ВЕРИШЬ – НЕ, или ДРУГ МОЙ СЛАВИК

№ 2022 / 22, 10.06.2022, автор: Петр КУЗНЕЦОВ

Незнакомые люди рассказывают друг другу самые сокровенные истории. Особенно часто это случается в поездах. Дорога дальняя, за окном дождь вперемежку со снегом, колёса вагонные монотонно отстукивают километры. Тепло и уютно.

Напротив деловито устраивался рыжеволосый коренастый мужик. Движения его были уверенные, точные. Устроившись, он разложил на столе домашний хлеб, кусок солёного сала, густо посыпанный красным перцем, крупную луковицу, пристроил алюминиевую фляжку. От всего облика соседа исходило необъяснимое обаяние: открытое круглое лицо, рыжие ёжиком волосы, белесые брови и почти невидимые ресницы придавали физиономии кажущуюся простоватость. Но карие глаза, хоть излучали тепло, вглядывались в предметы цепко и надолго. Наши глаза встретились – я отвёл взгляд. Когда стол был накрыт, он улыбнулся, показались крепкие желтоватые зубы, брови округлились, широким приплюснутым носом втянул воздух и заговорил:

– Ну, давай! Ты не стесняйся и не думай, здесь всего-то 250 граммов. Я не пью. Редко. А теперь, чтоб дорога короче, а то мне быстрее надо. Мы, бывало, со Славиком эту фляжку целый день цедим. Это друг у меня был, Славик. Спас меня однажды, а то мы б с тобой не встретились. Сидим как-то с ним, воскресенье как раз. По одной пропустили, Савелий  подходит. Я о Савелии два слова. Веришь-не? Не пил совсем. С женой из-за этого развёлся. А ты думал только из-за беспробудного пьянства распадаются семьи. Наоборот бывает. Жена Савелия – первая в посёлке певунья и плясунья. А Савелий на гулянке сидит, как старый филин, поест чуть – и домой. А Настёна (жена) опрокинет стакан – и следом. Что и как дома было – неведомо. Только ушёл Савелий к Антонине. Хорошая, душевная статная девка. Не повезло только: пятно родимое через всю щёку. Так вот, Савелий посидел с нами и говорит: «Всё, ребята, бывайте, пойду к моей карикатуре». Слово, вроде, обидное, но произносил он его ласково и нежно, и все сразу представляли её молодое и крепкое тело. А карикатуре едва перевалило за 30. Ему-то уж 68 годов стукнуло. Я узнал, когда в морг его доставил. А? Постой, щас. Он ушёл к полюбовнице своей, а под утро карикатура ко мне прибежала, в раму оконную бьёт кулаком и кричит: «Савелий помер!». По дороге обратно рассказала, будто замёрзла раскрытая, прижалась, а тело холодное. «Забери, – говорит его, – мне страшно». А я куда заберу. Я скорую помощь, милицию – всё, как надо. Милиция, соответственно, протокол, допрос, то да сё. Так вот, в морг я Савелия с участковым доставил. А врач, я щас и не выговорю, как называется, но не хирург, говорит: «Помогай, все помощники разбежались». У меня, веришь – не, все волоса дыбом. У него, у врача то ись, пила – циркулярка, только ручная. Он запустил её и за минуту-две вытащил и сердце, и печень, и лёгкие – всё. Ты понял? И скальпелем щёлк, щёлк. Сердце разрезал. И голову, то ись череп, вскрыл и мозги секанул. Я много повидал, но такого! «Всё, – говорит, – деньги в кассу. А тебе (мне значит) я спирту налью за храбрость». И, веришь – не, налил. Я тогда первый раз в жизни спирт, как воду пил. Там и узнал по смертному заключению, что Савелию 68 годов. Когда Савелия похоронили, Антонина каждый день на могилу ходила. Жена – ни разу. Но он с женой тогда не жил. Так вот, врач, как же эта специальность называется? Ну, не важно, говорит: «Иди ко мне на работу». «Не, – говорю, – ни за какие деньги»… Погоди, давай по маленькой. Ты бери, не стесняйся. Такого сала ты в своей Москве не купишь. Моя Анюта, жена, делает. От мастерица! Люблю её до без памяти. Ты закусывай. Так вот, я о Славике хотел тебе рассказать. Дружище мой верный. Мы бывшую трансформаторную будку разбирали. Мастер разрешил. Баню у меня строили. Нам бы, дуракам, плиты снять. А мы кирпич из-под них выбили и стены разбирать стали. Крайняя плита скособочилась, на