Раб ложной идеи (ЧАСТЬ III)

Рубрика в газете: Мастер-класс для начинающих критиков, № 2021 / 15, 22.04.2021, автор: Александр КУРИЛОВ

Окончание. Начало в № 13, 14

---

4

Если включение в жизнеописание врачевателя Арсения очерка с превращением его в Устина и из Устина обратно объясняется стремлением писателя реализовать «наказ», данный Арсению «старцем Никандром» «отдать» Устине «свою земную жизнь», то путешествие ко Гробу Господню Арсений осуществляет за… «юродивого Карпа», который хотел добраться до Иерусалима, но которому не суждено было это проделать, а своим спутником на этом пути он видел именно Арсения (213). Отправляя Арсения в путешествие за погибшего Карпа («Книга пути») писатель идёт дальше «старца Никандра», развивая его представление о возможности прожить непрожитую кем-то жизнь: пожив за Устину Арсений мог теперь пожить и за Карпа. Тем более, что писатель уже заранее предусмотрел такую возможность, пробудив ещё у юного Арсения «мысль о странничестве» (129).
Зачем же Арсений отправился в путешествие до Иерусалима? А затем, как заметил всезнающий «юродивый Фома», чтобы «попросить о ней <Устине> у Всевышнего» (245), не уточняя, однако, при этом, о чём «попросить».
Будучи в Белозерске Арсений желал «отмолить у Господа» Устину «со чадом». Что это означало осталось неизвестным. Затем, приходя в сознание после удара дубиной, он рассуждает уже о возможности своего «спасения» и «спасении» Устины, без которого не могло быть и его «спасения». В Пскове Устин сокрушался, что возможно не его молитвами Устина будет «помилована» (203). За что? В чём она провинилась? Почему нуждалась в «помиловании»? Кем должна быть «помилована» – Богом, людьми? Также остаётся неизвестным. Никакого, даже малейшего намёка на этот счёт в мысленных обращениях к ней Арсения и Устина нет.
Намерения у душевно больного человека возникают для него самого неожиданно, спонтанно. Понять их смысл и сущность ему самому не дано, не говоря уже как-то в том разобраться и хотя бы для себя объяснить. Желание «отмолить у Господа» Устину «со чадом», «спасти» её, просить о «помиловании» оставались лишь свидетельствами (фактами) душевной болезни Арсения-врачевателя и Арсения-Устина.
Указывая на открывавшуюся перед Арсением возможность отправиться в Иерусалим, чтобы «попросить» об Устине у Всевышнего, всезнающий Фома, однако, не ведал, что на уме у Арсения уже было совсем иное: «просить» не столько об Устине, сколько о самом себе, правильным ли путём он идёт. «Я, – говорил он, – верю в то, что своей любовью могу спасти её посмертно», но «не уверен в своём пути» (362, 363), в чём и признается, находясь у Гроба Господня, обращаясь к Господу.
Однако, кого-либо «спасти посмертно» (от чего? для чего?) невозможно. К тому же «любовью». Сама постановка такой цели нелепа. Даже «старец Никандр», давая ложный «наказ» Арсению, подчёркивал: «Спасаются ведь только в земной жизни», а «за гробом спасать душу (не говоря уже самого умершего. – А.К.) поздно» (112). Писатель несомненно о том знает, но учитывать это, принимать во внимание не входило в его планы: он изначально решил своего героя сделать рабом ложной идеи.
Что же это за «путь», которым шёл и дошёл до Гроба Господня Арсений и в котором не был «уверен»? – Из «Книги пути» мы так и не узнаем. Зато услышим, что «путь», понимаемый как географические «пространства», которые Арсений «оставил за спиной», дойдя до Иерусалима, был ничем не оправданным и бесполезным. «Со своими вопросами, – заметил «старец, стоявший у Гроба Господня», – ты дошёл до Иерусалима, хотя мог бы задавать их, скажем, и из Кириллова монастыря». И добавил: «Я не говорю, что странствия бесполезны: в них есть свой смысл» (364). Но не уточняя, в чём же их «польза» и «смысл», «старец» тем самым давал понять, что путешествие («странствие») Арсения до Иерусалима ко Гробу Господню не имело никакого смысла: он всё мог узнать и находясь в Кирилловом монастыре, до которого он в конце концов и «допутешествовался».
