В ТЫСЯЧНЫЙ РАЗ

Рассказ

Рубрика в газете: Жизнь национальностей: в поисках гармонии, № 2020 / 38, 14.10.2020, автор: Илья ПРОЗОРОВ (г. ТАЛЛИН)

На тёмной улице стоит серая пятиэтажка. В окне последнего этажа горит тусклый свет. Там кухня. В кухне среди пустых колонок и антресолей сидят двое. Сидят за белым столом, на кривых табуретках, в полночной тишине. На столе бутылка красного полусухого, два заляпанных бокала со сколами и пачка синего «Честерфилда». Длинная худая рука с короткими розовыми шрамами на запястье и татуировкой в виде сердечка лежит на столе рядом с бокалом, накрытая огромной волосатой лапой с потрескавшимися ногтями. Рука принадлежит ей, а лапа – ему. Складки на суставах его пальцев похожи на высохшие луковицы. Раньше на безымянном пальце красовался золотой перстень с чёрным ониксом. То был подарок отца, рано ушедшего к предкам после тяжёлой и изнурительной болезни почек. Болезнь вымотала всех, и все рады были, что отец наконец-то отдал концы и уплыл в вечное путешествие. Близкие пожелали ему счастливого плавания, выдохнули и зажили с чистой совестью. Он тогда это хорошо уловил, будучи подростком, – это неприятное ощущение осиротевшей памяти об отце, которая, как ему казалось, нашла приют только в нём одном. На девятый день мать вручила ему кольцо – единственное законное наследство. Он надел кольцо и не расставался с ним следующие пятнадцать лет. Но подоспели нелёгкие времена. Не было денег, не было работы, не было перспектив. Он посмотрел на руку, обмазал её мылом как следует и с характерным хлопком снял приросшее к пальцу кольцо. Отнёс его в ломбард и сдал. Было немного больно расставаться с отцовским наследством, однако деньги были нужнее. Долго он просил прощения у отца, стоя по ночам голыми коленями на полинявшем ковре. Любил он стоять на коленях, когда был виноват. Верил, что это снимает с него любую провинность.
И вот его рука без кольца закрывает её руку. Она молода, совсем юна, двадцать три или двадцать четыре, как-то так. Закончила университет, шпарит на немецком как на родном, была даже в Берлине по обмену. Полгода упивалась там пивом и навещала могилу Марлен Дитрих. Диплом она спрятала в комод под полинявшие лифчики и трусики подальше от родительских глаз, чтобы не напоминали им о её предназначении в жизни. Уже два с половиной года она работает продавцом в магазине бижутерии два через два, встаёт ни свет ни заря, иногда бегает в парке кросс и мечтает о том, чего сама себе объяснить не в состоянии. Такое бывает, особенно в короткой человеческой жизни. Он старше её ровно на четверть века, он для неё старик.
Это была ночь перед его отъездом в Скандинавию, назад к семье. Страшная и неспокойная ночь для неё, и рядовая для него. Заныли трубы под раковиной. Он посмотрел на часы – полночь. Как точно, однако, они прозвучали, как колокола в церкви.
– Как точно прозвучали трубы, – озвучил он свою мысль. – Как колокола в церкви.
Она улыбнулась. Сделала вид, что улыбнулась. Она не хочет улыбаться, она хочет его.
– Тебе подлить ещё? – спросил он густым басом.
– Нет, – ответила она кротко, от волнения сжав руку в кулак. Он это заметил, но побоялся что-либо говорить.
– Может, музыку?
В ответ она отрицательно мотает головой. Этот душераздирающий комок уже близко, в районе груди, готовый вот-вот вырваться наружу. Но она не посмеет делать это здесь, в его квартире, среди скелетов кухонной мебели, которые давили на неё ещё сильнее, напоминая о его скором отъезде.
– Кстати, – шутливо заметил он, – в Болгарии если киваешь, означает нет, а если мотаешь головой – да.
– Налей мне вина.
Вот, подумалось ему, совсем девочка, юная и глупая, сама не знает, чего хочет. Настроение, как американские горки. Попробуй улови его, разберись, что там у неё в черепной коробке роится. Не хотела, чтобы подливал, а теперь хочет. Дитя. Точно дитя. Но он послушно налил ей и себе, потом они стукнулись бокалами и выпили. Он пил, как обычное вино, она – как смертельный яд. Она недавно прочитала известный роман и нарекла сама себя Маргаритой. Хотя, если бы ей сейчас предложили выпить настоящего яду…
– Послушай, – обратился он к ней, не выдерживая более этой давящей тишины, – я ведь ещё вернусь. Я уеду на пару месяцев и обязательно вернусь. Слышишь?
Да всё она слышит, и слышала, чего разорался. Просто тошно ей, паскудно, жить не хочется. Поменяться бы тебе с ней шкурами, почувствовать кишащих внутри червей с острыми клыками. Как бы тогда запел, старикашка!
– Ты не вернёшься через два месяца, – прохрипела она. – Отец мне сказал.
