Романтик военного коммунизма
№ 2010 / 34, 23.02.2015
Когда-то Юрий Либединский очень восторгался революцией. Критики считали его романтиком военного коммунизма. Но уже на склоне лет он, оценивая свои молодые годы, признался: «Я далёк от намерения объяснить наши успехи тем, что
 |
| Юрий ЛИБЕДИНСКИЙ. Автолитография Г.С.Верейского |
Когда-то Юрий Либединский очень восторгался революцией. Критики считали его романтиком военного коммунизма. Но уже на склоне лет он, оценивая свои молодые годы, признался: «Я далёк от намерения объяснить наши успехи тем, что мы правильно вели партийную линию, верностью которой мы клялись и которую от души старались осуществлять. Оглядываясь назад, я вижу, что мы сделали много существенных ошибок… Что говорить! Хриплыми и подчас неверными голосами кричали молодые птенцы» (Ю.Либединский. Современники: Воспоминания. М., 1961).
Юрий Николаевич Либединский родился 28 ноября (по новому стилю 10 декабря) 1898 года в Одессе. «Мне было два с половиной года, – вспоминал он в 1958 году, – когда мой отец – врач – переехал в Миасский завод на Урал». Но в Миассе не оказалось достойной школы, в которой можно было бы получить среднее образование. Поэтому семья Либединских спустя несколько лет перебралась в Челябинск.
Весной 1918 года Юрий, окончив реальное училище, планировал продолжить учёбу в Томском университете. Но друг детства Михаил Голубых предложил ему другой вариант: махнуть в Златоуст, где ребят кто-то пообещал устроить в местную газету. Но тут вспыхнул мятеж белочехов. Оказавшись перед выбором, Либединский предпочёл вступить в красногвардейский отряд златоустовских рабочих, которым командовал Виталий Ковшов.
А дальше произошло что-то непонятное. «Обстоятельства сложились так, – рассказывал Либединский в 1958 году, – что я оказался в автогрузовой части колчаковской армии, среди военных шофёров бывшей 13-й автомобильной роты, в большинстве своём насильно мобилизованных Колчаком» («Советский писатель: Автобиографии», том 1, М., 1959). Но что это были за обстоятельства, писатель умолчал. По одной из версий, Либединский был внедрён к колчаковцам по заданию уральских чекистов, но потом его якобы разоблачили и в сентябре 1919 года уже в Сибири арестовали. По другой версии, к колчаковцам он угодил после плена.
Достоверно известно одно: к красным Либединский вернулся лишь после того, как Блюхер освободил Новониколаевск. В феврале 1920 года он вступил в партию большевиков, став вскоре политруком автомотовелороты 26-й дивизии. Но при первой же возможности молодой партиец всё сделал, чтобы вновь оказаться на Урале.
Взяться за перо Либединского отчасти побудил рассказ Бориса Пильняка «При дверях». Он считал, что писатель не понял русскую провинцию. «Вот какой ты видишь революцию, – мысленно говорил я Пильняку, – а она вот какая. Тебе уездный городишко в наши дни представляется кошмарным свинством, и ты это свинство принимаешь за революцию, а он – этот уездный городишко – овеян ветрами классовой борьбы, овеян всей мировой революцией, он сейчас насквозь героичен – вот они, герои современности».
В общем, свою первую повесть «Неделя» Либединский создавал как бы в пику Пильняку. Первые страницы он вывел в Екатеринбурге, на окружных политических курсах, а дописывал книгу уже в Москве. Ему хотелось эту повесть посвятить Марианне Герасимовой.
С Марианной Либединский дружил с детства. Её отец был подпольщиком. После смены власти он стал редактором одной из екатеринбургских газет. Когда Екатеринбург перешёл к белым, семья Либединских успела вывезти Марианну в Челябинск, устроив её в близлежащую казачью станицу учительницей.