Зачем писатель отправил Арсения паломником в Иерусалим? Зачем описание этого путешествия нужно было включать в жизнеописание Арсения? Чтобы к четырнадцати годам, бездарно прожитым им за Устину в Пскове, добавить ещё годы бессмысленного путешествия в Иерусалим и обратно по средневековым городам Руси и Европы? Неужели только для того, чтобы поделиться с читателями впечатлениями, навеянными писателю изучением Средних веков?
Напоминать же читателю, что Арсений не только паломник, но всё-таки ещё и врачеватель, было необходимо, чтобы сохранись иллюзию его жизнеописания как врача. И вот по пути в Киев Арсений избавляет корабельщика от «грехов», что того «душили» (264–267), а в самом Киеве вылечивает сначала воеводу, а затем в течение трёх дней лечит и горожан (270–271).
Завершив описание путешествия Арсения в Иерусалим, писатель окончательно возвращается к повести о нём как о враче. Его жизнь в Пскове начинается борьбой с «мором» (358–361), а после того, когда «случаи заболевания чумой совершенно прекратились» и Арсений отдохнул: «…спал ровно полмесяца – пятнадцать дней и пятнадцать ночей» (365), – он стал собираться, что и предсказывал ему перед своей смертью «юродивый Фома», в Кириллов монастырь, куда затем и отправился.
Но если когда-то из-под Белозерска до Пскова по «размокшим» дорогам он «дошёл» за три весенних месяца пешком, то теперь из Пскова до Кириллова монастыря, находившегося в Белозерском княжестве, он добирался верхом на лошади несколько лет. «Но быстрее всадников ехала великая слава Арсения. Она опережала их и выгоняла им навстречу толпы людей. Арсений спешивался», «пытался выслушать всех, кто хотел к нему обратиться». «Если я не выслушаю всех этих людей, сказал он Устине, путь мой не сможет считаться пройденным» (368, 369). Так он, ещё сам того не сознавая, признаётся, что именно служение людям это и есть его путь – путь искупления вины. Но не перед Устиной, а перед Всевышним, перед Небесами.
Наконец он добрался до монастыря.
«Сойдя с коня, Арсений опустился на колени и поцеловал землю у монастырских врат. После долгого (и бессмысленного, как дал ему понять «старец, стоявший у Гроба Господня». – А.К.) путешествия я, – доложил он Устине, – …вернулся домой». Но не тут-то было. «Твоё путешествие только начинается, возразил (встречавший его. – А.К.) старец Иннокентий. Просто теперь оно пойдёт в другом направлении» (372). Какое «путешествие» для Арсения «только начинается» и в каком «оно пойдёт направлении» – «старец» не говорит, даже не намекает. Ясно лишь одно: «в другом» – значит не в том, что было связано с его бессмысленным «путешествием» в Иерусалим для «спасения» Устины «посмертно».
В монастыре после пострижения в монахи Арсений получает новое имя – Амвросий. Спустя некоторое время он «попросился в поварню», где «носил воду и колол дрова», топил «огромную печь» и «готовил на ней братии пищу» (377–378). В «поварне» ему «дан был дар слёз» (380). А ранее, надо полагать, начиная с белозерского врачевания, он постоянно просто плачет, не обладая ещё таким «даром»?
«Надеясь, что проживает жизнь Устины, чтобы она зачлась ей, как собственная (зачем? для чего? во исполнение «наказа» Никандра? Но он уже «пожил» за неё Устином в Пскове. Это показалось ему мало? – А.К.)… горько плакал о тех, кого ему не удалось спасти, от смерти…» (381). Выходит – в глубине души Арсений-Амвросий чувствует своё назначение: не «проживать жизнь Устины», не «отмоливать» её у Господа, просить «помилование» (за неведомо какие «грехи»), а спасать «болящих» от преждевременной смерти. Но это чувство остаётся там, в глубине его души, не выходит наружу, и он только «благодарил Всевышнего за то, что Устина не осталась без надежды». На что? На то, что теперь, уже как Амвросий, он «может просить о ней, пока жив»? (381).
Пятьдесят лет прошло с тех пор, как он, будучи ещё Арсением, поставил перед собой цель «отмолить у Господа» Устину «со чадом» (154). Однако до сих пор безрезультатно. Что значило для него «отмолить» и какими молитвами он собирался это делать – продолжает оставаться неведомым.