С её отцом они были лучшие друзья. Познакомились когда-то на судостроительном заводе, где оба работали сварщиками. С тех пор ни разу друг друга не обидели, не предали, дурным словом не обозвали. Она в него сразу влюбилась, как поняла, что способна на любовь. Был её выпускной в школе, самый разгар лета, ей восемнадцать. Он приехал на побывку, подбить в старой квартире плинтуса и заменить счётчики воды. Друг позвал его к дочери на выпускной, и там, среди ликующих, уже бывших одноклассников и усталых учителей, она вдруг поняла, что давно любит этого грубого дядьку, что без причины кусает заусенцы на пальцах. Вечером она не поехала с классом в ресторан, а побежала домой, по пути сломав каблук на дорогущих туфлях, только бы увидеть его. Он сидел на кухне с отцом и пил водку за её здоровье. Жили они в том же доме, что и он, только на первом этаже, окнами во двор.
– Что он ещё тебе сказал?
– Сказал, что ты продаёшь квартиру и не вернёшься сюда.
– Чушь, – воскликнул он, – как я уеду из родной страны, подумай!
– Как уехал десять лет назад.
Она смотрела ему в глаза, в его бегающие и врущие глаза. Ему было жутко смотреть на неё. Ему хотелось проснуться дома, в маленькой шведской деревушке, где его дожидалась жена и две дочери. Поскорее бы уехать и не возвращаться, стерев отовсюду её номер и совместные интимные фотографии.
Сейчас она метала в него, взрослого мужчину и работягу, острые копья юной любви. Любовь у неё крепкая, долговечная, словно клей-момент. Такие ассоциации вызывала у него её любовь. Он не мог похвастаться тем же.
– Ну, – опять прохрипела она, – чего молчишь?
Нечего ей ответить, прижат, как клоп к стене. Раздавлен, будто переспелая слива, вся мякоть наружу вот-вот выльется. Малолетняя сука ему разыгрывает в его же кухне сцену. Да кто она, мать её, такая, чтобы класть его на лопатки? Он сам положит кого хочешь на лопатки и глазом не моргнув, ещё присыплет землёй сверху, если, конечно, понадобится. Садануть бы её по шее разок, как он это часто проделывает с глупой женой, да только что от неё ожидать? Заорёт, заплачет, отцу расскажет, и гудбай вечная дружба. Нет, ссориться из-за бабы с лучшим другом! Никогда. Если её отец узнает про их отношения, будет скандал и хана. Не надо ему скандалов.
– Ты не приедешь, – прошептала она, – я знаю. Я не нужна тебе!
Она многое про него знает благодаря отцу. Последний, в силу своей болтливости, успел поведать ей все секреты, полагая, что она быстро обо всём забудет. Эх, знал бы папочка, как всё на самом деле, партизаном бы ходил. Но она молчала, а он и мать не понимали, почему дочь, бывало, придёт домой, закроется в комнате и ревёт там до глубокой ночи, пока плач не сменится храпом. И так случалось часто, длилось иногда три дня подряд. Опухшее и покрасневшее лицо она не прятала, круги под глазами тональником не замазывала. Ходила на работу, как зомби, отпугивая людей на автобусной остановке. Она тверда характером и не ропщет на судьбу. Вся в покойную бабушку.
– Вот не права ты сейчас. Я приеду. С чего ты взяла, что я не приеду? – Он мял рукой лицо, словно хотел вылепить новое.
– Отец мне сказал…
– Да слышал я это уже, – закричал он. Желваки на его шее распухли, глаза раскраснелись. – Мало ли что я сказал твоему отцу. Че ты заладила: отцу, отцу! Он что, мой секретарь?
– Он твой друг, – заступилась она за отца. – Ты сам тут сокрушался, что дружба для тебя превыше всего.
– Что с того?
Он налил себе в бокал вина и залпом выпил. Потом сказал:
– Дура ты. Ничего не понимаешь!
– А что тут понимать? Что ты трусливо убегаешь?
– Никуда я не убегаю, слышишь. Я никуда, твою мать, не убегаю!
После выпускного она пять лет жила тайной любовью к нему. Когда однокурсницы ставили себе целью после универа найти работу, она поставила цель – признаться ему в любви. Цель была достигнута, прежние тайны сожжены. Он принял её в жизнь, кое-как наметил общее для них будущее. Чего не принять хорошенькое тело, кровь с молоком. Хотя понимал, как человек в возрасте, что никакого будущего у них нет. Но его друг – её отец – однажды рассказал ему, что дочь часто плачет и не разговаривает с семьёй, а недавно выкинула фортель, порезав себе бритвой вены и выпив три таблетки феназепама одновременно. Сказала, что влюбилась в кого-то. Отец хотел найти этого кого-то, но дочь слёзно умоляла не вмешиваться в её жизнь и обещала таблетки не жрать. Он тогда взмок от отцовского рассказа, думал проболталась.
Новый удар ждал его с совершенно неожиданной стороны, откуда он не ожидал его получить. Вернувшись однажды в шведскую деревушку к семье, получил нехороший разговор с женой. Та нашла коробку женских духов, которые он купил на пароме и собирался подарить дочери лучшего друга, да подарить забыл. Жена таким парфюмом отродясь не пользовалась, в рассказы и отмазки мужа не верила. Пробежала между ними кошка, поставив жирную паузу в постели. Он и рад был этому.
