КАЖДОМУ ГЕРОЮ ОСТАВЛЯЮ МЕСТО ДЛЯ ИСПРАВЛЕНИЯ

№ 2007 / 26, 23.02.2015

Начал я писать роман в 1983 году, когда мне было 43 года. В то время ситуация жизни была равномерна, присутствовали спокойствие и надёжность. И я думал, что буду жить вечно, оттого роман писал неспешно. Поэтому в нём нет лихорадки, спешки, повествование пространно. Хотелось охватить всё в полном объёме. И недостатки, как и в любом письме, думаю, присутствуют. Когда же написал и издал роман, мне уже было 60 лет: сама жизнь кардинально переменилась, и я смотрел на неё по-другому.
Я ничего интересней за последние годы не читала, чем роман Владимира Личутина «Раскол». Поэтому, естественно, при встрече с писателем мой первый вопрос был связан с историей создания книги.
– Начал я писать роман в 1983 году, когда мне было 43 года, – сказал Личутин. – В то время ситуация жизни была равномерна, присутствовали спокойствие и надёжность. И я думал, что буду жить вечно, оттого роман писал неспешно. Поэтому в нём нет лихорадки, спешки, повествование пространно. Хотелось охватить всё в полном объёме. И недостатки, как и в любом письме, думаю, присутствуют. Когда же написал и издал роман, мне уже было 60 лет: сама жизнь кардинально переменилась, и я смотрел на неё по-другому. Сейчас же, по прошествии стольких лет, «Раскол» существует уже как бы вне меня.
С 1989 года роман публиковался в «Нашем современнике», затем опубликован в «Романе-газете»; появился двухтомник в неполном собрании, и в 2000 году вышло полное сочинение в трёх книгах. «Раскол» не случаен.
Самая ранняя пробная историческая повесть была написана в 1972 году и называлась «Белая горница». В ней я описал процесс коллективизации в Поморье. Также есть у меня другие исторические произведения: «Скитальцы» в двух книгах (первая вышла в 1975 – 1976 году «Долгий отдых», вторая – «Скитальцы» – в 1986 году), «Фармазон», «Последний колдун».
– Чем привлекла вас история?
– Вся наша жизнь, в общем-то, история. Даже произошедший сейчас вздох – это уже история. Всё, что мы пережили, – это превратное понимание, так как настоящего практически нет. Все мы живём в прошлом, которое не позади нас, как обычно считают, а впереди: прошедшее идёт впереди нас, мы его догоняем. И неизвестно, догоним или нет когда-нибудь. Прошлое нам известно, а наше будущее – позади нас.
Поэтому всё, о чём пишут, – это история: история любви, история взаимоотношений, история государственных нестроений, история самой жизни. Например, писатель Крупин полностью отрицает историю, потому что не понимает, на мой взгляд, сущности времени. Он воспринимает время с позиций соцреализма: будущее впереди, а настоящее – очень длительный процесс. Но настоящее – это одно мгновение. И именно с этих позиций нужно писать о XII, XVII веках и т. д.
Вся выдающаяся литература исторического характера, начиная с Гомера. Лишённые очарования произведения И.А. Бунина тоже исторического характера, потому что это воспоминания событий из жизни.
– Никита Елисеев в статье «Пятьдесят четыре. Букериада глазами постороннего» говорит: «Можно догадаться, чем история хороша. Ею сделана половина писательского дела». Вы согласны, что историю писать легко?
– Конечно, нет. Историю писать трудно, если брать в нашем, филологическом, понимании. Потому что нужно изучить множество исторического материала, и воспринять фактографию как современное описание. Нужно уловить дыхание века, представить героев: как они существовали, чувствовали. Исторический роман, безусловно, требует титанического труда, особенного взгляда на жизнь: глубинного, всепроникающего. Писателю следует осмыслить то время, как поезд прошлого, уходящего, затормозить его, вернуть обратно и рассмотреть происходящее. Задача историка-летописца – войти в то время, открыв пространственную дверь. Войти в населённые людьми горницы, сесть с ними рядом и разговаривать, жить их жизнью. И писатель совершает это действо без всякой машины времени. И это чрезвычайно сложно. Поэтому так могут говорить только те люди, которые не занимаются творчеством, завидуют или не понимают сам литературный процесс, как создаётся исторический роман.
