Виссарион Белинский: путь к литературе
Рубрика в газете: Первые шаги, № 2020 / 15, 23.04.2020, автор: Александр КУРИЛОВ
«…Природа, – писал В.Г. Белинский, – дала мне самое чувствительное сердце и сделала меня поэтом… Бывши во втором классе гимназии я писал стихи и почитал себя опасным соперником Жуковского… писал баллады и думал, что они не хуже баллад Жуковского…».
Ничего из созданного Белинским-гимназистом не сохранилось. Что с ними стало, неизвестно, как и то, когда он «увидел, что не рождён быть стихотворцем». «Давно уже, – пишет Белинский студент первого курса Московского университета, – оставил писать стихи». И объясняет почему: «В сердце моём часто происходят движения необыкновенные, душа часто бывает полна чувствами и впечатлениями сильными, в уме рождаются мысли высокие, благородные – хочу их выразить стихами – и не могу!… Имею пламенную страстную любовь ко всему изящному, высокому, имею душу пылкую и, при всём при том, не имею таланта выразить свои чувства и мысли лёгкими гармоническими стихами. Рифма мне не даётся и, не покоряясь, смеётся над моими усилиями, выражения не уламывается в стопы, и я нашёлся принуждённым приняться за смиренную прозу».
Однако и «смиренная проза» Белинскому тоже никак не давалась: «…довольно много начатого – и ничего оконченного и обработанного…». И он обращается к прозе не «смиренной»: пишет «Дмитрия Калинина. Драматическую повесть». В ней, отмечает он, «со всем жаром сердца, пламенеющего любовию к истине, со всем негодованием души, ненавидящей несправедливость, – я в картине довольно живой и верной представил тиранство людей, присвоивших себе гибельное и несправедливое право мучить себе подобных. Герой моей драмы есть человек пылкий, с страстями дикими и необузданными; его мысли вольны, поступки бешены – и следствием их была его гибель».
С публикацией «повести» (он называет её и книгой, и драмой, и трагедией) Белинский связывает многое:
– Возможность получить известность, прославиться. «Вы, – пишет он родителям 22 января 1831 г., – скоро увидите имя моё в печати и будете читать обо мне разные толки и суждения как в худую, так и в хорошую сторону. Не могу решительно определить достоинство моего сочинения, но скажу, что оно много наделает шуму».
– Поправить своё материальное положение»: «…моё произведение, – пишет он родителям 3 марта, – …доставило бы мне, по крайней мере, тысяч шесть».
– «Избавиться» от «казённого кошта». Из «вырученных» тысяч он рассчитывал «пожертвовать шестьсот рублей на то, чтобы вырваться из пакостной, проклятой бурсы». Даже, если он «за свою трагедию выручил бы не более трёхсот рублей, то и тогда мог бы исполнить своё желание: …внёс эти деньги за первый год, а за второй представил бы за себя какого-нибудь своекоштного студента, желающего занять моё место, что очень легко можно бы было сделать».
Белинскому советовали «не спешить издавать оную, а отдать на рассмотрение людям опытным, каким-нибудь учёным старичкам, а не молодым … товарищам, а пуще всего не полагаться на своё собственное об ней мнение, ведь говорят, что сам сочинитель есть самый плохой судья своего произведения». Но он не хотел ждать: ему не терпелось «сорваться с казённого кошта», употребив на то «казну», которой надеялся «разживиться» (разжиться), издав эту повесть. К тому же многие из «молодых товарищей», составлявших «Литературное общество 11 нумера», где он по вечерам читал из неё «сцены с большим увлечением», не только «страшно аплодировали» на звучавшие там «монологи», но и «советовали даже, с окончанием этой пьесы, представить её на рассмотрение цензурного комитета», чтобы потом «можно было поставить её на сцену … университетского театра»3. Но у автора «пьесы» были иные планы: он желал видеть её напечатанной, о чём уже сообщил родственникам и родителям.
Завершая работу над «пьесой», он учёл замечания слушателей и, с «некоторыми сделанными в ней изменениями … самолично, – как подчеркнул в своих воспоминаниях его товарищ по «нумеру», – представил её в комитет, состоящий из профессоров университета». Это произошло 23 января 1831 г., и уже 30 января Московский Цензурный Комитет, заслушав «донесение» цензора, что «рассматривал рукопись под заглавием „Дмитрий Калинин, драматическая повесть”, и нашёл, что в ней заключаются многие места, противные религии, нравственности и Российским законам», в своём решении «полагает печатание сей рукописи запретить», а само «сочинение Дмитрий Калинин, романтическая повесть удержать при делах Комитета…». Что и было сделано.
Назвав повесть «романтической» в Цензурном Комитете не оговорились: тогда главным признаком романтизма считались «беспрестанные резанья, стрелянья, душегубства», с чем связывался, как отмечал Н.И. Надеждин, «романтический эффект» произведений. «Душегубство» же, подчёркивал он, вообще было «любимой темой нынешней поэзии…». Финал «Дмитрия Калинина» вполне укладывался в такое представление о романтизме, что и делало его в глазах цензоров «романтической повестью».
На очередном заседании Комитета, куда был вызван Белинский, цензор Л.А. Цветаев, пишет Белинский родителям 17 февраля, «заслуженный профессор, статский советник и кавалер … в присутствии всех членов Комитета расхвалил моё сочинение и мои таланты, как нельзя лучше», но в то же время «оно было признано безнравственным, бесчестящим университет…». Кроме того, о чём он в этом письме умолчал, ему дали понять, что за такое «сочинение» он может «лишиться прав состояния» после чего «будет сослан в Сибирь» или с ним «может случиться ещё что-нибудь и хуже».
Радушные надежды на обозримое и достаточно светлое будущее мгновенно испарились и грядущее предстало перед Белинским в довольно мрачном свете. Вернувшись после услышанного в свой «нумер», он по воспоминаниям находившегося там однокурсника был «бледный как полотно… бросился на свою кровать лицом вниз» и смог «произнести только одно, и то весьма невнятно: „пропал, пропал, каторжная работа, каторжная работа!”.
Ранее Белинский писал родителям, что может «попасть или в Сибирь, или в военную службу», но лишь от «отчаяния и распутства», если его надежда на издание трагедии «не сбудется», он не получит за «оную деньги» и не сможет «освободить себя от проклятого, адского казённого кошта», однако не допускал, что «попасть в Сибирь» может из-за содержания трагедии, в которой цензор найдёт «многие места противные религии, нравственности и Российским законам» – т.е. по политическим мотивам со всеми вытекающими отсюда последствиями, невольно наводя на мысль о «каторжных работах».
Когда до него дошло, что «самое большое, что могли с ним сделать – это послать его, как неокончившего курс казённокоштного воспитанника, учителем приходского училища или исключить из университета», Белинский пришёл в себя и смог спокойно рассказать родителям о случившемся: «… Я надеялся на вырученную сумму откупиться от казны, жить на квартире и хорошенько окопироваться – и все мои блестящие мечты обратились в противную действительность, горькую и бедственную… Лестная, сладостная мечта о приобретении известности, об освобождении от казённого кошта для того только ласкала и тешила меня, доверчивого к её детскому, легкомысленному лепету, чтобы только усугубить мои горести!..».
Присланные родителями деньги немного «оживили и воскресили» Белинского, «убитого тоскою и отчаянием… Но, – тут же заметит он, – денег нет, а время летит и мечты мои не сбываются, и мне остаётся в удел одно – отчаяние!». В таком состоянии Белинский находился бы ещё долго, если бы не встреча с А.В. Кольцовым, который приехал в Москву 2 мая по торговым делам отца. Когда конкретно произошла эта встреча, какого числа, в каком месте, сколько она продолжалась и о чём они говорили – пока неизвестно (это предмет особого исследования).
Случалось, что в местах, где Кольцов бывал, выполняя поручения отца, и какое-то время жил, он читал свои стихи. Как правило, его аудиторию составляли дворовые люди. Н.В. Станкевич, например, услышал о Кольцова, от своих слуг, которым во время ужина (барский стол мещанину был заказан) он читал стихи, да такие, как доложили барину, что заслушаешься. Так и в Москве он остановился «на Белёвско-Елецком подворье, у дворника Василия Захарова».
Где и кому на этот раз Кольцов читал свои стихи? Где с ним встретился Белинский? – Тоже предмет особого исследования. Одно несомненно: и встреча, и знакомство Белинского со стихами Кольцова, и разговор между ними действительно состоялись в мае 1831 г.
Случайно (или неслучайно, что в общем-то не так важно) оказавшись вместе, где Кольцов читал свои стихи, Белинский, слушая поэта, погружается в атмосферу поэзии, далёкую от его повседневного, студенческого быта, невольно отключается от реальной действительности, «тоска и отчаяние» постепенно начинают его отпускать. Во время чтения Кольцовым стихов в Белинском просыпается давно уснувший в нём поэт. А безрифменные народные песни Кольцова:
Оседлаю коня,
Коня быстрого,
Я помчусь, полечу
Легче сокола …
«Песня старика»
Я затеплю свечу
Воску ярого,
Распаяяю кольцо
Друга милого…
«Перстень.Песня» – навели Белинского, сетовавшего когда-то, что рифма ему никак «не даётся», на мысль: а не попробовать ли ему вернуться к давней мечте и написать стихотворение безрифменным, народным, песенным стихом.
Из последовавшего тогда же разговора с Кольцовым Белинский, если и слышал ранее о существовании журнала «Листок» («Молва», например, называла его «газетой» и иронизировала: «С какого дерева и каким ветром будет срываться он – неизвестно»), то теперь узнал, что в мартовском номере журнала был опубликовано «Вздох на могиле Веневитинова» Кольцова, что журнал доступен для всех желающих увидеть своё имя в печати, лучшим свидетельством чему был сам факт появления на его страницах никому неизвестного воронежского мещанина, сына провинциального торговца скотом.
При разговоре с Кольцовым Белинский, в котором пробудился тогда поэт, проговорился, что и сам когда-то писал стихи. Это признание имело неожиданное последствие.
В один из последующих дней (а может быть и на другой, после встречи с Белинским) Кольцов появился в редакции «Листка», чтобы предложить для печати ещё несколько стихотворений, два из которых вскоре в конце мая и начале июня были опубликованы. Общаясь с редактором, он понял, что журналу не хватает авторов, и в качестве такового называет Белинского, кто ему недавно признавался, что тоже когда-то писал стихи. Так появляется записка, в которой редактор «Почтеннейшего г-на Белинского просит придти к себе…».
Приглашая Белинского, он, очевидно, ничего не слышал о «Дмитрии Калинине». Университетское начальство решило не выносить сор из избы и не придавать огласке связанную с ним цензурную историю. Составив первоначально о том «журнал» – т.е. официальное «дело» о «безнравственном, позорящем университет» сочинении, затем это «дело уничтожило», обязав подавать о Белинском ректору «ежемесячно… особенные донесения». Зная об этой «истории», редактор «Листка» не раз бы подумал о том, приглашать или не приглашать к сотрудничеству находившегося под «надзором» студента, и возможно поостерёгся с приглашением.
После разговора с редактором и под впечатлением от песен Кольцова Белинский, невольно подражая ему, пишет балладу «Русская быль», которая и была опубликована в сдвоенном номере журнала (40–41. Ц.р. 27 мая):
На коне сижу,
На коня гляжу,
С конём речь веду:
«Ты, мой добрый конь,
Ты, мой конь ретивой,
Понесись, что стрела,
Стрела быстрая…»
и т. д.
Белинский, по-видимому, тогда же от Кольцова узнал, что его стихотворение «Перстень. Песня» знакомый и ему, и Белинскому Станкевич (Белинский с ним познакомился после истории с «Дмитрием Калининым» по инициативе самого Станкевича) недавно, можно даже сказать на днях, послал в «Литературную газету», озаглавив просто – «Русская песня». Под таким названием оно и появилось там в июне. Это объясняет, почему название «Русская быль» Белинский даёт своему произведению по аналогии с названием, данным стихотворению Кольцова Станкевичем.
Аналогия неслучайна. «Песня» Кольцова написана от лица девушки, которая пеняет своему «милому другу» за измену. «Быль» Белинского, наоборот, написана от лица «удалого молодца, что мечтает отомстить «красной девице», которая «променяла» его на «барина богатого». «Русская быль» создавалась Белинским как параллель «Русской песни» Кольцова – тематически они близки и сюжетно дополняли друг друга.
Сочинив «быль» и отдав её в печать, Белинский почувствовал, что «тоска и отчаяние» постепенно оставляют его, начинает оттаивать и 24 мая сообщает родителям: «Невзгода на меня, кажется, проходит, и я начинаю дышать свободнее». И тут же: «Папенька, я на Ваше имя буду пересылать брату журнал „Листок”. От скуки и вы прочтете; в нем и я буду выставлять свои изделия».
Проснувшийся в Белинском поэт пробудил в нём и критика. Природа напомнила ему, что, дав ему чувствительное, доступное поэзии сердце, она наградила его ещё и «критическим взглядом», проявившемся в нём ещё в гимназические годы. «В годы учения, – вспоминал его гимназический учитель, – он обнаруживал больше всего способность к критике; что душою его мыслей, разговоров его всегда были суждения о писателях».
Увидев в печати свою «быль», у Белинского появилось желание отозваться на «разговор», что анонимный автор представил в брошюрке «О Борисе Годунове, сочинении Александра Пушкина». И получив согласие пишет свою первую рецензию, которая и увидела свет в 45 номере «Листка» (Ц.р. 10 июня). Чтобы ещё написали пробудившиеся одновременно в Белинском поэт и критик – неизвестно, если бы «Листок» не прекратил своё существование на 49 номере (Ц.Р. 24 июня).
Лишившись возможности «выставлять свои изделия», Белинский уже не помышляет о том, чтобы как-то продолжить такого рода деятельность. Чтобы писать стихи, нужно было особое, лирическое состояние; для критики, высказывания своих мнений, необходима соответствующая аудитория – либо слушатели, либо читатели. Ни того, ни другого у Белинского тогда не было.
Он пытается занять место «канцелярского служителя» в училищном комитете Университета. Но получить таковое ему не удалось. Думает вернуться к «Дмитрию Калинину», о чём пишет брату: «…я непременно намерен в свободное время понемногу переделывать её («драматическую повесть». – А.К.) чтобы её можно было пустить на белый свет. Так как я теперь стал опытнее, и потому на многие предметы начинаю смотреть с другой точки зрения, нежели прежде, то и надеюсь успеть в своём предприятии».
Стремясь как-то поправить своё материальное положение, начинает переводить французских писателей. На него, как на переводчика, обращает внимание Н.И. Надеждин и приглашает делать переводы для его изданий. С марта месяца 1833 г. Белинский как переводчик регулярно сотрудничает сначала в «Молве», а затем и в «Телескопе».
Тогда же Надеждин, проявляя заботу о будущем Белинского, с согласия самого Белинского, рекомендует его прибывшему в Москву по учебным делам попечителю Белорусского учебного округа в качестве учителя для одного из готовящихся там к открытию новых уездных училищ. Белинский ему представился, подал «рассуждение» и «просьбу» («прошение») о предоставлении ему места учителя. Мысленно он уже видел себя там и даже строил планы на будущее. «Любезная маменька! – пишет он 21 мая 1833 г. – …я, точно, может быть, скоро буду учителем – но не в гимназии, а в уездном училище и еще в Белоруссии, даже, может быть, в самой Вильне… если я с год прослужу хорошо в уездном училище, то непременно буду в гимназиальном» (т.е. в гимназии).
Время шло. Никаких известий из Белоруссии не было. Белинский продолжает мечтать о месте учителя и посылает попечителю Белорусского учебного округа «самое настоятельное письмо, в коем, – как сообщат он ей в следующем письме от 20 сентября, – решительно прошу его или прислать свое решение в самом скором времени, или прислать мне назад мои документы». И поясняет: «Теперь так много мест учительских даже в Московской губернии, что мне при посредстве профессора Надеждина не стоило бы никакого труда занять одно из них…».
Ожидая ответа из Белорусии, Белинский продолжает заниматься переводами для «Телескопа».
В сентябре начинает регулярно посещать кружок Н.В. Станкевича, где встречается, о чём пишет брату, с «отборными по уму, образованности, талантам и благородству чувств молодыми людьми», общение с которыми, подчёркивает он, «заставляет меня иногда забывать о моих несчастиях».
Белинский часто провоцировал их, задавая им вопросы, ответы на которые он не знал, но хотел получить, вырабатывая собственную позицию по тем или иным, в том числе и литературным, явлениям. «Друзья, – вспоминал М.М. Попов, близко знавший Белинского ещё с гимназических времен, – и не замечали, что были его учителями, а он, вводя их в споры, горячась с ними, заставлял их выкладывать перед ним все свои познания, глубоко вбирал в себя слова их, на лету схватывал замечательные мысли, развивал их…». В этом кружке, писал один из его участников, «выработалось уже общее воззрение на Россию, на жизнь, на литературу, на мир – воззрение большею частию отрицательное».
«Отрицательное воззрение» на современную литературу было характерно тогда и для критики, раздававшейся по её адресу со страниц «Московского телеграфа» и «Телескопа» – популярных московских журналов. В такой атмосфере у Белинского формируется негативное отношение к отечественной литературе – и текущей, и прошлой, а также к её представителям. Рука, как говорится, потянулась к перу, и, переполненный впечатлениями от услышанного в кружке и прочитанного в журналах, он решает оформить всё это в виде «оригинальной статьи» с названием «Тоска», рассчитывая поместить её в «Телескопе», о чём и пишет брату 8 ноября 1833 г.
Спустя какое-то время, уже приступив непосредственно к работе над статьёй, он говорит о том Надеждину, а также о своём желании видеть её на страницах «Телескопа». Надеждин, считая Белинского штатным переводчиком для журнала с французского, явно не ожидал такого поворота в деятельности своего сотрудника. Он уже заметил снижение его активности, как переводчика, и тут понял, что его относительная нерадивость в этом отношении была вызвана начавшейся работой над статьёй. Это шло в разрез с его видами на Белинского исключительно как переводчика, а не как возможного критика, будущего соперника на этом поприще. И прямо сказал, что дело Белинского заниматься переводами, а не думать о написании статей. Самолюбие Белинского, что он считал одним из главных своих недостатков, было задето. Он обиделся на Надеждина, Надеждин на него. Веяло размолвкой. Натянутые отношения продолжались несколько месяцев.
Но Белинский с Надеждиным не порывает, продолжает переводить, серьёзно уже не задумываясь о начале своей собственной литературной, творческой. Размышляя о своём месте в жизни и материальной независимости, пытается определиться на должность корректора в Университетской типографии. Но безуспешно.
Постепенно «оскорблённое самолюбие» уступает место реальному, спокойному расчёту. Понимая, что «получение места» корректора зависит и от Надеждина, он мирится с ним. Тем более, когда тот пообещал ему это место. Сохраняя виды на Белинского как переводчика, Надеждин тем самым хотел занять его, свободное от переводов время, работой в целом несложной, хотя однообразной и трудоёмкой, но не творческой: будучи критиком, необходимости ещё в одном критике для своих изданий он не ощущал.
Белинский, не догадываясь о видах на него Надеждина, был тронут такой заботой о нём профессора и редактора. «Он очень ласкает меня, – пишет он 25 мая матери, – и я надеюсь на него, как на каменную гору».
Помирившись с Надеждиным и приостановив работу над статьёй – если и продолжает, то тайно, не афишируя, – Белинский активно занимается репетиторством («кондициями»): готовит по словесности и истории поступающих в Университет. Окончательно налаживает отношения с Надеждиным и в начале августа переезжает на его квартиру. А когда 14 августа тот уезжает на ревизию в Тульскую и Рязанскую губернии, то доверяет Белинскому заведование редакцией.
В отсутствие Надеждина Белинский сдаёт в цензуру пять номеров «Телескопа», в трёх номерах которого были помещены его переводы, и несколько номеров «Молвы». Активно пользуется библиотекой Надеждина, возобновляя работу над статьей, держа в уме и возможность занять место учителя. К новому году, пишет он брату, «в Москве откроется третья гимназия; Надеждин обещал мне в ней место младшего учителя русского языка. О, – восклицает он, – если бы это сбылось: царства небесного не надо». И ни малейшего желания стать журналистом, критиком, даже намёка.
Но небесам Белинский был нужен не как учитель гимназии, тем более не как поэт, драматург, прозаик, корректор. Ему, говоря словами Н.А. Некрасова, «судьба готовила путь славный, имя громкое, чахотку и Сибирь». От Сибири небеса его уберегли. В остальном же, как известно, судьба дала ему всё, что готовила, и дала сполна, не поскупилась… Но это проявится в его жизни не сразу. А пока он продолжает мечтать.
«Если, – пишет он брату 17 августа, – не удастся мне попасть к новому году учителем в гимназию, то буду держать экзамен на приватного учителя, по новому положению, а через год или два на кандидата, ибо приватный учитель имеет право через год по получении учительского аттестата держать экзамен на какую угодно учёную степень, не ходя на университетские лекции», и тут же, имея в виду продолжение работы над многострадальной статьей, замечает: «Месяца через два или через три надеюсь совершенно поправить мои денежные обстоятельства, разумеется, не жалованием, которого на это очень не достаточно, а кое-чем другим, о чём узнаешь в своё время».
Он уже не советует брату «глядеть в оба» за «Телескопом», как это было ранее, когда он не сомневался, что его «оригинальная статья „Тоска”» будет в нём опубликована, где она так и не появилась, а брат, как говорится, проглядел все глаза, ожидая её появления. Теперь же, помня историю с той статьей, которую Надеждин «зарубил» в самом зародыше, уверенности, что на этот раз задуманное дойдёт до печати, у Белинского не было. И он осторожничает: «…узнаешь в своё время».
И тут судьба предоставила ему реальный шанс сделать первый шаг на предназначенном пути и громко заявить о себе в печати. И он его не упустил.
Формируя из материалов, что находились в редакционном портфеле, очередные номера журнала и газеты Белинский ловит себя на мысли: а ведь он в отсутствие Надеждина может вставить в один из этих номеров свою статью, не дожидаясь его возвращения, избежав при этом необходимость ставить его о том в известность и согласовывать её текст. Никакой гарантии того, что статья Надеждину понравится и он её не зарубит, как ранее «Тоску», нет. И другой такой возможности – принимать самостоятельное, независящее от редактора решение – напечатать свою статью в том виде, в каком она задумывалась и вырисовывалась, у него может уже и не быть. И Белинский этой возможностью воспользовался.
Статья задумывалась глобально – «Литературные мечтания», но создавалась не так быстро, как ему хотелось. Работа над ней затягивалась, завершить её в самые короткие сроки не удавалось, к очередному номеру «Телескопа» она явно не успевала, а ему хотелось выступить на страницах именно этого журнала. Но если публиковать её там всю сразу, целиком не получалось, значит нужно было о ней хотя бы какими-нибудь образом заявить, публично застолбить, как говорится, место. И тогда Белинский быстро готовит для набора небольшую по объему её первую часть, памятуя о несостоявшейся «Тоске», даёт подзаголовок – «элегия в прозе» и вставляет в ближайший номер «Молвы» с тем, чтобы она попала в цензуру и получила разрешение до возвращения Надеждина. И успевает. 21 сентября, как раз в день приезда Надеждина, этот номер «Молвы» получает цензурное добро и через день выходит из печати.
О реакции Надеждина, поставленного перед фактом, можно только догадываться. Но ничего изменить он уже не мог, к тому же продолжение статьи, начало которой было хлёстким, вызывающем, было обещано. Ему оставалось лишь смириться и ждать, что из такой затеи его сотрудника выйдет. Путь Белинского к литературе завершился. Он решительно шагнул на её поле. Что из этого выйдет он тогда и сам не подозревал, а что вышло нам хорошо, хотя ещё и не до конца, известно.
У бывалых охотников на стене висят трофеи – головы несчастных львов, оленей, носорогов. См. картинку. Много чего увидишь.