– Тебе не пора домой? – спросил он и отвёл глаза.
– Трус ты. Вроде взрослый, уже седой в висках, а трус. Чего с мужиками-то стало?
– Мне вставать в шесть!
– Ничего с тобой не случится, – равнодушно сказала она, – не рассыпешься. Хотя, ты же старый, может и рассыпешься. – Она рассмеялась, только смех был нервный, нездоровый.
Он ударил по столу кулаком. Пустой бокал подпрыгнул и завалился на бок, едва не разбившись. Хотел зарядить в её смеющееся и несчастное лицо, но зарядил по столу. Молоток, справился в очередной раз со своим желанием.
– Замолчи, – сквозь зубы сказал он. – Выметайся!
Комок вылетел наружу, как стая летучих мышей из сырой пещеры. Она заревела.
– Я люблю тебя, – сквозь поток слёз признавалась она в тысячный раз. – Люблю, слышишь!
С другой стороны, неплохо иметь и такой вариант. Верный и надёжный, который работает двадцать четыре часа в сутки, только позови. Случалось, он затаскивал её в постель, когда у неё от месячных разрывался живот и кружилась голова. Только бы ему угодить, только бы почувствовать его огромное, сплошь покрытое волосами тело. Он тайком выбрасывал пропитанные кровью простыни на помойку. Ничто не возбуждало её так, как его спина. Её она могла рыхлить своими тонкими пальцами часами. Он млел под её ласками, как кот. Потом всё надоедало, и настроение его разворачивалось ровно на сто восемьдесят градусов. Он всё больше походил характером на прыщавого подростка, у которого семь пятниц на неделе. Прям, как её американские горки. После таких поворотов она отходила по три дня. Конечно, его потом мучила совесть, и он корил себя за необдуманное поведение. Вдруг она наложит на себя руки и оставит предсмертную записку! Что тогда? Он боялся не за неё, а за себя. За свою спокойную старость он боялся.
– Я люблю тебя, – долетало до его слуха в тысячный раз.
Жаль её. Себя тоже жаль. По правде говоря, себя только и жаль. Жаль ещё, что она может достаться кому-то другому. Её нездоровое влечение к взрослым мужчинам рано или поздно приведёт к нехорошим последствиям. Мало ли извращенцев на белом свете! Попадёт в нехорошие руки, и поминай, как звали. Нет, только он есть полноправный её хозяин. Это его тело, его губы и глаза, любящие и понимающие всё. Во чтобы то ни стало, надо их удержать. Рано ей пускаться в свободное плавание.
Он подошёл к ней, встал на колени и поцеловал в мокрое от слёз лицо. Сначала она отворачивалась, закрывая лицо руками, но он то знал, что через мгновение ощутит её горячий, девичьий поцелуй. Так уже было, и не раз. Мгновение, и он ощущает её губы. Потом влажная постель. Всё происходит по давно написанной невидимой рукой пьесе. В постели она неуклюжа, боится импровизаций и скукоживается телом, прикрывая причинные места костлявыми руками. Но он знает, что делать. Он хозяин этого белого эмбриона с зарёванным лицом и изрезанными бритвой запястьями, лежащего на кровати. С ней надо быть жёстче, она это любит. И он делает всё, что хочет, а она отдаёт ему себя, потому что любит его. И нет в этом никакой другой философии. Любви не нужна философия.
Потом он босиком идёт на кухню забрать со стола сигареты и остатки вина, собирая с пола на голые пятки крошки и пепел. Как в кино, они лежат на кровати и курят. Он ей разрешает курить в постели. Ему плевать на квартиру, давно выставленную на продажу. Зря только её отцу сболтнул, знал ведь, что она выуживает из него всю подноготную.
– Я люблю тебя, – шёпотом говорят чёрные стены, потолок, окно, фонарь за окном, она…
Достала уже эта любовь.
У неё он не был первым. И не вторым и не третьим. Был четвёртым. Так получилось, что пятилетнюю тайную любовь она заполняла мальчиками своего возраста. Был один на первом курсе, второй на втором, третий на третьем, – все они, чтобы позабыть о четвёртом, дорога к которому расчищалась ею с особой тщательностью. Был ещё один, в школе, – нулевой. Но о таких девушки традиционно стараются забыть. Поэтому в счёт она его не принимала.
– Не хочу знать, что ты уезжаешь навсегда, – сказала она и неуклюже провела рукой по его лицу, задев ногтями подбородок.
– Я вернусь.
Он решил, что отпускать её глупо. Где ещё он найдёт молочное тело, молодое и упругое, с лёгкой предсказуемостью в каждом действии.
– У меня к тебе есть стихи. Я их написала, когда ты уезжал в прошлый раз. Хочешь, прочитаю?
– Прочитай.
Она долго молчала, уставясь широко открытыми глазами в потолок. Её мраморное тело не шевелилось, руки остановились и дыхание замерло. Она лежала, словно статуя. Он не трогал её, дав ей время подготовиться. Вот умора, подумал он, сейчас расскажет какую-нибудь сопливую чушь.
