Роберт РОЖДЕСТВЕНСКИЙ: НАС ВЫБРАЛО ВРЕМЯ

Рубрика в газете: МАСТЕРА – МОЛОДЫМ, № 1981 / 32, 07.08.1981, автор: Роберт РОЖДЕСТВЕНСКИЙ

Мы продолжаем под нашей традиционной рубрикой разговор о современной поэзии. Сегодня в беседе принимает участие известный советский поэт, лауреат Государственной премии СССР Роберт Рождественский.


 

Роберт Рождественский

 

– Если начистоту, я себя мастером не считаю. Поверьте, это не кокетство, а глубокое моё убеждение. Для меня настоящие мастера – те, у кого я учился сам, да и теперь продолжаю учиться, – поэты, которых давно уже нет в живых, чьи книги давно и прочно обосновались на наших полках.

Да и что такое мастерство? По-моему, это объяснить невозможно. Ни количество, ни качество не являются сколь-нибудь видимыми и убедительными признаками мастерства. И как можно передать это самое мастерство, когда я, например, до сих пор затрудняюсь ответить, как и что надо делать. И я думаю, что разговор с каким-либо иным поэтом тоже не может пролить свет на этот вопрос, как и никакой, пусть и самый подробный, разбор стихов.

– Тем не менее, Роберт Иванович, вы уже более четверти века работаете в поэзии, а это в какой-то мере подразумевает наличие если не мастерства, то уж значительного опыта, во всяком случае, творческого и жизненного, которого почти наверняка не может быть у молодого человека, начинающего писать стихи в столь «подходящем» для этого восемнадцатилетнем возрасте. Как вы считаете, насколько важна степень личного опыта для поэта и опыта чисто профессионального?

– Чисто «профессиональный» писательский опыт никогда невозможно отделить от повседневного опыта человеческой жизни. Личный опыт необходим, без него невозможно формирование человека как личности. С накоплением личного опыта углубляется и талант, возрастает сложность и масштабность ассоциаций, укрупняется само ощущение жизни. Вполне понятно, что только с накоплением личного опыта и приходит зрелость, в полной мере определяется и отношение к себе, к тому, что ты делаешь, поэтому с годами пишется не легче, а труднее.

– И иначе, наверное? Вас, как и многих поэтов вашего поколения, пришедших в поэзию в конце 50-х годов, отличала ранняя профессионализация. На памяти многих читателей и любителей поэзии шумные выступления тех лет, после которых критики нет-нет да и попрекали молодых поэтов отсутствием жизненного опыта, а отсюда и неоправданным многотемьем. И тем не менее читателю и зрителю импонировала броская «всеядность» вашего поэтического поколения, молодой напор и азарт, с которым делались призывы «быть великими» и писалось «Письмо в тридцатый век». Но вот проходит полтора десятилетия, и Евтушенко, например, возвращаясь к прежним своим стихам, пишет: «Надумана задача стать великим. Твоя задача – маленьким не стать». Не является ли подобный безжалостный пересмотр своих прежних позиций результатом обретения того самого жизненного и творческого опыта, приходом зрелости?

– Я пробовал писать по-разному. Но всегда старался помнить об одном: нельзя придумывать себя. Я никогда не старался казаться ни лучше, ни умнее, ни загадочнее – писал так, как считал нужным, и о том, о чём не мог молчать. Иногда получалось лучше, иногда хуже, но всегда и всё было написано мной искренне, так что ни от одной из своих строк я не откажусь.

У меня к своим стихам сложное отношение: или очень нравятся или очень не нравятся. И почти всегда: когда пишешь – очень нравятся, когда напишу – уже чуть меньше, а потом – всё меньше и меньше. Иногда смотрю на когда-то написанные строки, как на чужие, будто и не я их написал. Но ведь написал же…

Вообще, всё, что тобой написано, со временем становится как бы не твоим. Например, есть у меня поэма «Реквием». Одно время её сильно ругали, потом столь же сильно хвалили, а со временем, когда всё сказанное за и против осталось позади, отношение моё к поэме стало каким-то двойственным. Мне много доводилось ездить по стране, и я видел строки из «Реквиема», вырубленные в мраморе и граните мемориалов и братских могил, – и в Харькове, и на Алтае, и на Дальнем Востоке. Как я могу теперь относиться к этим своим строчкам?

– Но всё же одними из главных, характерных черт вашего поэтического поколения, которые в конечном счёте и определили его лицо, стали стремление к активному участию в жизни, ярко выраженная гражданская позиция и ориентация на творческий и жизненный путь Маяковского, что присуще в большей степени и вам, и Евтушенко, и Вознесенскому. Этим в первую очередь и объясняется ваше обращение к эстраде и телевидению, дающим возможность непосредственного общения с многотысячной аудиторией.