25 апреля 1922 года Либединский, отдав рукопись «Недели» в журнал «Красная новь», признался любимой девушке: «Год тому назад – этой революционной поэмы-повести не было, она в виде отрывочных мыслей, неосознанных, часто подсознательных наблюдений заперта была в глубине моего существа. Я метался и искал ключа, который открыл бы этот, для меня запертый источник творчества. Пришла моя любовь к тебе, озарила всё моё существо и стала этим ключом… Это произведение, Мураша, писалось для тебя и во имя тебя. И те, кто будет читать его, обязаны тебе его появлением. Так было всегда, всегда любовь вызывала подъём и толкала к творчеству. Что же будет дальше? Я хочу, во что бы то ни стало, перерасти эту вещь и создать что-то лучшее и большее. Я хочу, чтобы моя любовь к тебе помогла мне это! Ты идеализируешь меня, ты видишь только светлые стороны мои, и благодаря этому я становлюсь лучше. Спасибо тебе за это. И мне только больно, что для тебя, золотоволосой, солнечной, любимой и желанной, я не могу быть таким же светлым источником счастья! Вот сейчас жаркое ласковое солнце, зелёные виноградники, тёмные кипарисы, голубое море, и я с тобой. А потом настанет зима, я буду один, ты тоже. И если будет тебе тоскливо, всегда помни, что где-то есть Логан, который о тебе вспоминает, который любит тебя такой, какая ты есть, несмотря на свой проклятый «объективизм», и который болезненно остро чувствует прелесть солнечных сторон твоего существа, способность, как солнце, щедро и не требуя расплаты, дарить твой смех, твою доброту, твоё веселье – всем, кого ты окружаешь… Сейчас я от моего золотоволосого, ласкового солнца – ухожу на север и хочу большой работы, большого творчества. И я знаю, что моя любовь и дружба к тебе сильно помогут мне».
В «Красной нови» первым «Неделю» прочитал поэт Сергей Клычков. По его рекомендации редактор А.Воронский включил повесть в приложение к журналу – в альманах «Наши дни».
Николай Бухарин, когда прочитал дебютную вещь неизвестного ему автора, на всю страну заявил, что «Неделя» – это «первая ласточка» новой советской литературы («Правда», 1923, 30 января). Позже французский романист Анри Барбюс добавил, что Либединский показал «революцию глазами революции».
По сути, в своей первой книге Либединский практически полностью оправдал политику военного коммунизма. Другой вопрос: насколько он был искренен? Лидия Толстая считала, что повесть «Неделя», что бы там ни говорили, «тем не менее включала сомнения в правильности и справедливости жёстких мер «Красного террора», устроенного чекистами. В первых изданиях сохранилось письмо сотрудника ЧК к своему начальнику, в котором с душевной болью и непониманием вспоминает он расстрел белогвардейцев: их заставили раздеться донага, не вняв предсмертным отчаянным просьбам не унижать этим их человеческого достоинства» («Челябинский рабочий», 1998, 30 июня).
Но я думаю, что Толстая ошибалась. Никаких сомнений в проводимом курсе у Либединского тогда не было. Кстати, совсем не случайно под влиянием повести «Неделя» его первая жена – Марианна Герасимова вскоре устроилась в ОГПУ. Сам же писатель, демобилизовавшись из армии, пошёл рядовым токарем на завод.
В 1924 году Либединский издал уже вторую повесть «Завтра». Но партийные критики её не приняли. Их разочаровал пессимистический настрой автора. В «Завтра», – отмечала «Литературная энциклопедия» сталинского времени, – мы сталкиваемся с рассудочными схемами, играющими и роль механической иллюстрации, суммы примеров для основной идеи произведения. Если «Неделя» стремилась дать целостное художественное обобщение действительности, то «Завтра» от этого чрезвычайно далеко: действительность предстаёт здесь разорванной, отсутствует цельный художественный образ. Все эти художественные неудачи определяются ложной социально-политической установкой «Завтра» («Литературная энциклопедия», том 6, М., 1932).
Не приняли партийцы и третью книгу Либединского «Комиссары». «Юрий Либединский, – утверждал в одном из сборников группы «Перевал» Николай Зарудин, – не уважает, не любит человека. Все фигуры его повести – это схемы, восковые фигуры. Революционность типов положительных крайне неубедительна. Если даже и принять их чисто умозрительно, в том плоском, сером разрезе, как дал их автор – полюбить их нельзя» («Перевал», сборник 4, Л., 1926). Вывод Зарудина: «Комиссары» – чрезвычайно сомнительная вещь идеологически».
Но Либединский оказался не так-то прост. Уже в феврале 1926 года он неожиданно для своих оппонентов сумел потеснить Г.Лелевича, С.Радова и И.Вардина, заняв место одного из руководителей Всероссийской ассоциации пролетарских писателей (ВАПП). Среди новых его друзей появились Авербах и Киршон. А с Фадеевым писатель даже стал родственником (тот в 1925 году женился на младшей сестре Марианны Герасимовой – Валерии).