– Я только первые четыре строчки расскажу, – виновато проговорила она. – Ты не против?
Он чуть заметно качнул головой, что означало: да. Она начала тихо:
– Разбито время пополам. – Пауза. – Разбита я твоим обманом. – Пауза. – Как верно говорил туман. – Пауза. – Что… – Здесь всё вдруг оборвалось и забылось. Она не выдержала такого позора и заплакала. Стало жаль её стараний.
– Ну, иди ко мне! – Он обнял её тонкую шею, её костлявое тело, прижал к себе.
Она всхлипывала, словно дитя. Также плакала его младшая дочь, когда маленькой прибегала к родителям в кровать после ночного кошмара.
– Не плачь, – приговаривал он, разглаживая мокрые волосы на её голове. – Ты сама придумала стихи?
– Сама.
– Прекрасные стихи.
Он врал. Стихи ему не нравились. Было в них много наивного и детского, ему непонятного. В стихах он ничего не смыслил, оставаясь к ним равнодушным. Иногда на него находил приступ нежности, и он мог целовать её до судорог в теле, до мурашек. Каждое касание, каждый поцелуй она запоминала, клала на полочку памяти, приготовленную заранее. Как мало таких полочек в её голове.
– Я люблю тебя, – прозвучало в тысячный раз.
Потом он снова её имел. На этот раз долго и подробно. Она училась у него, восхищалась им. В четыре утра пора было расходиться. Он с ужасом ждал этого часа.
Она долго одевалась, специально растягивая время. В коридоре горела лампочка. Он смотрел на лампочку и на летающего вокруг неё комара. Комар бился о горячее стекло и нещадно гудел. Также и ты дура бьёшься, подумал он, о горячее стекло. Она долго зашнуровывала кроссовки, хотя спуститься до квартиры меньше полминуты. Сейчас будет драма, он то знает точно. Минут сорок простоят в коридоре, выясняя отношения. Как за два года их не спалили соседи, оставалось загадкой для него.
– Я готова.
Они посмотрели друг на друга. В свете лампочки её лицо казалось неживым, высеченным из грубого материала. Какая худая и лохматая, никому не нужная. Нет, пусть уходит быстрее, надо успеть собрать сумку.
– И это всё? – спросила она, когда его руки обняли её. – Дай мне обещание!
– Что ты хочешь?
– Обещай вернуться.
– Обещаю.
– Поклянись.
– Клянусь. – Это начинало надоедать ему.
– Мало. Поклянись дочерью.
– Ты совсем рехнулась? – Этого он никак не ожидал. – Не впутывай сюда мою семью!
– Почему? Я имею право на обещание.
– Я уже поклялся.
– Поклянись дочерью…
– Так, – зашипел он, – не смей трогать мою семью, ясно. Что ты из себя возомнила, мать твою?
– Пожалуйста, – заплакала она, хотя куда уж было плакать больше, – поклянись дочерью.
– Иди домой.
Он осторожно щёлкнул замком на двери. Приоткрыв её, послушал лестницу. Какая страшная и холодная тишина доносится оттуда. Открытый космос за дверью. Кажется, они вдвоём на всём белом свете, и всё внимание бога приковано к ним. Она стояла спиной к нему, вздрагивая от рыданий.
– Иди, – шепнул он.
Она продолжала стоять. Тогда он схватил её за плечи, развернул и попытался вытолкать за дверь. Она упиралась. Получилась короткая глупая возня. Потом упала на пол и вцепилась в его штаны.
– Пошла вон, – крикнул он и ударил её ладонью по шее.
Всё замерло. Замерли время, комар, бог. Она молча встала и опять посмотрела на него. Ей захотелось увидеть его нового, – страшного и уставшего от её любви. И она увидела такого человека перед собой. Через секунду хлопнула дверь. Ушла.
Через два месяца позвонил его лучший друг.
– Поздравь меня, – сказал он в трубку, как бы между прочим, – моя дочь выходит замуж.
– Как же так? – вырвалось нечаянно у него.
– Нашла себе пацанчика на «Мазде», – хвастался отец. – Сделал ей предложение, прикинь!
Нет, он был не в состоянии прикинуть.
Недели три его колбасило, а потом нашёлся первый потенциальный клиент на квартиру, и надо было ехать на родину. Лёжа в каюте и упиваясь пивом, он написал ей целую тираду и отправил сообщением в телефоне. Он хотел приехать и владеть ею. Ответ пришёл почти сразу, словно она ждала, что он напишет: «Страшно за тебя рада. Счастливого плавания». После он бил пьяными кулаками по стенам каюты, швырял бутылки и вспоминал её стихи, над которыми когда-то смеялся. Выходил курить на мокрую от брызг палубу. Смотрел на синий рассвет в неспокойном море и жалел себя высокопарными фразами. Под конец сигаретной пачки пустил слезу. Выругал себя за внезапную сентиментальность. Потом уснул мёртвым сном в каюте под материнское чавканье моря за бортом. Снилась ему неизвестная девушка. Она стояла голая, но на её теле не было характерных черт женщины. Зато всё тело было покрыто следами губ. Он догадался, что это его губы. Целуй меня в тысячный раз, и я умру, – сказала она. Он поцеловал её, и она распалась на множество мелких частиц.