Сорок лет прошло с того времени, как ещё будучи Устином, он думал о необходимости обратиться к Господу, чтобы просит о «помиловании» Устины (за что?). Но так этого и не сделал.
Минуло несколько лет, как он, снова будучи Арсением, стоя у Гроба Господня, говорил, что пришёл к Нему «с главным молением своей жизни, касающемся рабы Твоей Устины» (362). Но в чём заключалось это «моление», о чём оно? – так и не сказал.
И вот теперь, находясь в «поварне», он уже как Амвросий рассчитывает продолжить своё главное дело жизни, о чём поведал Устине ещё в Белозерске: «…просить о ней Господа» (381).
Скоро конец его жизнеописанию, но никакой ясности в том, почему Устина и дитя «жаждали быть отмолены», почему кроме него никто не «отмолит их», о каком «помиловании» Устины «со чадом» он хотел ранее просить и надеется ещё «просить» «Господа в своих молитвах, в чём же состояло его «главное моление» об Устине?
Создаётся впечатление, что Арсений-Устин-теперь Амвросй постоянно об этом говорит, ничего в том направлении не делая, словно стремится убедить самого себя в «силе любви» к Устине, а в своих собственных глазах казаться (ведь ни она, ни кто другой его слов не слышат) «спасителем её посмертно», подтверждение чему рассчитывает получить у Всевышнего, дойдя до Гроба Господня (363). При этом, в соответствии с «наказом» и внушениями «старца Никандра», он полагает, что вся его жизнь всего лишь путь к «спасению» Устины «посмертно».
Способность врачевания Арсению была дана Всевышним, а затем и возможность искупить свои «грехи» беззаветным служением «болящим», спасая их от преждевременной смерти. Но это «доброе дело», как он считает, он совершает не для искупления своих «грехов», а чтобы «спасти» Устину «посмертно». Мысль о том, что он должен служить людям и тем самым искупить свои «грехи», у Арсения даже не возникает. У него одно на уме: «…бедную девочку» – Устину, «отмолить у Господа» (154) – желание нелепое, навеянное ложным «наказом» и внушениями «старца Никандра».
«Я, – обращался Арсений к Господу, находясь у Гроба Господня, – попытался, как мог, заменить Устину и творить от её имени добрые дела, которые бы никогда бы не сумел сотворить от своего» (362). Однако в действительности «добрые дела», спасая «болящих» от преждевременной смерти, он «сотворял» не от имени Устины, и не от своего имени, а от имени Бога, сопровождая их молитвами о помощи, обращёнными к Нему. Арсений сознательно выгораживал Устину, преувеличивая её роль в его врачебной практике, рассчитывая на её «помилование» и «спасение», в чём она, однако, совсем не нуждалась, но чем питалась его душевная болезнь.
Оставаясь рабом ложной идеи, что своей жизнью он заменяет непрожитую «земную жизнь» Устины, Арсений-Амвросий всё ещё надеется «отмолить её у Господа», «просить о ней, пока жив, и трудиться в духовное ей благо» (381). О чём он в очередной раз предполагал «просить» у Господа. Что имел в виду под «духовной» составляющей Устины, для «блага» которой он собирался «трудиться», – мы так и не у знаем.
Одновременно он «благодарит Господа… за великое множество исцелённых, за предоставленную им возможность жить в то время, когда они должны были быть мёртвыми и не способными более к совершению добрых дел» (381). Вместе с осознанием того, что его миссией в «земной жизни» было не столько «проживание» жизни Устины, сколько исцеление больных, им овладело чувство «умиротворения». «Он теперь не сомневался в правильности своего пути (к Богу, как врачевателя, а не как «отмоливающего» у Него «бедную девочку» Устину «со чадом». – А.К.) потому что уверился, что идёт путём единственно возможным» (381). К нему, наконец, приходит понимание того, что «исцеление болящих», а не что другое, и есть тот «правильный», «единственно» возможный и доступный ему «путь», которым он до сих пор шёл в своей «земной жизни» и которым ему предстояло идти в дальнейшем.