Вскоре Либединский оказался вхож ко многим всемогущим обитателям Кремля. Однако в 1928 году лидеры рапповцев почему-то убрали его в Ленинград. Формально писатель пошёл на повышение. По поручению Авербаха он должен был окончательно очистить ленинградское отделение РАППа от «нежелательных, непролетарских по своему духу членов». Но в реальности Либединский стал кому-то в Москве очень мешать. Может, Марианне Герасимовой, которая в конце 1920-х годов резко пошла в ОГПУ на повышение (во всяком случае, прежняя страсть Либединского к ней исчезла)? А может, в дело вмешались влиятельные покровители его первой жены?
В Ленинграде Либединский закончил роман «Рождение героя». Первые отклики на эту книгу носили в целом доброжелательный характер. Но власти быстро опомнились и по личному указанию Сталина перешли в наступление. Им не понравилось, что писатель интуицию главного героя поставил выше его большевистской сознательности. Уже в конце 1931 года Л.Мехлис сделал в «Правде» следующий вывод: «Рождение героя» – упадническое произведение Либединского (у него имеются и хорошие произведения) – не разобрано по существу, по-большевистски не подвергнуто критике, не вскрыта до конца его гносеологическая основа – меньшевиствующий идеализм. Этот роман Либединского – образчик отрыва от вопросов социалистического строительства, поисков «вечной» проблемы» («Правда», 1931, 24 октября).
Не потому ли после роспуска РАППа Либединскому вдруг не оказалось места ни в одной литературной редакции? За него попробовал тогда заступиться Киршон (также оставшийся без влиятельных постов), написавший личное письмо Сталину и Кагановичу. Но максимум, что ему смогли предложить победители в только что созданном Союзе советских писателей – ничего не значащее членство в ревизионной комиссии.
В Ленинграде у Либединского появилась новая семья. Его второй женой стала юная актриса Мария Берггольц, родная сестра поэтессы Ольги Берггольц. В 1931 году у них родился сын Михаил (до этого, как утверждала журналистка Лина Войтоловская, другая женщина подарила ему дочь Наталью).
Как писатель Либединский, видимо, стал иссякать. Но власть имущие его не забыли.
Первым почувствовал неладное Фадеев. Это он в конце 1936 года посоветовал писателю, пока не поздно, вновь перебраться в Москву. Фадеев считал, что в Ленинграде за Либединского никто заступаться не будет. Другое дело – Москва, где у писателя осталось много влиятельных друзей.
В Москве Фадеев выбил для своего товарища две комнаты в коммуналке на Сивцевом Вражке. Но друг оказался не всесилен. Чекисты вскоре забрали Авербаха. А самого Либединского газеты обвинили в троцкизме.
Фадеев, предвидя возможный обыск у Либединского, обманным путём в отсутствие друга заявился к нему домой и перетряхнул весь его рабочий кабинет, лишь бы успеть до прихода чекистов изъять свои письма, обращённые к опальному товарищу. Кончилось всё тем, что в июне 1937 года Либединского исключили из партии.
В те трудные дни писателя поддержали лишь его жёны. Первая любовь – Марианна Герасимова прислала ему полное сочувствия письмо. «Дорогой друг Юрочка! – писала Марианна. – Тяжело и больно было узнать о твоём горе. Но спасибо, что ты написал мне, я теперь знаю, что ты отнёсся к происшедшему мужественно, так, как следует коммунисту. У тебя под твоей мягкой поверхностью много сил, много твёрдости. И ты поднимешь и эту тяжесть, тяжелее которой, пожалуй, для нас и нет. В твоём письме есть несколько слов, по поводу которых, мне кажется, нужно нам с тобой поговорить <…> По твоей склонности видеть у себя только минусы, ты можешь забыть, что ты был красногвардейцем и сражался в те дни, когда многие, считающие себя безупречными, держали голову под подушкой и молили «лишь бы пронесло стороной». Ты можешь забыть, что белые тебя арестовывали, избивали, что ты был членом подпольной организации в белой армии и организовывал переход на сторону Красной армии? Нужно мужественно признавать свои ошибки, давать им такую же жёсткую и беспощадную политическую квалификацию, как если бы речь шла не о тебе, а о другом, но ни на минуту нельзя терять своего политического лица. Прости, если то, что я пишу, тебе и без того ясно. Я думаю, – а вдруг пригодится? От всего сердца желаю тебе мужества и твёрдости… Как бы я хотела чем-нибудь помочь тебе. Хотя бы через маму извещай меня о себе. Твоя М. Всё происшедшее с тобой кажется мне нелепым сном. Кому это нужно? В чём смысл шельмования преданного партии человека? 1937 год».
В партии Либединского восстановили лишь в январе 1938 года. Правда, партбилет ему вернули намного позже. Жена писателя – Мария Берггольц, решив, что всё обошлось, вскоре уехала на длительные гастроли по Дальнему Востоку, подкинув сына своей ленинградской родне. Но оказалось, что самое страшное было только впереди.