Легко писать произведения, которые созданы приблизительно: не проникают в эпоху, исторические лица изображены как герои современного времени. Они говорят тем же языком, мыслят теми же понятиями. Такое письмо тривиально и ничем не напоминает исторический роман.
Чрезвычайно трудно уловить воздух, быт жизни, чувства, которые внешне, биологически одинаковы: также любят, также совершают различные акты (рождение, пробуждение, процесс еды, работы). Но этика и эстетика со временем изменяются. Они чаще всего заключены в слове.
Слово – это синтез философии, синтез души; слово – это сам народ. Поэтому нужно понять историческое слово, как им пользовались, как оно окружало людей. Слово, которым мы пишем, сложнейший инструмент. А слово XVII века настолько цветасто, что если осилить этот мир, то всё остальное будет подвластно тебе.
Всё меркнет, всё гаснет, а слово вечно.
– Язык романа «Раскол» богат и исторически колоритен. Трудно ли вам было создать разговорный пласт произведения?
– Да, это было сложно. Почему? Само слово XVII века было таким же, как и слово середины XX века. Мало добавилось слов за 300 лет к тому словарю. Трудно представить, как пользовались им; как обращается государь к боярам, смердам; как говорят священники, старцы, купцы, крестьяне. Поэтому, когда я писал первую книгу, у меня шла разладица, диссонанс в языке. Не было хоровода слов. При написании же второй книги меня как озарило: Господи! они же все говорят одним языком! И сразу сложности растворились. В третьей книге это наиболее заметно. Она – квинтэссенция всего.
– Как вы объясните выбор названий частям трилогии?
– Каждый человек проживает три этапа:
1. «Венчание на царство». Все мы рождаемся на царство, все мы думаем, что будем царями, жить вечно и царевать.
2. «Крестный путь». Каждый человек в своей жизни его проходит.
3. «Вознесение» – это итог всего сущего на земле. Многое зависит от того, как человек встретит конец пути, потому что все умирают.
– В романе много авторских рассуждений и подробных описаний переживаний героев. Почему выбран такой сложный стиль написания произведения?
– Сложность состояла в том, что сами обстоятельства были религиозные, и жизнь моих героев протекала или в келье, или в заточении (временной интервал жизни моих героев охватывает 30 лет). Все главные персонажи провели большую часть жизни в одиночестве (Аввакум 20 лет сидел в земляной яме, Никон 15 лет сидел в затворе). Из-за этого нельзя было создать энергичного сюжета, действие получилось замедленным.
Многие просили, чтобы я написал «Раскол» более динамичным, в авантюрном ключе. Но это было бы уже другое произведение: легенда, баллада, авнтюрно-приключенческий роман, не более того. Такой роман можно написать за полгода.
Подобный стиль повествования можно отметить у Александра Сегеня. Я читал его исторические произведения – «Тамерлан», «Государь Иван Третий», – даже хвалил. Но, к сожалению, его творения поверхностны. Характер изложения интересный, автор обладает лёгким чувством, ироничным письмом. Я бы так написать не смог, так подойти к изображению героев. Потому что для меня это объект исследования во всех частностях. Мне нужно создать картину чувств, красоты, любви. Передать все тонкости переживаний героев.
Я мог взять сюжет об отравлении Никона (его пытались отравить несколько раз) и написать историко-авантюрный роман. В «Расколе» же есть только небольшая картина об этом случае: патриарху подали отравленную уху из рыбы. Мне важно было показать при внешней неподвижности героев глубину их страстей.
Это занимает много места, выражается в длинном ряде предложений, требуется много слов для описания каждого вздоха, рождения какого-либо чувства, его преображение. Проще сказать «Он безумно любил её». Эта точная формула не задевает сущности внутреннего мира человека. В мире около полутора миллиардов любовей, и все они безумны. И каждая любовь по-своему передаётся и живёт. Моя задача – показать это безумие на литературном языке.