В схиме Арсений-Амвросий получает ещё и имя Лавр. И здесь писатель вкладывает в его уста заявление, которое не соответствует многому из того, что было ранее изображено в четырёх книгах.
«Я был, – говорит он, – Арсением, Устином, Амвросием и теперь вот стал Лавром. Жизнь моя прожита четырьмя непохожими друг на друга людьми, имеющими разные тела и разные имена» (401). Всё, кроме имён, было с точностью наоборот.
От рождения до побега из Белозерска Арсений шестнадцать лет живёт своей собственной жизнью. Он прожил её сам, и ни кто другой за него, под своим именем. Потом он же сам, а ни кто другой за него, под именем Устина «проживает» жизнь умершей Устины «в серьёзно понятом смысле» по «наказу» «старца Никандра». Затем он же, но снова под своим именем, «проживает» жизнь убитого «юродивого Карпа», осуществляя его мечту «дойти до Иерусалима». Никто жизнь Арсения-паломника, за Арсения-врача прожить не мог. Это было никому не нужно, а вот «пожить» за Карпа-паломника ему такую возможность писатель предоставил.
Пропутешествовав непонятно сколько лет до Иерусалима и обратно, вернувшись в Псков, некоторое время живёт там опять же под своим именем, а после пострижения в монахи – с именем Амвросий живёт в Кирилловом монастыре. Живёт своей жизнью, а не кто-то за него. Затем, только-только получив имя Лавр, он и дня с этим именем ещё не пожил, но уже говорит об этой «своей» жизни, забегая вперёд на двадцать восемь лет, которые отвёл писатель Арсению-Амвросию на жизнь под именем Лавра.
Разумеется, человек со временем может меняться и внешне, и внутренне, делая тридцатилетнего непохожим на восемнадцатилетнего, сорокалетнего – на тридцатилетнего, пятидесятилетнего – на сорокалетнего, что и было характерно для данного персонажа. Но всё равно, это был один человек, а не «разные люди». Конечно, человек каждые десять лет может вольно или невольно менять своё имя. Но представить, что при этом он каждые десять дет меняет и своё тело – это уже из области патологии, больного воображения. И с таким больным воображением он ещё и врачевал, сам нуждаясь в серьёзном лечении…

Чтобы понять источник такого заявления Арсения, его подоплёку, обратимся к Пролегомене, которой писатель открывает свой сборник из трёх произведений в четырёх книгах.
В первой её строке говорится о главном персонаже: «В разное время у него было четыре имени». Спустя несколько строк читаем: его жизнь можно представить, как четыре жизни, что были прожиты в разное время «разными людьми», носившими «одно имя» (7). Но если у кого-то было «четыре имени», то как те, кто жили жизнью этого человека, причём каждый под своим, одним из «четырёх имён», одновременно могли носить и «одно имя», общее для всех? А если четыре человека «носили одно имя», то как они тогда могли носить и другие имена?
Однако это не смущает писателя. Наоборот, он видит в этом «преимущество, поскольку» – заметил он, – жизнь человека неоднородна», и «порой случается, что её части имеют между собой мало общего. Настолько мало, что может показаться, будто прожиты они разными людьми» (7). Именно тем, «что может (и должно. – А.К.) показаться», он обосновывает своё желание включить в сборник совершенно разные произведения о четырёх «частях» жизни Арсения, которому он три раза меняет имя, как только от изображения одной «части» его жизни переходит к изображению другой. Заявление Арсения и призвано было подтвердить соответствие изображённого в четырёх книгах сборника заявленному в Пролегомене, что в действительности, как мы видели, не отвечает реальному содержанию этих книг и носит исключительно декларативный, заявительный характер.
Нельзя не заметить: если «старец Никандр» говорил о возможности Арсению прожить вместо Устины, что тот и делал под именем Устина, то «старец Иннокентий», после пострижения Арсения и получившего при этом имя Амвросий, спрашивает его: «Сколько же жизней ты будешь проживать отныне одновременно?» (374) (Курсив мой. – А.К.). Выходит, что до этого момента не его жизнь была прожита другими, о чём заявил сам Арсений, а он проживал жизнь других людей в разное время, и теперь («отныне») станет проживать «одновременно» и ещё не «прожитую им до конца жизнь Устины, и жизнь, что следовало из сказанного перед тем «старцем Иннокентием» (374), итальянца Амброджио, с которым путешествовал по городам средневековой Руси и Европы, но который был убит и не дошёл до Иерусалима, а также и жизни («скольких»?) пока ещё не известных людей…
Арсению, которому при пострижении дали имя Амвросий и получившему теперь имя Лавр, «старец Иннокентий», говорит: Ты растворил себя в Боге. Ты нарушил единство своей жизни, отказался от своего имени и от самой личности» (402). Что имел в виду «старец»?