меня съехала и к разобранной части стены прижала. А Славик, его уж нет. Повесился, веришь-не, но это я потом расскажу. А тогда, у будки, он автокран завёл. Как сумел – никто не знает и он тоже. Ничего в технике не петрил. Но рыбу знал! А сети плёл, что машина. За ночь, веришь-не, сеть делал. Как он эту плиту приподнял, я внутрь будки выпал, а плита наружу рухнула, то ись мы вместе с плитой и падали, только я внутрь, а плита наружу. Меня в больницу. Позвонки сдвинулись, сотрясение, ещё чего-то. А Славик ещё два часа белый, как снег, в кабине сидел, в себя прийти не мог. А я чуть оклемался, говорю: «Маманька, возьми меня домой». Она уговаривать, – я ни в какую: домой и всё. А тут врач в палату заходит с костылями в руках. «На, – говорит, – пять дней будешь ходить до дежурной сестры, а ещё через пять до процедурного кабинета и обратно. Вперёд!».  Спрашиваю: «Прямо сейчас?». А он как заорёт: «Вставай немедленно!». Я, веришь-не, пошевелиться боюсь. Но встал. Маманька помогла. На костылях повис. Плечи выше головы. Суставы скрипят, как несмазанные колёса. Рассыпаться боюсь, а иду. Дошёл. Думаю: сейчас врач, мол, молодец, то да сё. А он матом: «Пошёл обратно, так тебя разэдак». Я точно не передаю, вижу ты москвич, к нашему разговору неспособный. Ну, думаю, не дойду. «Провисай на костылях, провисай, – кричит, –  чучело гороховое». «Больно провисать», – отвечаю. «А ты как думал? Кирпичи легко не достаются», – засмеялся и ушёл. Больница наша деревенская. Всего семь коек было. Теперь уж закрыли, говорят: «национальный проект». Врач один остался. Запил. Так вот, меня тогда уложили: сестра прибежала, маманька тут же. А маманьке, веришь-не, 80 годов было. Упал на кровать. Лежу, себя слушаю. Будто камень целый день добывал. А знаешь, как камень долбят? Нет? О! Я в Западном Казахстане, под Карагандой, ещё по первой ходке в каменном карьере волынил. Вот перед тобой стена гранитная. У тебя лом. С одной стороны кругло заточен, с другой – заточка плоская, как отвёртка. В камне паутина трещин. Ты плоским концом лома поддеваешь глыбы и откалываешь. Так идёшь сверху вниз. Но я о больнице. Лежу в кровати,         как в колыбели. Кости утихомирились. Истома налегла. Захорошело! В сон потянуло. А он, врач, залетает в палату и в ор сходу: «Вставай! Ты что сюда лежать пришёл?» «Да я, – говорю, – сюда не пришёл, а как очутился и не помню». А он своё: «Вставай! Вперёд!». Сестра прибежала. Кое-как костыли с маманькой в подмышки вправили. С меня пот градом. Как мышь, мокрый. «До дежурной сестры пошёл! Провисай на костылях, огородное чучело». Назад пришёл. В глазах темно. Упал в кровать. Суставы не чую. Будто на цырлах километр прошагал. Что цырлы, знаешь? Это я уже по второй ходке под Экибастузом. Как тебе объяснить?  Щас. Приседаешь будто на карачки, только руки за голову. И так километр по тюремному кругу. О, не приведи, Господи! Глаза из орбит лезут, колени опухают, как подушки делаются, а вот эти большие кости от колена вверх, не знаю, как называются, из вкладышей вылезают. Здоровые мужики, веришь-не, в обморок падают. Так меня майор цырлами от тюрьмы отвадил. Большой мастер был. Как опустит с протягом – всех родных до каменных пещер добрым словом помянешь. По си поры синие полосы на спине. Освободился. 31 годок уже был. На девке женился, веришь-не. Славик свёл. «С Аней, – говорит, – тебя познакомлю». А сам краснел. Я уж потом понял. Да и Анюта моя сказывала, Славик будто бы к ней сватался. А женился когда, понял, как по человеческой жизни скучал. Дети, как горох, посыпались. Четверо у меня. Два парня и две девки. Здоровые все, конопатые, наши русские.

Ну, давай по капельке. Ты закусывай, бери. Такой еды в своём муравейнике не купишь. Там у вас всё искусственное. И люди или толстые, как половой набитые, или бледные, как ты, на смерть готовые. В Москве только депутаты ядрёные, как зимние яблоки после первого мороза.

Так я про Славика. Заболел он сильно. Толстеть стал, сам себе уколы каждый день делал. Ноги гнить стали. Сперва стопы отрезали. Бывало, вывезу его на воду. Ходил уже плохо. Ноги, то ись культяшки, опускал в специальные высокие ботинки. В лодку заволоку, он сидит, будто на поплавки смотрит, а сам плачет. Ох, намучился я с ним. А как жалко мужика. Молодой, сорока не было. В больницу районную отвёз его, а хирург говорит: «По колена отрежем». Как плакал! А просился, ни одно сердце не выдержит. «Женёк (меня так зовут), увези домой. Не могу я больше тут находиться». И плачет. Я ему: «Славка, ты что ж такой слезливый стал? Мужик ты или баба?». А он: «Женёк, потом расскажу. Домой увези. Молю тебя». Во, какие слова находил.

А я-то в больницах до того случая не лежал. Думал: лафа там поминутная. Сестра тебе укольчик куда надо вставит и спи себе. А как попал! Врач мне не на пятый, а на третий день: «Пошёл до процедурного кабинета. Провисай, чучело!». И шагает рядом. Ну, думаю, щас полоснёт, как тот майор. Волокусь от процедурного до своей палаты и, веришь-не, вдруг всё на свои места встало. Будто выключатель какой на включение сработал.  Хоть костыли бросай и «Яблочко» отстучи. Знаешь, есть «Яблочко» морское, а есть простое, солдатское. Так я морское умею. Вот смотри. Ну как? То-то же. На зоне здорово помогало.

Постой, я ж про Славика. Врач тогда отозвал меня и говорит: «Поскоку мы в истории болезни это поступление не зафиксировали, то забирай, раз дело такое. Только знай: он не жилец. Заражение крови будет». Так и сказал. Слово в слово, зуб даю. Волоку его в коляску, а сам думаю: чёрта с два, завтра машину наймём и в Иваново. На мотоцикле привёз. 18 километров. Дома уложил его, про завтра молчу, а он мне: «Женёк, я слышал, что тебе врач сказал. Прощай, – говорит, – дружище. Спасибо тебе». И вдруг в голос заплакал: «Дочка у меня есть. Женёк, дочка. Письма под подушкой». Я, веришь-не, подумал: бред и поспешил уйти. «Завтра, Славик, завтра разберёмся. Теперь отдыхай».

Он жил с сестрой. Мать умерла. А сестра сильно хромала. Одна нога намного короче другой и сухая. Вдвоём и жили. Говорили, что Славик приставал к женщине с ребёнком где-то под Иваново. Пожил недолго. Но я не знал. Как раз по второй ходке был. Он не рассказывал. Я в душу не лез.

Ты, наверное, думаешь, что я зэк закоренелый. Нет. Первый раз с пацанами мотоцикл «Урал» угнали и в речке утопили. Думали брод. Ночь была. Мотоцикл утонул, мы выплыли. Мне как старшему полтора года дали. Второй раз трёх поросят с фермы продали. Трёшник влепили. Точно, когда меня второй раз судили, Славика не было.

Так вот, утром сестра его смотрю: скачет по подворью. Голова вверх-вниз, вверх-вниз. «Женька, Славка повесился!»

Я прибежал, а он висит на крючке, где зыбка висела. Раньше в матицу крюк вбивали. Матица что, знаешь? Так ты наш, деревенский… На крючке, где в зыбке качался, теперь повис. Во, философия, да? Жизнь и смерть рядом ходят.

Сестра Дашка кудахчет: «Я выскочила корову подоить, молочка ему тёпленького, вернулась, а он висит».

«Дура, – говорю ей, –  чем ко мне бежать, ножом бы по шнуру секанула. Может, отходили б».

Так вот, везу я Славика в морг. Всё точь-в-точь, как с Савелием. И врач тот же.

– Ты, – говорит, – может, оформляться приехал?

– Не, – говорю, – делай своё тёмное дело сам. Друга смотреть не могу.

Гроб купил там же, при морге. Правда, самый дешёвый – 800 рублей. Сижу на кузове и думаю: три человека меня на путь праведный вывели. Первый майор с дубиной на цырлах гонял. Тогда думал, если на воле встречу, убью. А теперь благодарен. Вишь, как жизнь переменилась. Второй врач. Я ведь своими ногами домой ушёл и по си поры, тьфу, тьфу. А Славик третий. И через всю жизнь. Он меня на природу вывел. Я, веришь-не, очистился весь. С Анютой свёл. А маманька моя Анюту любила, страсть как! Померла уж, царство небесное, на 87 году. Внуков нянчила, дождалась всех. Четверо у меня. Два парня и две девки. Да я уж говорил.

Похоронили мы Славика, пришёл я домой в печали весь и про письма вспомнил. Их два. Содержание даже я передать не сумею. Вот они у меня в нагрудном кармане. На. Это первое, а вот это второе.

 «Папа, здравствуй! Я первый раз в жизни произнесла эти слова и то не вслух. Подружки часто хвалятся: «…папа мне подарил, мы с папой гуляли целый день, папа мне сделал», а я стою в сторонке помалкиваю, потому что мне папа никогда ничего не дарил, никогда со мной не гулял и ничего мне не сделал. Ну, да ладно. Я почему пишу. Умерла наша мама. Всё произошло так неожиданно. Мы с Алесей (это моя старшая сестра) пришли из школы, а бабушка говорит: «Маму увезла скорая». Мы в больницу. Нас не пустили. А к вечеру мама умерла. Уже прошло сорок дней. Я в маминой записной книжке вчера нашла адрес. И область, и район, и фамилия – Черкасов Вячеслав Яковлевич – всё сходится. Я по свидетельству Черкасова Кристина Вячеславовна. Вот почему я решила, что у меня тоже есть отец.

Только ты ничего такого не думай. Нам ничего не надо. Я полдня в школе, здесь же завтракаю и обедаю бесплатно. Алеська пошла работать. Ей нет восемнадцати, но её взяли в типографию не то наборщицей, не то уборщицей. Зарплату получает. Бабушка старалась всё делать, как мама. Утром поднимала нас, кашу запаривала кипятком. Мы завтракали и разбегались: я в школу, Алеська в типографию. Бабушка ходила очень плохо, лежала целыми днями, а недавно умерла тоже. Мне теперь никто не открывает дверь. Я одна до самого вечера, пока не придёт с работы Алеся.

Что я делаю? Пишу письма. Раньше, когда бабушка была жива, я писала: мама, здравствуй! А теперь пишу: мама и бабушка, здравствуйте! Я знаю: вы там встретились и очень переживаете за нас. Вы не волнуйтесь, лежите спокойно, отдыхайте. У нас всё хорошо.

Но эти письма я никуда не отправляю. Там нет адреса. Могилки рядом, хожу и читаю. Потом в тетрадке храню. А тут нашла твой адрес и первый раз в жизни вывела: папа здравствуй! Только ты ничего такого не думай. У нас всё есть. Учитель часто приходит, уроки проверяет. Он хороший. Алеська экономная, даже жадная.

Я уже не плачу. Но если бы я вдруг получила письмо, вскрыла конверт и прочитала: «Дочка, здравствуй!». Я бы разрыдалась от счастья. Вот такие наши дела. До свидания. Адрес на конверте. Да ты знаешь. Мы живём там же. Дочь Кристина». И второе письмо.

«Папа, здравствуй! Я бы не писала это письмо, но мне так плохо, что сил нет.

Была комиссия. Тётки какие-то. В дорогих костюмах все, духами от них пахнет. Я всего не поняла, но слышала, что меня хотят в детдом определить. Алеське ещё восемнадцати нет, и она за меня отвечать не может. Учитель был с ними. Меня защищал, просил на него оформить, пока Алеське восемнадцать не исполнится. Я в другой комнате была, но слышала, как тётка ему громко так сказала: «Может, хотите в квартире поселиться?». Он замолчал и не говорил больше.

Папа, я чувствую, я знаю, что ты есть. Может, что придумаешь!? Мама мне про тебя хорошее говорила. До свидания. Я очень жду от тебя весточки. Твоя дочь Кристина».

Ты теперь понял, почему Славик всё время плакал. Не за себя. Не смерти боялся. От бессилья своего плакал. Одного не пойму: почему мне не рассказал.

Сели мы с Анютой моей и задумались. Что делать? Письмо ей написать? Толку мало. Совсем убьём девку. И говорит тогда Анюта моя (золотая жена у меня): «Женёк (меня все так в деревне зовут), давай заберём её. Где четыре, там и пять». На том и порешили. Я даже авантюру придумал: назовусь Славкой. Да Анюта рассоветовала: «Ты чо, деревня же. Брехня твоя раскроется сразу». Справки разные, веришь-не, десять дней собирал. Не опоздать бы.

Ну, давай ещё по грамульке, да мне собираться надо. Ты ешь, не стесняйся. У меня всё своё. Анюта готовит.

А дети обрадовались! У меня их четверо, ой, теперь пятеро: два парня и три девки. Здоровые, все русоволосые, наши русские.

Вот, по письму еду, веришь-не?