– Ваши герои – исторически реальные личности или они – плод вашего воображения?
– Хотя этот роман художественный, я пытался соблюсти всю временную канву. И герои практически все документальны. Один только главный герой… вымышленный. Второй – Феодор Мезенец – действительно существовал. Я как бы вызволил этого героя из небытия, потому что о нём забыли. Он был юродивым, учеником Аввакума, и единственные сведения о судьбе Феодора можно найти в воспоминаниях Аввакума.
О Расколе написано мало. Во всех исследованиях присутствует идеология времени, и поэтому они неинтересны и поверхностны. О сущности раскола, религиозной борьбе вообще ничего не написано. Всё написанное мной – первое осмысление произошедшего в XVII веке. Поэтому и документальных исследований о личной жизни героев нет. Карташев, митрополит Макарий и другие историки в своих работах цитируют друг друга. Также не осталось практически никаких сведений о царской и монастырской жизни, так как в основном писари передавали религиозную внешнюю сторону жизни: молитвы, стенания, создавали жития на основе универсального монастырского опыта. Частности жизни считали ненужными и несущественными, и эту сторону старались не затрагивать. В то время как в литературе это главное. И когда я находил какую-либо частную деталь из жизни героев, например в житие боярыни Морозовой, или о Соловецком восстании (несмотря на то, что писали староверы, здесь улавливалось живое письмо), мне приходилось улавливать смысл между строк. Что позволяло мне выстроить целую картину в описании человеческих чувств.
Ведь принципы чувствования страха, боли, надежды, разочарования и т.д. постоянны. По-разному их окрашивает этика и эстетика времени. Например, отношения между мужчиной и женщиной в XVII веке были совсем другими, чем отношения в XX веке. Эти различия нужно было уловить и передать на письме.

– Есть ли в романе образ автобиографичный?
– Все мои герои – я. А как по-другому писать. Вселяясь в них, я пытался существовать над образами. Ко всем я относился с любовью и пониманием: к преступнику, к палачу и раскольнику. Это справедливый метод. Тем самым я каждому оставлял место для исправления.
– В «Расколе» есть такие строки: «стоит лишь однажды скользнуть вниз с пути истинной веры… – и пути вниз… в самую пасть дьявола ничем не остановить» (книга 2). Объясните их смысл.
– Здесь двоякая мысль. У Аввакума хорошо сказано: где положена буква азъ, оставь там, пусть лежит. Он восстал против перемен жизни, понимая природно-божеским умом, что нельзя было трогать прошлое. Это вопрос догматики и веры. Никон, Алексей Михайлович и другие начали с переписки церковных книг, а закончили полной переменой русской жизни. Мы теперь не знаем, как Русь жила до XVII века.
Точно так же и в вере: человек сначала разрешает себе испытать соблазны, не всегда поститься, затем потворствует в страстях, всё реже посещает Церковь. Так начинается и продолжается цепь искушений. Я всё это испытал на себе, наблюдал происходящие изменения. Конечный этап здесь – охлаждение к Церкви и вере. Вера обязывает связь с Церковью, иначе происходит окоченение души. То есть ты проходишь путь от соблазна к дьяволу и падаешь в бездну.
Нужно возвращаться. Возврат никогда не заказан, даже на смертном одре.
– Многие ваши герои видят будущее во снах. Это явление историческое или здесь вы отразили собственную точку зрения?
– Это моя концепция: настоящую жизнь человек проживает во снах, а не наяву; полную, гармоничную жизнь. Для того сон человеку и дан природою, чтобы он испытывал все варианты жизни – что было, чего не было, что может случиться. Сон наполняет серую жизнь очарованием, окрашивает её в необыкновенные цвета, даёт новые картины, впечатления. Не случайно раньше русские люди жили по сновидениям: они им несли остережение, упрёк, воспитание. В книге «Душа неизъяснимая: размышление о русском народе» я посвящаю целую главу снам, которая называется «Сны бессловесные». Я пришёл к выводу, что сон – это совершенная жизнь. Человек не случайно больше трети своей жизни проживает во снах.
– Вы изучали специальную литературу для воссоздания обрядовости быта XVII века?
– Да, конечно. Быт, жизнь человека XVII века тоже были другими, они оформлялись в суеверие, наговоры. Во всём люди усматривали причинно-следственные связи, например: если топится печь, нельзя было ходить, открывать двери – произойдёт несчастье в доме или еда подгорит. Поэтому нужно было соблюдать и бытийную, обрядовую сторону жизни моих героев.
У меня было более полутора тысяч конспектов записей, когда я понял, что готов приступить к написанию романа. Процесс обработки их был очень длительным: мне приходилось делать конспекты уже готовых конспектов, пока я не вжился в ту эпоху, и не осознал, что и быт, и обрядовая жизнь, в общем-то, не изменились. Потому что бытовая сторона Поморья, где я родился, была неизменна. Я также использовал свои воспоминания из детства, записи рассказов, разговоров старых людей, воспоминания рыбаков, зверобоев и т.д. Север мне было писать легче, чем действия в Москве, чужой для меня (я прожил в ней 30 лет, но до сих пор не знаю города).
Церковные обряды, молитвы, инструментарий мне было сложнее описать, так как в веру я пришёл только в 1981 году, и сама стихия жизни Церкви была для меня непонятной. Поэтому я специально прожил месяц в Печерском монастыре, чтобы прочувствовать атмосферу и уклад церковной жизни.
– Юрий Архипов в послесловии к вашей книге отмечает, что раскол церкви начался с борьбы «нестяжателей» и «иосифлян», с ереси жидовствующих. На ваш взгляд, этот процесс когда начался?
– Церковь – это дом, наполненный тайной жизнью, которую мы не можем видеть. Борьба идей, вздохов, человеческих чувств и мыслей шла с самого возникновения веры у людей. Каждый человек – тоже по-своему дом, который привносит в Церковь существенные настроения. Внутри Церкви есть вспышки борьбы, видимые глазу, – отделение католиков от христианства, есть тихие, медленные угасания – перемены порядка внутри Церкви. И Раскол XVII века – один из множества расколов в христианской Церкви. В XIX веке в Расколе было около 40 миллионов человек. Отсюда и пошло разделение в XX веке на официальную Церковь и староверов. Разделения в Церкви отмечаются и сейчас на католиков и догматиков. Последние, в свою очередь, подразделяются на тех, кто принимает правила, принятые при Никоне, и тех, кто борется за старые заветы, существовавшие до XVII века. На мой взгляд, это происходит оттого, что в Церковь много идёт евреев, которые привносят в неё своё мировидение.
– Сможет ли Россия, на ваш взгляд, соборно объединиться и встать на истинно православный путь?
– Есть свои сложности в православном мире. Догматики, новокрещенцы понимают веру в связи с институтом Церкви. А вера православных проявляется глубже, сложнее и древнее, чем сама Церковь. Сейчас на фактах доказано, что Русь была православна ещё до крещения.
Я уверен, что для России есть единственный путь – русский. С русским мировоззрением, порядком, с русским бытом. Но на новой ступени: не нужно влезать в лапти, соху, строить избы, возвращать государя, чины и уклад, как многие хотят. Сейчас уже раздали грамоты, медали, звания бояр, им нужен только государь, чтобы оформить это документально, и впоследствии иметь крепостных, чтобы не покусились на их владения.
Нужно возвращаться к ценностям духовным, к этике, эстетике. Это очень возможно. А для этого следует наладить крестьянскую жизнь. Население деревни можно восстановить за пятьдесят лет. Народное же мировоззрение – сложно. Нужно, чтобы жили родами на одном месте: дед, бабка, отец, мать, дети, внуки и правнуки. Тогда формируются за долгим наблюдением, статистической переписью быта рода традиции, характерный наследственный опыт. Так сохраняется масса знаний, истинно природных, ценных, неистлеваемых.
Надеждой на возрождение этих ценностей и живу.Наталья НАРЫКОВА