Арсений уже отказывался от своего имени более тридцати лет назад, начиная жить Устином (165). Затем, по совету «юродивого Фомы», отказался и от «своей личности» врача и человека (180). «Старец Иннокентий», кому по воле писателя было известно всё, не мог этого не знать. Резонно предположить, что, отказавшись тогда от своего имени и «своей личности», Арсений «растворил» себя не в Боге, а в Божьей твари, чтобы потом по решению того же Фомы вновь обрести и своё имя, и «свою личность». Если же он уже тогда «растворил себя в Боге», зачем ему нужно было, прожив в таком «состоянии» четырнадцать лет, снова обретать и своё имя, и «свою личность»? А если он тогда не «растворил себя в Боге» и, чтобы осуществить это, ему необходимо было ещё раз отказаться от своего имени и «своей личности», то от какого собственно имени и какой «личности»?
От имени Амвросий? Но от него он не отказывался и не мог отказаться по той причине, что это имя дали ему в монастыре монахи. От только что данного ему теми же монахами нового имени – Лавр? Отказываться от «своей личности»? Какой? Новой – монаха, каковая у него тогда уже была, или вообще человека, что имело место ещё в Пскове? …
Отказ Арсения от «самой личности», о чём говорил «старец Иннокентий», был связан с «путешествием», которое началось для Арсения с приходом в монастырь и что раньше уже прогнозировал этот «старец» (372). Оно автоматически следовало за принятием Арсением-Амвросием «схимы» и необходимостью «отрешения» от мира, «отрицания» в нём самого себя (400) и имело только одно «направление» – внутрь себя.
«Ищу, старче, уединения», – обратится к Иннокентию Арсений-Амвросий. «Знаю, – ответил «старец». – Есть время для общения, и есть время для уединения». «Я долго, – продолжал Арсений-Амвросий, – познавал мир и накопил его в себе столько, что дальше могу познавать его внутри себя». «Теперь, – отметил «старец», – …настало время для уединения» (398) – т.е. для одиночества. И Арсений-Амвросий, став Лавром, отправляется на поиски соответствующего для того места – «отходной кельи», «последней точки его странствий». «Он странствовал много дней», пока в одну из ночей такое место ему не приснилось. Направившись к этому месту набрёл на «каменную пещеру», которая и стала его «новым жилищем» (403–405).
Однако его «одиночество» и «уединение» длилось недолго. Пещера оказалась недалеко от места рождения Арсения – Рукиной слободы, и её жители стали частенько к нему наведываться.
Однажды к нему пришла «отроковица Анастасия», поменявшая в прошедший «голодный год» невинность на муку. Появляется последняя у Арсения-Амвросия возможность искупить «смертельный грех», свою вину перед Небесами. Он принимает роды у Анастасии, помогая родиться чаду её невольного греха. В этот момент она становится для Арсения как бы воплощением ожившей Устины. Он порою и называет её Устиной (431), и так же, как раньше к Устине, обращается к Анастасии: «Я здесь, любовь моя… Потерпи немного, любовь моя». Приняв роды, «омывает младенца тёплой водой». «Вот он, любовь моя», – говорит и «показывает ребёнка» (434–435).
Кончается предсказанная ему «старцем Никандром» виртуальная «история любви» к Устине. Видя родившегося живым мальчика, Господь прощает восьмидесятилетнего грешника Арсения и дарует ему вечный покой (435).

5

Но на этом жизнеописание Арсения не кончается. Писатель идёт на поводу у его гордыни, которая ранее предопределила смерть Устины, оборвав её «земную жизнь», и не даёт Арсению завершить «земную жизнь» по-христиански. «Знаешь, – говорит Арсений-Амвросий-Лавр настоятелю Кириллова монастыря, – у меня… есть просьба. Когда я покину моё тело, им же согрешил есмь (как, в чём, каким образом? – читателю неведомо. – А.К.), не церемоньтесь с ним особенно. Привяжите к ногам верёвку и тащите в болотную дебрь на растерзание зверям и гадам» (433). Т.е. просит похоронить его не как хоронят всех христиан на кладбище – ну, не хочу, чтобы рядом с другими, – а как какого-то последнего, захудалого язычника утопить в болоте.