 

 


Илья Прозоров – эстонский русский писатель, преподаватель литературы. Родился в 1987 году в Эстонии, живет и работает в Таллине. Лауреат литературной премии им. Марка Алданова за 2019 г. (2-е место за повесть «Ди-трейн»); номинация на литературную премию Kultuurkapital за рассказ «P.S.»; Номинация на литературную премию Таллиннского университета. Печатался на русском и эстонском языках в разных журналах: Muurileht (Эстония), Vikerkaar (Эстония), «Вышгород» (Эстония), «Новый Журнал» (США), «Чайка» (США), «Звезда» (Россия).

4 комментария на «“В ТЫСЯЧНЫЙ РАЗ”»

  1. И с первым строк становится понятно: автор – поклонник творчества Пёра Валё. Достойное предпочтение! Поздравляю!

  2. Васе. ” Девушек водишь. Маргарите Павловне это неприятно”.

  3. А. Курганову (на коммент № 2).
    И с чем же вы поздравляете автора?
    Я, конечно, не знаю Пёра Валё.
    Я, конечно, понимаю, что и бульварщина порой читается с интересом.

    Но в чём идея рассказа? В том, что похоть всегда с нами, мужиками.
    Но в этом ведь нет никакого художественного открытия, это давно известно, тем более что физиологическая и даже психологическая область жизни вовсе не является предметом художественного познания, – предметом художественного познания, как известно, является область социальных отношений – и только.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *