ночлег. Я лежал на диване, а за перегородкой стоял отец Димитрий и полушёпотом читал молитвы. Днём мы прогуливались с ним по берегу Москвы-реки, удивительно широкой здесь, разговаривали на разные мирские темы, для меня он был Дмитрием Сергеевичем, чуть ли не коллегой по литературе. И вот теперь, слушая за перегородкой молитвы отца Димитрия, я почувствовал недосягаемость его для меня, и все наши недавние дневные разговоры были как будто с другим человеком. Было уже за полночь, глаза мои слипались, одолевал сон, я со всё меньшим вниманием прислушивался, а он всё молился, молился, молился…»

Юродивый никогда не привлекает к себе внимания ради себя самого.

Дудко прошёл лагеря. Был 52 кг. Весом. Еле выжил. Скажи мне, кто твой друг…

И вот от грязи и дерьма быта, картавого «первого» и губастого второго – к нему к Лобанову, мы собирались отмывать душу. Да-да, Духовная баня, именно так. Жестокая порой. С переменой всех полюсов и смыслов бытия. Мгновения милосердия. Зарницы. Как редко, как горестно редко встречаю я эти всполохи духовного мира с его уходом. Его Другой мир. Настоящий. Внутренний.

Было что-то необычное, удивительное и в самой нашей встрече. В Литинституте. Я прошёл творческий конкурс в 92-м на два потока к Е. Сидорову на критику и к Лобанову на прозу.

– …Так у кого же ты желаешь учиться? – был задан мне вопрос на экзамене по Мастерству, по результатам творческого конкурса и результатам экзаменов. Преподаватели и оппоненты моему приёму пытливо присматривались к каждому в ту пору. В ту пору литература, писатели были в большой цене.

И я, там, перед оппонентами, задумался. Вспомнил «синтез» Сидорова, синтетику и какое-то многословие, от которого в душе ничего не осталось, и полнокровные, полные энергии и жизни – книги Лобанова. Конечно, я мечтал печататься. И ясно было, что Е.Сидоров откроет в случае поступления к нему широкие ворота в издательства. А Лобанов?… Лобанов научит писать. И конечно, ты будешь сам биться в редакции. Такому человеку не скажешь: помоги, устрой рукопись.

– …У Лобанова. Только у Лобанова – сказал я приёмной комиссии. М.Чудакова, А.Приставкин недовольно заёрзали за широким столом крытым зелёным сукном…

Я увидел, как он, Лобанов, сидя с краю, улыбаясь, подмигивает мне так, чтобы никто не видел. Одним глазом, но так скрыто и задорно, что и самому стало смешно. Какое-то озорство отца, задор и шутка – были в этом забавном подмигивании. Штучки пушкинские. И его слова, чтобы смягчить напряжение:

– Хороший плотник, он же и столяр. И критику не оставим. И прозу подтянем.

Чем выше человек, тем больше о нём домыслов.

Он учил, что литература не забава. Сама жизнь. Ток жизни. Кровь жизни – Литература.

Однажды он пришёл чернее тучи. Из лазарета туберкулёзного:

– Стрельба. В центре Европы! В Москве! Я никак не мог понять, что это, – говорил он нам взволнованно. Вышел по окончании процедуры в актовый зал. Там больные смотрели «Новости». И никак не мог понять, отказывался верить, что это будни Москвы, октября 93-го. Он ушёл в тот же день из больницы, чтобы после стрельбы по Дому Советов (он не переносил слов «Белый Дом» – этакий реверанс Америке), – ушёл из клиники, той, где лечился, чтобы успокоить нас, своих учеников. Поговорить с нами.

Многие не разделяли его «кондового» (будто бы!) мировоззрения. Провокационные вопросы. И от студентов. Не всё было гладко и в преподавании. И как же было стыдно за них. И как же жаль было его смущения, с которым он отвечал им, всегда взвешенно и доходчиво. Конечно, он мог ответить – отбрить так, что мало не показалось бы. Но не делал этого. Он вообще никогда не довлел, не давил, не заставлял думать так же, как не навязывал никогда и своего мнения. И пути своего, – никак. Ни в жизни, ни в литературе. Каждый шёл сам. Каждый выбирал что слушать и как, и чьим советам следовать. Это так же верно, как и то, что у него никогда не было любимых учеников. Как и нелюбимых. Его, будто бы, упрекают в антисемитизме. Каком? У нас учился почти 6 лет Игорь Кецельман из подмосковного г. Пушкино. И ни разу не было сказано ничего обидного, что смутило бы его хоть как-то. Или задело. Только раз И. Кецельман что-то заподозрил, да и то – нашёл что то в давней периодике, а вовсе не в обсуждении, не на нашем семинаре. И благополучно окончил Литинститут. И защитился.

«За всю жизнь мне так и не пришлось встретить человека, который бы с таким чутким вниманием, граничащим с отцовской любовью, относился бы к творчеству своих подопечных. Для него все мы, невзирая на лица и возраст, национальность, убеждения и на меру таланта – были учениками, его студентами, по-родственному близкими, за которых – и это ощущал каждый – он нёс какую-то высшую ответственность, своим собственным примером являя нам исполнение нравственного закона. В то безбожное, полное политического лицемерия время он был для нас евангельским самарянином, который врачевал наши души, возливая на их немощи вино своей мудрости и елей любви». Прочитал недавно в журнале «Славянка» (2018, № 1) эти слова выпускника лобановского семинара 80-х годов Сергея Тимченко из его статьи «Лобановская твердь» – предисловия главного редактора к открывавшейся в журнале новой рубрике – «Лобановские чтения». Как это верно!

…Тайна жизни всякого человека «велика есть». А Михаила Петровича Лобанова – втройне. И я всё пытался найти, объяснить себе, в чём состоит эта тайна. Тяжкая боль военного ранения? Туберкулёз? Боль русской души за весь свой народ? Мука и благодать… От стены до стены в нанятой ростовской квартирке – дистанция длинною в жизнь. До «Твердыни духа». Бессребреник. Избранник Божий. Видимо, это и помогло ему вынести то, что творилось и со страной, и с людьми четверть века. С пресловутой «перестройки»… И нас, учеников вытащить из того страшного времени за руки. Порука тому «Наш народ попал…» (как было названо крепкое и недвусмысленное интервью газете «Русский вестник» в № 5 за 2015 год – отрывок из большого интервью выдающегося писателя, одного из ведущих русских мыслителей XX века в книге «Вера. Держава. Народ. Русская мысль конца XX – начала XXI века». М., 2016). Поистине «души холодные размышления и сердца горестные заметы».

Иногда я живу так, как жил он. Пробую так жить. Так, чтобы сделав – то или иное: поступок ли, писания ли… – не было стыдно. Никогда. И думаю, – если здесь поступлю так, – будет ли это тем, что одобрит Лобанов. И как же трудно жить без компромиссов! Тогда не жизнь – а предстояние, служение. Каждой мыслью, каждым деянием. Очень непросто жить так, даже и временами, в этом вечном движении и кружении жизни. А он жил так всегда.