Если бы такое просил Остап Бендер или кто-то из Союза воинствующих безбожников – вопросов бы не было. Но это просит тот, кого в «Книге покоя» называют «святым» и «праведником» (437). Конечно, душевно больной человек, каковым Арсений, даже получив имя Лавр, всё равно оставался, мог пожелать и не такое – что с больного взять, но как понять поведение огромного числа людей, узнавших о его кончине и участвовавших в его похоронах?
Сколько времени «тело Лавра продолжало лежать под сосной у входа в пещеру», неизвестно. По христианскому обычаю оно должно было быть похоронено на третий день после почившего. Однако лишь только тогда, когда «число приехавших достигает ста восьмидесяти трёх тысяч» (!), его тело «поднимают с земли» и несут в храм (438). Каким образом и как скоро известили прибывших проститься с Лавром из «разных» и «дальних мест… князей больших и малых княжеств, бояр, посадников, тысяцких» и др., когда не было ни радио, ни телефона, ни телеграфа, ни интернета? Посыльными, гонцами? Нет, только слухами, которые распространялись «молниеносно» по «большим и малым» княжествам (432–433).
После отпевания игумен, с высоты «церковной паперти… оглашает завещание Лавра», его «тело» выносят из храма, «на краю зелёного луга кладут в траву» и начинается «действие», которое иначе как «балаганом» назвать нельзя и которое становится возможным лишь потому, что Господь, по-видимому, всех его участников в одночасье лишил разума…
«Ноги Лавра связывают верёвкой, от которой уходят два конца… К одному концу верёвки подходит архиепископ Ростовский, Ярославский и Белозерский Иона. К другому концу верёвки подходит епископ Пермский и Вологодский Питирим. Они становятся на колени и беззвучно молятся. Берут в руки концы верёвки, целуют их и выпрямляются… Архиепископ Иона едва заметно кивает, и они делают свой первый шаг» на пути… к болоту. «Этот шаг за ними повторяет бескрайняя толпа» (439–440).
«Нет, ребята! – как пелось в одной популярной песне, – что-то тут не так. Что-то не так, ребята!» И сразу возникает аналогия с высказыванием известного персонажа из очень известной кинокомедии: «Как хорошо началось: Он появился на свет…» – и как скверно кончилось: «Болотом…»
Уже в Пролегомене чувствуется ирония. «Слава его была велика. Она заполняла весь обитаемый мир, и он нигде от неё не мог скрыться». Но вот он умер, «тело его… лежало много дней под открытым небом… А потом исчезло…». Куда и как? – «предание не упоминает…» Лишь «можно с уверенностью сказать, что в настоящее время его с нами нет» (9–10). Нет, и всё. Чтобы не сомневались…
По ходу чтения бросается в глаза неестественность поведения «старца Никандра», который фактически исполняет роль цыганки, предсказывающей Арсению «трудный путь», связанный… с «неземной» любовью к Устине, что ждёт его после её смерти. Ощущение какой-то пародийности возникает вместе с «советами» и «внушениями» Арсению, прозвучавшими из уст «старца Никандра». Оно усиливается, видя «вражду» псковских «юродивых», выясняющих между собою отношения словно драчуны-мальчишки из соседних дворов.
Ощущение пародийности нарастает с «хрустом рёбер» Арсения (190), их быстром, без всяких последствий, «сращиванием» (192–196); лечением зубной боли с помощью «зуба мудрости» (209); бессмысленностью путешествия в Иерусалим; с «подмигиванием» Арсению «старца Иннокентия» (372); с волком, который живёт в монастыре и «слизывает» слёзы Арсения-Амвросия (380). И т. д.
Завершается это ощущение чётким пониманием того, что имеем дело именно с пародией, когда иерархи – архиепископ и епископ – волокут по траве «тело» Лавра, и «руки на его груди вздрагивают и распахиваются, словно в объятиях. Тянутся вслед за телом. Перебирают пальцами траву, как перебирают чётки. Веки дрожат, и от этого всем кажется, что Лавр готов проснуться» (440). Вспоминается Пролегомена, где подчёркивалось, что «тело» всемирно известного врача лежало «много дней под открытым небом…». Лежало просто так, вообще без какого-либо внимания и отпевания. «А потом исчезло…» (9–10). Теперь же оно лежало «под сосной у входа в пещеру» – «отходной кельи» Арсения-Лавра. Сколько времени лежало неизвесто. Но вот его «поднимают с земли и бережно несут через лес» в храм отпевать, оглашая там «завещание» и обозначив его последний «путь»… в болото. Выходило, что в болото поволокли «тело» человека, которое до этого, согласно прологу-предупреждению, должно было просто «исчезнуть». Неувязочка…или?
Если пародия получилась у писателя случайно, непроизвольно, как в своё время у И.С. Тургенева, который поэму «Параша» создавал в качестве альтернативы «Евгению Онегину», а получилась пародия на Пушкинский роман (см.: «Литературная Россия». 2018. № 40. С. 12–13), то в таком случае писателю можно только посочувствовать.
Ежели же он сознательно обратился к этому жанру, то как изображённое им соотносится с его же сетованием, помещённом на задней обложке издания, о потере прямых связей людей с Богом, что «сейчас вопрос этих связей занимает немногих, и это озадачивает»? Ведь изображённым в трёх из четырёх книгах – «Книге познания», «Книге отречения» и «Книге покоя», писатель очень наглядно и доходчиво говорит, что пародировать «старцев», «юродивых», христианский обряд похорон, выставлять на посмешище православных иерархов и значит… восстанавливать «прямую» связь с Богом. И это не может не озадачивать: так православных иерархов ещё никто не высмеивал…
«Если идея фальшива», заметил однажды Н.Г. Чернышевский, то и форма произведения «будет также фальшива и исполнена несообразностей». «Лавр» наглядное тому подтверждение, его «несообразности» очевидны. Он, как уже отмечалось выше, состоит из трёх произведений, два из которых – очерк быта и нравов средневекового города и описание путешествия по средневековой Руси и Европе, вклиниваются в третье – повествование о средневековом же враче. Спрашивается, решение каких вопросов, поставленных жизнью, натолкнуло писателя на создание этих произведений?
Что касается очерка и описания путешествия их создание никакого отношения к вопросам, которые ставит жизнь, не имеет. По роду своих занятий писатель долгое время изучал Средневековье. С годами изученному стало «тесно» в закромах и границах его памяти, оно запросилось наружу, на свободу, на страницы литературного произведения. Писатель внял просьбе и часть накопленного материала оформил в виде уже упомянутых очерка и описания средневекового путешествия. А вот повествование о врачевателе самым непосредственным образом связано с одним из важнейших и актуальнейших вопросов об искуплении человеком своих грехов.
Достаточно вспомнить, что в своё время этот вопрос занимал Л.Н. Толстого, получив отражение в «Анне Карениной» и «Воскресении». Стива Облонский искупает свою вину покаянием. Неклюдов – стремится как-то её загладить. Анне не дано ни то, ни другое, она способна лишь отомстить себе за свои грехи: «Мне отмщение, и аз воздам», – и идёт на ещё больший грех – самоубийство.
Автора «Лавра» этот вопрос затронул, но не прямо, а по касательной, натолкнув на создание произведения, в котором вопрос об искуплении «страшного греха» ограничивается… обещаниями героя его искупить. Сначала Арсений хочет «отмолить» Устину у Господа, потом просить Его о её «помиловании», затем «спасти её посмертно» и т.д., и ничего для того не делает. Занимается врачеванием, гоняет «бесов», отправляет монастырские службы, живёт в «отходной келье».
Он поступает, как поступают сегодня у нас типичные представители администрации и депутатского корпуса: многое обещают, обещанное не исполняют и занимаются своими текущими делами. В этом отношении образ Арсения, как нетрудно заметить, соответствует реалиям современной нам жизни, которые и натолкнули писателя – сознательно или нет, не так уж и важно – на его создание.
Чем же было вызвано вклинивание очерка быта и нравов средневекового города и описания путешествия в Иерусалим, где упоминались лишь отдельные случаи оказывания Арсением врачебной помощи «болящим», в повествование о нём?
