Материалы по номерам

№ 2014/49, 23.02.2015

Впервые я услышал Александра Хорошильцева на квартирнике в Новгороде в рамках некоммерческого культурного проекта «Ильмерия». Он выступал вне программы в качестве дорогого и желанного гостя. Как только Александр взял в руки гитару, заиграл и запел, атмосфера в уютной комнате стала ещё теплее, возникло редкое ощущение душевного расслабления и удовольствия в сочетании с чем-то важным, значительным, когда душа свободно расширяется и приобщается к серьёзному человеческому опыту. Песни без сопротивления и противодействия полились прямо в сердце, словно окатывая внутренний мир приятной очищающей судорогой. В них было покоряющее соединение простоты, глубины, совершенно точной, сразу вызывающей доверие интонации. «Так звучит классика», подумалось мне. А когда я узнал, что Александр пытался собирать в Ленинграде ещё в середине 80-х какие-то составы, чтобы играть рок-музыку, и что по возрасту он ровесник практически всех отечественных легенд  рока, я укрепился в ощущении, что у нас есть возможность совершить путешествие назад в будущее и открыть для себя ещё одного потенциального классика русского рока, которого по разным причинам обошли в своё время известность и успех. Впрочем, как выяснилось, свои лучшие, быть может, песни он написал уже в 2000-е годы...

Примерно через месяц после упомянутого квартирника я заехал в гости к Хорошильцеву в его классическую Питерскую коммуналку, чтобы познакомиться поближе.

– Ты записываешь, что ли? А, ну понимаю, дело хорошее: мужик клёвые песни сочиняет, надо о нём написать в газете (смеётся). Я бы сам точно так же помог какому-нибудь хорошему, ядрёному доморощенному поэту.

– А ты сам строгий критик по отношению к песням других исполнителей?

– Знаешь, в Краснодаре есть клуб «Посредник», куда я в своё время прибился со своими песенками. У них каждый год проходят фестивали – «Город зажигает огни». И там проводятся все эти типичные мероприятия – прослушка, мастер-класс и т. д. В жюри, оргкомитетах сидят разные авторитеты, корифеи авторской (в основном бардовской) песни. Когда я в 2000-м году на них вышел со своими песнями, я впервые вообще столкнулся с этим миром... А я уже к тому моменту со своими сольниками выступал, обозначился, и меня посадили однажды в жюри. Предложили, а я с дуру пошёл и сел. И давай всех подряд пропускать. Девочка, допустим, какая-то подходит: «Я вот написала стих для бабушки». И читает: «Бабушка, бабушка, я тебя люблю!..». Ну классно же, господи! Девчонка песни пишет, поёт, не колется, не курит где-то... Я исходя из этого ещё пропускал. А у нас там дальше сидит такой жёсткий Саша Бухаров, он за ради искусства маму родную порубает, для него важно, чтобы суть была, и он их там всех начал назад заворачивать. А они плачут, подходят ко мне жаловаться. Я там с этим Сашей давай бодаться: «Пропускай! Что тебе, жалко что ли?». А он говорит: «Да куда!? Нам не хватит ни места, ни времени. Ты что? Ты всё ломаешь!». И меня выгнали из жюри из этого: «всё! сдавай корону нафиг!» (смеётся).

– Расскажи, пожалуйста, как твой собственный творческий путь складывался? Как ты вообще начал писать песни, что на тебя повлияло?