– Я всегда очень любил Маяковского. Но это вовсе не означает, что он заслонил собой других поэтов – очень люблю Есенина и Корнилова, Твардовского и Луговского, Васильева и Светлова. Люблю и стихи многих других поэтов, существующих для меня несколько иначе, любимых как бы отдельно: Асеева, например, Тихонова. Моё признание в любви к Маяковскому не означает, что так уж и все его стихи мне нравятся. Маяковский-человек всегда очень много значил и значит в моей жизни.

Иногда, когда говорят о нашем поэтическом поколении, начинает казаться, что мы пришли в литературу словно бы все вместе, чуть ли не с каким-то заранее составленным манифестом, в котором «определили свою гражданскую позицию». Уверяю вас, что ничего подобного не было. И путями мы все шли разными, поскольку каждый из нас был непохож друг на друга: и Евтушенко, и Вознесенский, и Окуджава, и Юнна Мориц… А объединили нас просто потому, что всех нас вместе критиковали и вместе хвалили. Просто вокруг нас была такая атмосфера. Но если серьёзно говорить о том, что нас действительно объединяло, так это время, в которое мы пришли в литературу. Это время было подготовлено всем предыдущим литературным процессом, просто как-то так получилось, что всё пришлось на наши плечи. Да, так можно сказать: нас выбрало время. Стремление жить одной жизнью с нашей страной, её народом, по-моему, вполне естественно. И потому выход на миллионные читательские аудитории, желание раздвинуть границы того мира, в котором мы живём, продиктованы не мелочным тщеславием, а потребностью души.

– Вероятно, этим же объясняется и ваше многолетнее участие в телепередаче «Документальный экран»? Как создавались стихи, которые вы читаете с телеэкрана, – создавались ли они непосредственно под влиянием каких-либо конкретных, услышанных вами историй или, написанные заранее, «легли» на использованный в передаче сюжет?

– Могу сказать только, что специально стихов для «Документального экрана» я не пишу. Но у меня много стихов, написанных непосредственно по рассказам людей, бывших очевидцами какого-то события, которого я видеть просто не мог. Так, например, на фронте я не мог быть в силу своего малого возраста, но мои родители воевали с первых же дней Великой Отечественной. Потом уже я встречался с многими ветеранами их дивизии и однажды, на встрече с фронтовиками, мне довелось услышать историю о молодых зенитчицах ПВО. Они были почти девчонки, по 18-19 лет. И так вышло, что им пришлось вступить в бой с немцами – не какими-то абстрактными фашистами, чьи самолёты они уже сбивали, а с самыми конкретными, вышедшими на прямую наводку. Меня поразил рассказ о том, как эти девчонки, плача от страха, стреляли! Я представил себе эту картину и написал «Балладу о зенитчицах».

А историю, положенную в основу стихотворения «Байкальская баллада», я услышал во время одной из своих поездок на Байкал.

– А насколько убедительным может быть стихотворение, написанное вот так, «по представлению»? Можно представить ситуацию, во всех подробностях восстановить её, дополнив подлинными деталями или своим воображением, но возможно ли в той же полноте самому прочувствовать, пережить ту степень потрясения, которую довелось пережить очевидцам того или иного случая? Часто приходится слышать: «Дайте мне тему, и я напишу гениальное стихотворение!» Но если тема, которую так просит автор, совершенно ему незнакома, можно ли ожидать от него творческой удачи?

– Если тема автору незнакома, можно заранее сказать, что творческой удачи ожидать бесполезно. Но я, например, видел войну, которая осталась в моей памяти, помноженная на восприятие её тогдашним мальчишкой, каким я был в годы Великой Отечественной. Я видел и знал людей, о которых писал, я был очевидцем сходных ситуаций и испытал то же состояние, которое мог воскресить уже не по чьим-то рассказам. А о том, насколько удалось или не удалось мне то или иное стихотворение, я могу судить по читательской почте.

Если есть узнавание читателем себя в моём «придуманном» стихотворении, значит, оно получилось. Мне доводилось получать письма от фронтовиков, в которых они спрашивали меня, не был ли я их сослуживцем. В том, наверное, и есть свидетельство убедительности стиха, если это было со мной.

– Отношения писателя и читателя, как правило, носят односторонний характер: поэт словно посылает письма без адреса, втайне надеясь на понимание, но заранее не рассчитывая на ответ. Тем не менее каждый писатель получает почту, более или менее обширную, выступает в институтах, на стройках и предприятиях, входит в непосредственный контакт с читателем и таким образом имеет возможность получить полное представление о своей работе. С каким чувством вы, Роберт Иванович, идёте на встречу со своими читателями, насколько важно это общение?