Повествуя о жизни Арсения, писатель столкнулся с проблемой освещения его деятельности как врачевателя. Нужно было не только говорить, что слава его «велика» и постоянно растёт, но вновь и вновь подтверждать это фактами – разнообразием заболеваний и недугов, с которыми к врачевателю обращались, количеством вылечившихся и т.д. И так на протяжении восьмидесяти (!) лет, отпущенных автором своему герою. Это требовало полёта фантазии и воображения, что по-видимому не устраивало писателя или просто не хватало соответствующего для того материала. Из такого положения был только один выход – занять жизненное пространство героя чем-то другим, прервать его врачебную деятельность и переключить на иные занятия и мероприятия. Что писатель и делает.
Он вкладывает в уста Арсения слова: «Слава моя одолела меня» (155), – чтобы естественным казался переход персонажа к другим занятиям, далёким от врачевания, от которого он сам же решил отдохнуть, а также и от «славы», которая одолела его уже в шестнадцать мальчишеских лет… Условия для очерка быта и нравов средневекового города и метаморфозы Арсений-Устин-Арсений были созданы. Вклинивая этот очерк в жизнеописание Арсения писатель не только давал выход в печать своим впечатлениям от «полюбившаяся» ему Средневековья, но и компенсировал недостаток сведений о характере и способах тогдашнего врачевания.
И вот Арсений, родившийся 8 мая 1440 (6948) года, четырнадцать лет, после побега из Белозерска в начале зимы 1457 (6965) года, гоняет «бесов» в Пскове, а в свободное от этого занятия время кого-то и лечит (211–217, 224). Затем по 1480 (6988) год (246) неизвестно чем занимался, когда прибывший в 1477 или 1478 году на Русь итальянец не позвал его путешествовать в Иерусалим (246). Из путешествия Арсений возвращается в Псков «в октябре 1487 г.» (355).
Тридцать лет – с 1457 по 1487 год, как следует из очерка о пребывании его в Пскове и описания путешествия в Иерусалим, – Арсений врачевал довольно редко, оказывая, говоря современным языком, отдельные медицинские услуги. Откуда взялась его «великая слава», которая «заполняла весь обитаемый мир» (9), шла впереди него и его опережала (368)? Поверим на слово?
Заполнив таким образом жизненное пространство Арсения, а иного смысла и назначения вклиненных в его жизнеописание двух означенных произведений не было, писатель возвращается к повествованию о нём, как враче, который, продолжая беседовать с Устиной, ещё тридцать лет живёт, совмещая лечение и беседы сначала с монастырским служением, а затем (с 7000 г.) и с пребыванием в «отходной келье» до своей кончины в августе 1520 (7028) года (438).
В заключение нельзя не обратить внимания на один творческий «приём» писателя: как только заметный персонаж исполнит предназначенную ему функцию, он сразу отправляется в мир иной, открывая дорогу другому произведению. «Старец Никандр» умирает после «наказа» Арсению пожить «вместо» Устины (112–114), обозначая тем самым сюжет очерка о быте и нравах средневекового города, главным героем которого станет Арсений. «Юродивого Карпа», давшего мысль Устину о возможности путешествия в Иерусалим, куда Арсений-Устин вскоре и отправится, тут же убивают (222). Умирает «юродивый Фома», предсказав Арсению путь в Кириллов монастырь (357). Умирает и «старец Иннокентий», намекнувший на новое направление путешествия Арсения – к уединению, «отходной келье».
Жаль, что писатель увлёкся ложной идеей, и повествование о враче не стало художественным решением важнейшего нравственного вопроса об искуплении человеком своих грехов служением людям. А ведь могло бы стать и напомнить о решениях, которые ранее уже получали своё отражение, начиная с песни о разбойнике Кудеяре, а затем и в романах Л.Н. Толстого, если бы писатель «отсёк лишнее», следуя совету, что дал всем творцам великий деятель Средневековья Микеланджело. Впрочем, это сделать никогда не поздно, заменив ложную идею истинной и убрав всё «лишнее», сохранив беседы Арсения с Устиной, которые не только не помешают процессу искупления им его вины перед ней, а наоборот, окажутся естественной составляющей его служения людям.