Стечение жёлтых звёзд

№ 2016 / 15, 31.03.2016

По каким-то причинам, неведомым и астрономам, наподобие пастухов, будто отары и табуны, гонящих по небу светила и тела небесные, звёзды могли выстроиться иначе, и О.Мандельштам родился бы не в Варшаве, чтобы затем перебраться с семьёй в Санкт-Петербурге, а в Одессе.

И тогда с неистовым темпераментом литературного холерика он пенял бы своему бедному папе, что тот не владеет культурным одесским, то есть полу-жаргоном, где взят за основу русский язык, но сдобрен украинизированными конструкциями, разбавлен еврейской склонностью к безудержному словопорождению, языком отличающимся своеобразной интонацией, собственно, и делающей этот полу-жаргон оригинальным явлением. Не будем упоминать такую важную составляющую, как использование отрицательных словесных конструкций в качестве утвердительных. «А почему нет?» – скажет одессит, но это будет не вопрос, но чистое одобрение, означающее: бесспорно, не будем.
Много ли изменилось бы при таком астральном манёвре, сродни манёвру военно-морскому «поворот все вдруг»? Грибов, к собиранию которых он с детства испытывал высокомерное презрение, ибо для того следовало нагибаться, не стал бы Мандельштам собирать и здесь: вокруг города степь, и грибы тут, по счастью, не водятся. Зато с А.Ахматовой, родившейся на Большом Фонтане, мог познакомиться он значительно раньше. Например, во время прогулки в Александровском парке, где гуляли с детьми из хороших семей няньки и бонны. С В.Нарбутом знакомство бы всё равно состоялось, однако десятилетием позднее, когда тот приехал налаживать работу ОДУКРОСТА.
А сами мандельштамовские стихи мало чем отличались бы от написанных под небесами, подведёнными белой ночью. Охра присутственных зданий – это не особенность, а следствие избранного стиля, то есть унификация, а не отличие. Одессу начали строить по указу Екатерины II и продолжали возводить, не покладая рук: строительство – занятие всегда необычайно выгодное, выгоднее, разве что, разрушать построенное, чтобы затем на месте развалин возводить новые здания. Так что ордерная архитектура, будь то строгий классицизм или русский ампир, можно встретить и здесь. Разве что на постройку шёл не финский камень, а местный песчаник, хочешь не хочешь, добавлявший городу желтизны.
Прочие частности и детали без натуги можно перенести с берегов Невы на берега Одесского залива, и строку «Нет, не луна, а светлый циферблат…» оставить в том виде, как эта строка написана. На Дерибасовской (что это улица и что это за улица – не требует уточнений) имелся магазин, торговавший часами и ювелирными украшениями. Над входом в него висели огромные и светлые часы, запомнившиеся навсегда Ю.Олеше. Прошло мимо внимания и не запомнилось потому, что дело владельцем торгового дома, которому принадлежал магазин, поставлено было на вполне одесский лад: закупались партии часов за границей, механизм – швейцарского или немецкого производства – оставался цел, а корпус производился новый, из ценных металлов, золото чаще всего, с дорогой ювелирной отделкой, и на новом же циферблате значилась теперь фамилия владельца фирмы «И.Баржанский».
Насколько возможна такая транспонировка? Нет-нет, я совсем не о часах, и даже не о стихах: о месте и факторах происхождения. Да это и не транспонировка, а смена кое-каких обстоятельств, подробностей, без перемены целого. И О.Мандельштам, с превеликим удовольствием купавшийся в Неве против Петропавловской крепости, мог с удовольствием, точно не меньшим, ступив в воду на Ланжероне, плыть, вымахивая саженками, чтобы затем перевернуться, лечь на спину и лежать лицом к небу, ослепительно выбеленному одесским солнцем. Впрочем, и К.Чуковского, оставившего мемуарное свидетельство о ныряющем и плавающем поэте, мог он узнать ещё в Одессе, где всходила звезда прыткого журналиста.
Сборник А.Львова «Кафтаны и лапсердаки. Сыны и пасынки: писатели-евреи в русской литературе» (М., «Книжники», 2015) и посвящён восхождению звёзд, их блужданию по небесам литературы и жизни.
Автор рассуждает о том, где кончается узконациональное, уступая место общероссийскому, чаще – общесоветскому, или где начинается. Еврейство в биографии Б.Пастернака, тщательно изгоняемое, и в прозе В.Инбер, невытравимое (стихи – дело иное). У С.Маршака, И.Бродского, Е.Шварца, даже у В.Катаева, которого он и не думает относить к инородцам, но который отмечен собственной жёлтой звездой, звездой Героя Социалистического Труда.
Говоря о столь нешуточных вещах, нельзя быть абсолютно серьёзным, иначе упрекнут в издёвке, примут за скрытую насмешку. Эссе и статьи, пусть вернее назвать их фельетонами в давнем и милом сердцу смысле, как фельетонами назывались статьи о воспитании и педагогике блистательного журналиста Altalena, он же – В.Жаботинский, выполнены в интонации слегка утрированной, что надо для эффекта вящего остранения, иначе материал не ввести в нужные пределы, диковинный сам по себе, материал требует упрощения, заключения в скобки, или выскользнет из рук.
Но, так представляется по мере чтения (подразумевал ли такое автор?), персонажи книги, будь то И.Эренбург, И.Бабель или М.Светлов, действовали по методу потомственного часовщика И.Баржанского, старались механику оставить, а корпус заменить, реже в прежний корпус упрятать чужую механику. И это не отступление перед обстоятельствами, когда порывают с прошлым и заявляют о том на публичном собрании. Что толку, если С.Кирсанов, воспевая робота или стройку, возводил стихи на образах и отсылках из текстов ветхозаветных. Это заданный масштаб, система координат, картина мира, нового ли старого – уж насколько поэт будет убедителен.
Можно порвать с родными, но от себя не уйти. Мандельштамовская проза, монологическая интонация которой, при всей своей изысканности, так близка непрерывному монологу Михаила Самуэльевича Паниковского – от пафосного взмыва до спада к бормотанию, почти драматическому. Общее и главное то, что взлёты и падения интонации, накал говорения никак не связан с темой, избранной для разговора. Интонация и тема здесь независимы друг от друга, параллельны.
У каждого своя звезда. Она ведёт человека, он отмечен ею, знает о том или нет, хочет этого либо не хочет. Та ли это звезда, которую увидел герой давнего рассказа А.Львова, написанного и напечатанного задолго до эмиграции автора. Звезда появилась днём, на самом что ни на есть весеннем небе, и стояла рядом с солнцем, ярко сияющим. Герой верит, что увидеть такую дневную звезду – предвестие счастья, перемена участи. Это значит – не идти в школу, это значит, что уроки отменены. Он стоит и смотрит, почти не веря, на звезду посреди дневного неба, хотя и так собирался отлынивать от учёбы. Он прогульщик, он шалопай. Но эпиграф, рассказу предпосланный, утверждает, что увидеть звезду днём может внимательный наблюдатель, человек, глаз которого тренирован, а мнение непредвзято.

Иван ОСИПОВ