– На каждую встречу с читателем я иду с сознанием своей высокой ответственности перед теми, для кого я работаю. Помнится, на первых моих поэтических вечерах в залах была преимущественно молодёжь. И сегодня поэтические аудитории состоят из молодёжи – сегодняшних молодых людей и тех, увы, немолодых уже, которые заполняли залы в 50-60-е годы. Так что выступать приходится одновременно и перед новым читателем, и тем, который знаком с моим творчеством не одно десятилетие.

Читатель в нашей стране – чуткий и внимательный, он – один из надёжных «критериев» качества стиха. Новых стихов я не читаю до тех пор, пока они не будут опубликованы. Наверное, боюсь, а скорее – не хочу обмануть ожидания читателей. Но непосредственный контакт с читательской аудиторией необходим. Это следует помнить и молодым авторам, если они хотят знать в полной мере, для кого они пишут и как воспринимается их работа.

– Вы много ездите по нашей стране, часто выезжаете за рубеж и каждая ваша поездка так или иначе получает своё отображение – в стихах ли, в очерках, составивших публицистическую книгу «И не кончается земля». Иными словами, вы явно не принадлежите к поэтам, чьи «зрачки направлены внутрь себя». Что дают вам такие поездки, насколько вообще оправдана форма творческих командировок?

– К творческим командировкам как к таковым я отношусь довольно скептически. Прочитаешь иную книгу и невольно задаёшь себе вопрос: а нужно ли было писателю ездить, чтобы мимоходом набрать впечатлений, никак художественно не оправданных? Но ездить тем не менее нужно. Мне, например, поездки дают очень много: ощущение масштаба мира, того, что ты делаешь. Те же вечера поэзии, о которых мы говорили уже, способны много дать сердцу и уму. И всё это подспудно накапливается в тебе, сопоставляется. Это вовсе не означает, что увиденное немедленно попросится на бумагу, – чаще случается, что всё накопленное через какое-то десятилетие аукнется в тебе. А случается и так, что немедленно берёшься за перо. Например, в 1963 году я впервые был в Америке, и при мне был убит президент Кеннеди. Как тут было не написать стихи?! Так «по горячим следам» и писалось: время требовало.

– Но ведь очевидно, что подобный принцип работы – это особенность поэтического дарования писателя вашего склада. Можно назвать и поэтов, таких, например, как Есенин и Твардовский, в творчестве которых зарубежные поездки вообще, кажется, не получили никакого отображения, хотя и тот и другой побывали и в Европе, и в Америке.

– Я бы сказал по-другому: зарубежные поездки получили отображение в их творчестве, только несколько иначе – и Есенину, и Твардовскому зарубежные поездки дали возможность ещё глубже понять прелесть своей Родины, обострённую, пусть и недолгой разлукой с ней. А то, что они ничего не увидели для себя в той же Европе… Во-первых, они были поэтами другой темы. А во-вторых, это совершенно не означает, что они не слышали шума времени: Поэзия – это естественность. Но естественность и искренность – ещё не всё. Главное – это твои взаимоотношения с миром и временем. Поэт всегда живёт во времени, хочет он того или нет, а в отрешённость многих поэтов от мира я просто не верю. Констатация факта или чувства – это не только стенограмма состояния, но и стенограмма времени. Просто так привязать событие к слову – значит потерять это слово, неизбежно обречённое на небытие с уходом из памяти того события.

– А что в этом смысле вы думаете о поэзии сегодняшнего молодого поколения?

– То же, что говорю и всегда: уровень поэзии сегодняшних молодых поэтов довольно высок, но он напоминает мне горное плато – есть уровень, пусть и высокий, но нет вершин.

У меня нет учеников, хотя молодые авторы иногда и приходят со своими рукописями. И рифмуют хорошо, и знают много, но мне, честно говоря, мало что по-настоящему нравится. Это совершенно не означает, что меня беспокоит, продолжит кто-то мой поиск или нет. Я вообще не сторонник всех дискуссий о «тихой» поэзии. Настоящий поэт не может быть только тихим или только громким. Темпераментным – да! Сдержанным – да! А «тихая» поэзия – это выдумки, как и «философская» поэзия или «интеллектуальная». Кто мне, например, ответит на вопрос: какой поэт Твардовский? По-моему, просто большой поэт. И молодым сегодняшним поэтам мне хочется пожелать только одного: прислушивайтесь к Времени. Помните, что нас выбрало время.

 

Беседу вёл Георгий ЕЛИН

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.