Сначала чекисты бросили в тюрьму сестру жены Либединского – Ольгу Берггольц. А в 1939 году дошла очередь и до первой супруги писателя – Марианны Герасимовой. В чём провинилась Марианна, никто не знал. Из органов её убрали ещё в 1934 году. До этого она в течение нескольких лет отвечала в ОГПУ за отделение по надзору за творческой средой. Говорили, что Марианна, переболев энцефалитом, мучилась сильными головными болями и рассталась со службой по болезни. Но в эту версию мало кто верил.
В отчаянии Либединский в декабре 1939 года решил обратиться к Сталину. Он писал: «Дорогой товарищ Сталин! Бывают положения, когда рядовому члену партии нет иного исхода, кроме как обратиться к Вам, – именно в таком положении нахожусь я сейчас. На днях особое совещание приговорило к пяти годам лагеря Марианну Анатольевну Герасимову, мою бывшую жену, оставшуюся на всю жизнь моим лучшим другом и товарищем, человека, которому в молодости я посвятил свою первую книгу «Неделя». Я не знаю, в чём обвиняют Марианну Герасимову. Но я знаю все мысли и чувства этого человека. Вместе с этим человеком вступал я в революцию. И я уверен, что она невиновна, что здесь имеет место какой-либо гнусный оговор или несчастное стечение обстоятельств. Я уверен в этом, так как знаю, что Марианна Герасимова коммунист поразительной душевной чистоты, стойкости, высокой большевистской сознательности. До 1935 года она работала в НКВД, и её могли оговорить те враги народа, которые работали вместе с ней. Я уверен, что она не могла сделать ничего такого, что было бы преступно направлено против Советской власти. Не я один так думаю. Не говоря уже о том, что я готов хоть сейчас назвать не менее десяти человек, коммунистов и беспартийных, которые подпишутся под каждым словом этого письма, – все, кто мало-мальски близко знает этого человека, удивлены, огорошены, больше скажу, дезориентированы этим арестом. С 1935 года она на пенсии по временной инвалидности, после мозговой болезни. Эта мозговая болезнь является следствием многолетнего переутомления. Этот человек отдал свой мозг революции, – и вот её, страдающую страшными припадками головной боли, доводящей её до потери сознания, – арестовывают. Товарищ Сталин, я уверен, что напрасно! Вы сказали великие слова о том, что для нас, рядовых членов партии, вопрос о пребывании в её рядах – есть вопрос жизни и смерти. Судите же, в какой степени я уверен в Марианне Герасимовой, если, зная приговор и легко представляя себе ту ответственность, которую я на себя принимаю, я пишу Вам это письмо. Но я знаю, так сделаю не один я, так сделает всякий, кто знает Герасимову так, как знаю её я. Товарищ Сталин, вся моя просьба состоит единственно в том, чтобы дело Марианны Герасимовой рассматривалось бы судом, пусть военным, беспощадным и строгим, советским справедливым судом со всеми его демократическими особенностями. И я уверен, она будет оправдана! Мне кажется совершенно нелепым, чтобы человека, в такой степени безмерно преданного делу партии, можно было бы запереть в лагерь. Не сомневаюсь, что и там, если только позволит её здоровье, она будет трудиться в первых рядах. Но зачем брать у неё насильно то, что она сама в любой момент отдаст добровольно – труд, самую жизнь…».
Через Фадеева это письмо попало к секретарю Сталина – Поскрёбышеву. Вполне возможно, что до вождя оно так и не дошло. Во всяком случае, приговор никто отменять не стал. Отбыв пять лет в лагерях, Герасимова в 1944 году вернулась к младшей сестре Валерии в Москву. Выглядела она ужасно. Врачи обнаружили у неё большую опухоль в мозгу. Жить дальше эта женщина смысла уже не видела. 4 декабря она повесилась в туалете.
Вернусь к судьбе Юрия Либединского. Перед войной писатель обратился к новым темам и героям. В 1939 году он на кавказском материале написал повесть «Баташ и Батай», которая впоследствии стала первой частью романа «Горы и люди».
Потом началась война. «Война, – вспоминал Либединский, – застала меня за работой. Большая книга, любимое заветное дело пяти последних лет, осталась незавершённой. Так иссякают колодцы: вода ушла, печально сухое дно родника. Всё ушло туда, где стонала, пылала, обливалась кровью западная граница от моря до моря. А я ещё дома. Почему я дома? Всё привычное вокруг, – и сад, и лес, и комната, и письменный стол, – всё стало призрачно и нереально. Реален только взрывчатый грохот сводок. А я здесь, в тишине своего дома? Только оттого, что эта тишина ещё не нарушена?.. Так я вступил в народное ополчение».