– У меня же такая рокенрольная закваска, питерская... В 1978-м году я приехал на Охту учиться в строительное ПТУ: плиточник-облицовщик с художественным уклоном. Так я решил. Казалось, что рисую неплохо... На Охте я надыбал Дом юного техника. Там был кружок такой – школа акустики и звукозаписи. Я пошёл туда, разумеется, с целью найти какие-то звукозаписи – решил, что там наверняка можно найти «Бони-М», «Аббу», «Машину времени» и т.д. Это же было ещё зелёное время для рока. И вот там я встретил интересного мужчину, руководителя кружка, которым, как потом оказалось,  был сам Андрей Тропилло. К нему вечером прибегали какие-то ободранцы в кожаках – потом выяснилось, что это были Кинчев и т.д. У него же там многие писались. Там была такая классная стационарная студия: комната, огромное стекло, два или три здоровенных бобинника – всё по-взрослому. Днём детишки записывали радиоспектакли, а вечером кружок, где он меня начал как раз учить играть на гитаре. Тропилло мне запомнился как очень мягкий, интеллигентный человек. Он мне говорил: «Смотри. Сможешь «Роллинг стоунз» играть по нотам». И раскладывал мне эти листы. Он внёс, конечно, некий тоже формирующий момент. Мне ведь тогда 15 лет было. Как только я научился чуть-чуть играть – мне уже хорошо, я тут же побежал скорей-скорей спеть девчонкам. У меня же как раз созревание шло. А в общежитии был настоящий культ гитары. Если ты на гитаре не играешь, ты не пацан вообще. А если у тебя к этому ещё и тяга была! Я-то ещё в пятом-шестом классе этим увлекался. Со школы барабан спёр. Это в Тимашевске было, в провинциальном городке на Кубани. Я сделал себе гитару электрическую, вместо звукоснимателя – наушники, ламповые усилки. У меня был друг Боря, с которым мы всё расписали под «Пинк Флойд». Играть мы вообще не умели, какие-то звуки просто извлекали, я на барабанах стучал. Уже была какая-то какофония. То есть музыка, звукоизвлечение – это меня всегда влекло...

В итоге два раза я собирал группу – два состава. Здесь, в Питере, на Лигова, она просуществовала года два, в строительном общежитии нашлись ребята. Замашек больших на Рубинштейна (имеется в виду Ленинградский рок-клуб на улице Рубинштейна – прим. ред.) у нас не было. Хотя, конечно, мечтали, но состав был довольно слабый. Я не гитарист, на барабанах сидел. На уровне вокально-инструментального ансамбля, рок-н-роллы какие-то научились играть, из бит-квартета «Секрет» что-то снимать, и свои какие-то примерно на этом уровне простенькие песни делали. Сам кураж музыкальный постоянно присутствовал, но выхлопа не было. Классика жанра – появились репетиции, какие-то девочки у ребят (я был женатый к тому времени), выпивали и т.д. В общем, в конце концов вся музыка заглохла, как я ни пытался кого-то пинать... Один влюбился – на репетицию не пришёл. Другой – женился. Ну и так далее. Я понял, что с людьми тяжело схожусь в этом плане, потому что знамя музыки нёс с достоинством, высоко и, видимо, с преувеличенной патетикой, так что мне сказали: «Санёк, ты достал уже! Пошёл к чертям собачьим со своей музыкой, и вообще сам ты нам не друг...». В общем рассорился окончательно со всеми: «Ну и пошли к чёрту все! Буду сам играть...». Потихоньку начал писать.

Писалось всё по-разному. Я люблю красивые какие-то образы стихотворные, интересные сочетания слов, креатив. Я балдею, например, от Маяковского в этом плане... Чтобы какое-то ноу-хау всё время присутствовало. Скажем, пишешь о любви, но с позиции человека, который, например, лежит на операционном столе, где его потрошат. Зацепилась какая-то строчка, к ней что-то ещё присовокупилось – бам – получилось четверостишие, потом – раз – восьмистишие. Смотришь: уже получается что-то красивое. И это начинает тебя  наводить на мысль, что это серьёзно, что надо доделать.  А если ещё есть тот, к кому можно просто придти похвалиться: вот какую я маленькую куколку сделал или машинку собрал! Какая она у меня красивая! В принципе, в этом определённого рода детство присутствует. В хорошем смысле. Потому что хочется, чтобы это было заслуженно, какая-то честность всё равно доминирует – чтобы тебя за дело похвалили, и в то же время поругали, если где-то что-то не так, заметили по крайней мере. И вот так вот складывались песенки. Я искал – за счёт того, что я всё-таки не гитарист, а барабанщик – какой-то свой бой на гитаре, со спичечным коробком у уха ходил, выстукивал что-то.

Когда я уезжал домой на Кубань, в колхозе мы собирали ансамбль – три балалайки, гармошки. Рок-частушки писали про перестройку. Эта жажда какого-то лицедейства постоянно присутствовала, не давала успокоиться – какой-то праздник устроить с музыкой. Есть у меня небольшая песенка об этом «Спаси меня, гитара». Как бы там ни было, всё равно гитара всегда выручала, и находился именно тот контингент людей, с которыми интересно пообшаться, взаимное развитие шло, взаимные интересы. Всё равно от этого братства никуда не деться – весь этот наш русский рок... На Грушинском фестивале я много раз наблюдал, как молодёжь такое поломничество своеобразное совершает навстречу этой простой авторской песне. Такой культ песни – он прекрасен. В любом городе я знал, что найду какой-то клуб авторской песни или рок-клуб, где будут те, с кем можно будет пообщаться, где помогут вписаться переночевать – такие простые вещи.

В какой-то момент к разговору подключилась супруга Александра – Катерина, по образованию филолог (филфак Саратовского госуниверситета) и профессиональный вокалист, исполнительница классического репертуара (закончила Санкт-Петербургскую академию им. Римского-Корсакова и работает ныне солисткой-вокалисткой в «Санкт-Петербург-Опере»). При этом, как ни странно, она чуть ли не главный поклонник и энтузиаст творчества рок-барда Хорошильцева и даже время от времени помогает ему устроить небольшие концерты.

– Катя, объясните, как вы, человек из оперного мира, профессиональная вокалистка, смотрите на такие вот авторские песни, исполняемые прокуренным голосом под гитару?

– Ну, человек из оперного мира тоже был молодым и увлекался как раз всеми этими делами – андеграундом, ленинградским рок-клубом, зарубежными рок-группами, и всегда для меня это было чем-то таким волшебным, недостижимым, если удавалось попасть на какой-то рок-концерт, когда к нам в Саратов кто-то приезжал, то ты уже на третий-четвёртый раз без этого жить не можешь. Потом я была студенткой университета, мы видели строй-отряды, и ощущали всю эту романтику – гитары-песни... Так что есть в этом, конечно, и ассоциации с молодостью. Причём, по-видимому, какие-то недореализованные. А потом я пошла по стезе классического искусства, очень много там познала, поняла, в том числе и какой-то момент неискренности что ли... Потому что, скажем, опера – это, условно говоря, сказка про любовь, про смерть, где существует обычно одна единственная эмоция, и ты должен это постоянно разыгрывать. Я например, всю жизнь вынуждена была разыгрывать какую-то несчастную женщину, которую то зарезали, то бросили... И, конечно, некая тоска по чему-то сокровенному, искреннему у меня была и есть. Потом я же ещё на филфаке училась, поэтому у меня очень большое внимание к слову, и когда я увидела Сашины стихи, меня просто пробило – вот одна жизнь закончилась, а другая началась. И, конечно, я всей душой поддерживаю этот стиль, потому что здесь есть и музыка, и слово. Если бы где-то в его песнях была безвкусица, меня бы это сразу задело. А с Сашей у меня этого не происходит. Кроме того, я завидую белой запистью тем ребятам, которые занимаются рок-музыкой или авторской песней (в общем – не нашей, не классикой) – как они могут отрываться, как им кайфово! Они поют о своём, о современном, о том, что они чувствуют. Мы-то (исполнители классики) должны постоянно думать о том, как формируется произведение, у нас голос – это инструмент, выстраивается определённый образ и всё остальное, в общем – это профессия. А по-настоящему кайфануть мне, кажется, только один раз удалось, когда я однажды сотрудничала с джазовым коллективом. Во время исполнения одной из песен я улетела просто в какой-то момент. И тогда подумала: а люди ведь всю жизнь так балдеют!..

– Александр, а что потом случилось, почему ты исчез, пропал с творческого  горизонта?

– У меня был в жизни такой жёсткий период, когда начались проблемы с алкоголем, я совершенно вывалился из жизни, из семьи... В 90-е годы настала, как известно, жаркая пора, хотелось быстро разбогатеть, были силы, была молодость, дерзость какая-то. Я поддался влиянию и начал заниматься какой-то колбасой, ещё чем-то. А это ведь всё не моё, и я, конечно, бросил... Но пошли проблемы с налоговой, ещё что-то, короче куча всяких трудностей.

В конце концов это всё довело меня до того, что я на Московском вокзале начал жить. Познакомился с бомжами, научился с ними общаться,  попрошайничать... Потом мы с двумя (с одним вернее – третьего хлопнули) сели на поезд в Москву. На Плющихе, на Арбате я жил, где мы реально вшей кормили – в подъездах, подвалах... Постоянный алкоголь, естественно. Какие-то блат-хаты... Если иногда куда-то удавалось вписаться, искупаться хотя бы раз в месяц – это было клёво. В Москва-реке носки стирал. Помню в помойных бочках нарыл кучу колбасы хорошей, отнёс – продал, опять выпил... Таких картинок довольно жёстких было много. Я всё думал, что пребываю в некоей творческой командировке, жизнь познаю, и в любой момент могу с этим справиться. Но потом смотрю – уже проблема: не могу завязать. Заработал денег вроде, помылся, побрился, собрался в дорогу – и тут же опять нажрался, всё пропил. Такие классические русские моменты. Кое-как я с Божьей помощью выкарабкался к матери в Краснодарский край, но там это всё начало повторяться уже на каких-то дачах. В конце концов начал там кур воровать, какие-то тяпки, лопаты, всё подряд... Потерял вообще человеческий облик. Меня поймали-отпустили, потом опять поймали-отпустили, и в конце концов посадили на четыре года. Отсидел на общем режиме. У нас там на юге есть такой лагерь в городе Хадыженске, он практически как пионерский, так его и называют, потому что там ни работы, ничего. Там у меня была должность – художник: рисовал в коптёрке... И вот там-то, в тюрьме, как раз очень многие тексты я и написал. Гитары у меня не было, и я никак не мог её подтянуть. Дело в том, что в этом лагере гитара считалась по понятиям как бы западло, нельзя на ней играть, дескать,  это делают только всякие там «клоуны» и чуть ли не девчонки, а мужику порядочному не положено. И вот я ритм отбивал на спичечном коробке у уха. Например, песню «Останови меня трава» так написал. Мне говорили: «Ой, у Сани уже крыша потекла...»

– А как ты справился со всей этой ситуацией?

– Я и сейчас состою в обществе анонимных алкоголиков. Уже очень долго не употребляю, у меня восстановилась семья и всё остальное. Я был в реабцентре «Дом Надежды на Горе», приезжал из Краснодара, осваивал всё это, как себя обезопасить. Потому что хотелось играть, хотелось делать музыку, а никак не мог справиться. Кувыркаешься и кувыркаешься, два месяца держишься – и накрывает опять какая-то фигня, превращаешься просто в овощ: белая горячка и всё такое. Чувствуешь, что музыка просто сдохнет. И опять же тут включился вариант – Спаси меня, гитара. Потому что стимулов уже нет, а музыка вытащила. Ни семьи не было, ни дома, нихрена. Шесть паспортов потерял. Упивался просто как дурак.

Я далёкий был от криминальной какой-то темы, от уголовной романтики, тем не менее туда запёрла жизнь. Там таких типов понасмотрелся – не забудешь! Про каждого можно написать. И все по большому счёту добрые, везде классные все, и везде справедливо, никто там друг друга не насилует. Я понял, что, в принципе, добро оно везде рулит. Даже там больше. Потому что там нельзя поднимать руку, например, надо всё словами объяснять. То есть какие-то справедливые законы есть, которые иногда можно было бы и в обычной жизни применять. И к баптистам я уже ходил, и куда только не попадал. А потом супруга предыдущая (она онкологией заболела, и я её два года назад похоронил) помогла мне найти это «Общество анонимных алкоголиков». А там система простая: раньше мужики собирались, чтобы выпить, а сейчас собираются, чтобы не выпить. Раз в две недели. Встретились, поговорили. Пришёл, сказал, что у тебя на душе, послушал других. Всё – тебя размагнитило. Я смотрю – помогло. И всё пошло нормально, и потихоньку с музыкой что-то начинает получаться, завязываться. И в принципе я понимаю, что, если пошевелиться, то можно кое-что сделать, это всё зависит от меня. И ещё Оттуда. Потому что так иногда складывается всё благоприятно, что ты понимаешь: тебя кто-то ведёт. Я не фанат религиозный и про Бога вообще ничего не знаю. Но тем не менее чувствую: кто-то «мышкой» там управляет – бац – какие-то люди появляются, какая-то своя дорога начинает появляться в плане творчества хотя бы...

– А расскажи немного про сам творческий процесс. Как-то эта борьба с зелёным змием влияла на написание песен?

– Видишь ли, одно время я заметил, что у меня все песни писались на выходах из запоев. Проснусь на даче: гора бутылок, всё пробухал. Гитару не пропил? Нет, нормально. Садишься и после пары-тройки дней бессонницы начинает возникать куча идей. Сидишь, чай пьёшь, сигареты куришь, тебя чуть ли не глючит, а у тебя такие образы идут, налету отмечаешь всякие моменты... И вот с этого бодунища у тебя вроде как бы что-то рождается. О! А я ещё прочитал «Прерванный полёт», как там Высоцкий тоже после своих срывов сидел на кухне сутками, ночами писал песни, потом подзывал Марину... И что-то во мне отозвалось. Я понимал, что его пёрло каким-то таким пост-ощущением: какие-то бури прошли, что-то ты там накосорезил, и на душе такой момент, что хочется какого-то очищения, оправдания. И ты начинаешь с помощью песен, как каких-то молитв, прощения вымаливать. И в конце концов я подумал: «Вот оно что! Оказывается, песенки мои – это просто  элемент похмельного синдрома!» А так-то, когда я уже в трезвости находился, почти три года, в принципе, ничего такого большого, эпохального не писалось, чтобы мне понравилось самому.

И вот я сел просто из вредности писать песню «Чернильница». У меня была заготовка определённая. Песня получилась, я разу сделал видеоролик, отослал сыну. (В Питере сына нашёл через Интернет спустя шестнадцать лет!) Он сразу говорит: «Ой, папа, клёво!». И как-то все сразу, кто слышал, эту песню запомнили, полюбили...

И тогда я понял, что тут всё совершенно не зависит от твоего душевного состояния или медицинского диагноза. То есть для того, чтобы написать хорошую песню, не обязательно нажраться и потом выходить из запоя и ловить какое-то вдохновение на этой волне (смеётся). Потом ещё некоторые вещи я написал в совершенно различных состояниях, не связанных ни с алкоголем, ни с похмельем. А я слышал, что люди ради этого косят всё – семью, работу, чтобы только песни писались. У нас есть в Краснодаре один человек, у которого дома полный разгром, жена в больничке (они с ней подрались; она тоже употребляет)... Я ему говорю: «Колюх, ну ты чего? Как жизнь?». Он: «Какая жизнь?! Жизни нет. Зато песни пишутся!».