В боях под Москвой Либединского контузило. К жизни его, по сути, вернула двадцатилетняя красавица Лидия Толстая. Она ещё до войны поступила в историко-архивный институт, вышла замуж за театрального художника и родила дочку Машу. Но потом Толстой показалось, что она занялась не своим делом. У неё появилось новое увлечение – стихи, первым ценителем которых стал Михаил Светлов.
С Либединским Толстая познакомилась 30 июля 1942 года в общем-то случайно (в его московской квартире, кажется, собирались книги для эвакуированных в Чистополь детей). Двух коротких встреч оказалось достаточно, чтобы вспыхнул бурный роман. Позже Либединская воспоминала: «Как-то само собой получилось, что из санатория Юрий Николаевич переехал ко мне. Болезнь не отступала, он по-прежнему большую часть времени вынужден был лежать. Выходить один из дома не мог, с ним неожиданно начинались припадки, несколько раз он падал на улице и терял сознание. Да нам и не хотелось никуда ходить. Юрий Николаевич возобновил работу над повестью «Гвардейцы», вторая часть её должна была появиться в первом номере журнала «Знамя» за 1943 год. Мы просыпались в шесть утра, и Юрий Николаевич диктовал мне, потом вставали мама и Машка, мы ели зелёную капусту или картошку в «мундирах», и я бежала в Литературный институт. По дороге я относила машинистке то, что было отдиктовано утром. Юрий Николаевич оставался дома и лёжа правил текст, полученный накануне с машинки. Правил карандашом, неразборчиво, потом я чернилами переносила правку на другой экземпляр, и мы снова отдавали в печать, – так раз пять-шесть. Позже, когда у нас появилась своя машинка, я стала печатать сама. Как я торопилась домой из института! К моему приходу Юрий Николаевич растапливал железную печку, огонь весело гудел в трубе, наполняя комнату недолгим горячим теплом. Накинув шинель на плечи, он сидел на маленьком Машкином стуле, раскрасневшийся от огня, и розовые отсветы пламени бродили по его гимнастёрке. Помешивая кочергой в печке, он рассказывал Машке, примостившейся возле него на скамеечке, о своём лесном уральском детстве, о необыкновенной гусенице, не пожелавшей вить коконы и превращаться в бабочку, о собаке Ральке, которую он, маленький восьмилетний мальчик, терпеливо лечил от загадочной собачьей болезни. Мы кипятили на печке чай, разогревали обед, – суп из всё той же зелёной капусты, картошку, сваренную жидко, чтобы не ощущался недостаток масла» (Л.Либединская. «Зелёная лампа» и многое другое. М., 2000).
6 сентября 1943 года Лидия Толстая подарила Либединскому дочь Татьяну. Потом у них родилось ещё трое детей.
После войны Либединский вернулся к теме гражданской войны. Он написал романы «Зарево», «Утро Советов», повесть «Поездка в Крым», другие произведения. Но событиями в литературе они так и не стали.
Для поколения, делавшего революцию, Либединский по-прежнему оставался прежде всего автором повестей «Неделя» и «Комиссары». Как писатель радовался, когда в начале хрущёвской оттепели с этих книг был снят запрет, длившийся целых двадцать лет. Единственное, что его огорчало, – переиздания были осуществлены в урезанном виде. «Из «Недели», – рассказывала Лидия Либединская, – выбросили письмо коммуниста Климова о жестоком расстреле белогвардейцев коммунистами. Многие трагические события в нашей истории были интуитивно предугаданы молодым писателем. В «Комиссарах» сильно приглажена политическая борьба, разгоревшаяся в партии на переходном этапе от военного коммунизма к НЭПу. Сокращения и переделки, сделанные по категорическому настоянию редакции, изрядно омрачали Юрию Николаевичу радость нового издания.
– Может, не должен я идти на эти, мягко говоря, «доработки»? Но человек слаб, мне так хотелось дожить до того времени, когда первые мои книги снова обретут читателя».
Умер Либединский 21 ноября 1959 года в Москве от инсульта. Уже после смерти писателя журнал «Урал» напечатал его повесть «Воспитание души». Самая же последняя вещь Либединского – повесть «Дела семейные» – была опубликована в 1962 году в журнале «Наш современник».
Вячеслав ОГРЫЗКО
Добавить комментарий