– Как твои песни встречали в клубах авторской песни? В них ведь так или иначе отразился весь этот непростой жизненный опыт...

– Был момент, когда довольно уважаемые люди, наша определённая бардовская элита стали говорить, что это мрачняк. Даже вышла статья на эту тему, что, мол, я несу какие-то мрачные мысли, чуть ли не суицидные, а молодёжи это всё нравится, они начинают меня кругом приглашать в университет и т. д. На самом деле, бывало такое, что я, допустим, вышел на сцену, спел две песни, люди просят ещё спеть, а мне говорят организаторы, что больше нельзя, потому что другие выступающие есть. Я соглашаюсь, собираюсь – ухожу... И половина зала за мной уходит. И мы где-то уже за пределами по-товарищески дальше поём.

– И что ты отвечал на эти обвинения в «мрачняке»?

– Тогда я ничего не ответил. Потому что человек, который это говорил, Шмаков Руслан Александрович, – он классный мужик, дай Бог ему здоровья. Именно он, во-первых, меня подтянул в своё время, сразу сказал, что мои песни – это круто. Подарил мне какую-то гитару, которая в принципе уже ремонту не подлежала, но жест я оценил. И он меня ввёл в эти круги авторской песни. Но потом у него какая-то сработала нормальная стойка человека, который с шестидесятых рос на определённой эстетике, определённых ценностях, и он своё слово сказал. Я сначала было загрузился, потому что для меня он был авторитетом... А потом я почитал его тексты песен, и его авторитет несколько для меня поблёк. Там не столь уж гениально всё, чтобы выпендриваться. Я уже с точки зрения некоего соперничества на это посмотрел. Потом у меня пошли какие-то постоянные приглашения, и уже Шмакова звали как бы для разогрева, за компанию. Это само по себе как-то заставляло задуматься. Я не торжествовал, конечно, но ехидно похихикивал сам себе в душе. Так что я нормально отнёсся к этим вещам. Среда-то довольно жёсткая тоже. Это песочница такая детская, в которой каждый ребёнок хочет быть самым лучшим и самым первым, и локтями там толкаются запросто и без всякого даже злого умысла.

– От себя могу сказать, что насчёт мрачняка в твоих песнях я ничуть не согласен. У меня совершенно нет от них мрачного ощущения. Наоборот, светлое и даже очищающее.

– Ну наверное для таких людей эти песни и пишутся. Потому что большинство слушателей всё равно говорят: «Саня, а что-нибудь весёленькое есть?». В конце концов из них вылазит эта фраза, эта просьба. И я понимаю, что людям наверное от этих песен грустно. Мне лично не грустно. Это какие-то краски просто иногда тёмные, а по сути всё равно это всё светло.

Естественно, что-то взято из моей биографии. Но всё равно это некий песенный герой, мультик своеобразный, и где-то я с ним согласен, где-то не согласен, где-то порицаю его. Я его запустил (потому что  от первого лица всё поётся), и он там живёт своей жизнью, мучится, терзается. Мне это помогает, как кукловоду: все проблемы я сгружал на человека, который является героем песни.  Но я опять же не пытался нагнать какой-то мрачной, готической, грубо говоря, волны. Всё равно это позитивно, насыщено жизнью. Я просто жизнь люблю, я кайфую от собак, от цветов и т.д. Я понимаю, какой мне кусок счастья отломили в виде этого визуального восторга! Я научился даже как-то людей всех принимать. На  работе много бродит неприятных каких-то типов – прокуренных, пропитых. Но в конце концов мы сейчас как лучшие друзья с некоторыми, меня там холодцом угощают... Я смотрю, всё постепенно раскрывается, какая-то зрелость, опыт прошлых ошибок присовокупляется, и у меня перед глазами реальный каледоскоп. Я осознаю, что не в нирване постоянной пребываю. Но даже в мрачных каких-то своих состояниях я кайфую. И как раз в этих состояниях постоянным фоном идёт Питер: дождичек, осень – это всё так прекрасно!

Молодёжи много тянется ко мне, пишут какие-то песни, присылают иногда. Конечно, это приятно, зачётно. Или послушаешь кого-то: ну ёлки-палки! Вот душа у человека! В Таганроге есть паренёк один интересный. Душа рвётся у парня. Он, может, ещё не сформировался немножко по текстам. Но я помню, как я сам ещё немой был, у меня ещё текстов не было, а петь хотелось, орать хотелось, кому-то что-то рассказывать, показать, как это всё классно или, наоборот, как всё несправедливо! Вот этот момент невысказанности постоянно присутствовал. Потом, когда эти песни пошли, получилось отрываться, чуть-чуть стало легче. Какой-то нарыв, наверное, есть у людей определённый, который требует снятия...

У меня был концерт как-то в Доме учёных в Краснодаре. И в перерыве после первого отделения мне наша женщина из рок-клуба говорит: «Подойди там к человеку, она хочет с тобой поговорить...». Я подхожу, а там сидит женщина и рыдает, вся в слезах.  И эта женщина в слезах рассказывает мне историю, что она год назад похоронила сына. От наркомании так и не смогли его спасти, и он погиб. Она, естественно, обвиняла себя и ходила чуть ли не целый год замаливала это всё в храмах, но у неё этот камень на душе всё равно оставался. И вдруг она так прониклась на этом концерте, что эти слёзы у неё пошли и она с такой благодарностью говорит мне об этом... Скорее всего она вошла в некое состояние, я сам не понял... Женщина-то в возрасте уже, а я-то вроде такой рокенрольщик... И вот такие неожиданные моменты, конечно, заставляют подумать и отнестись всё-таки с уважением к тем, кто хочет это услышать, и кто за этим ко мне обращается...

– А кто у тебя любимые поэты?

– Ты удивишься... Цой. Я сто раз с ним и конфликтовал внутри себя, и говорил, что это вроде бы тинейджерское какое-то творчество... Но суть-то в том, что, если плясать от красоты картинок, от образности: вот – «город в дорожной петле», как нарезанный торт, вот – синим цветком горит газ. Это всё как-то так вечно и просто. Ни прибавить, ни убавить. Какая-то нереальная простота и в то же время глубина. И эта юношеская тоска, когда хочется дорогу найти свою, свой путь в этой жизни, свою любовь. И люди под эти песни по-хорошему грустят, по-хорошему разочаровываются, потом влюбляются в конце концов... Время проходит, а я убеждаюсь, что самый русский рокер у нас – это кореец. Гребенщиков, конечно, тоже красавчик. Но это профессор каких-то своих смыслов, образов. Я что-то где-то у него недопонимаю, где-то мне кажется, что та или иная строчка – проходная. Полной насыщенности я не чувствую в его текстах.

А вообще, если о поэзии говорить, я читал не так много. Сейчас же поэзия таким валом не идёт, как в 60-е или в Серебряный век. Мы тут сидим в коммуналке, шепчемся, а поэтов наверняка очень много сильных. Тот же Борис Рыжий – Есенин наших дней. Я так определил для себя. Хотя я понимаю, что Борис Рыжий – это песчинка. Если хорошо поискать, полно таких реальных самородков. А поскольку поэзия – это не колбаса сегодня, её не продашь, не проживёшь на неё, то она проходит мимо. Ну, наверное, вернётся её время. Всё равно всё возвращается. С какого-то времени стал возвращаться формат квартирников как концертных выступлений. Это по большому счёту является поворотом к поэзии, потому что появилась камерная аудитория, желающая послушать красивое слово, красивую музыку, интересного, самобытного автора. Ведь в 90-е всё это сдохло.  Сейчас уже пошла вторая волна...

Беседу вёл Евгений БОГАЧКОВ,

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ – МОСКВА