Александр КУРИЛОВ. УРОКИ ЛИТЕРАТУРЫ – НА УРОКИ ЛИТЕРАТУРЫ!

№ 2017 / 20, 07.06.2017

Это не тавтология. Дело в том, что художественная литература уже сама по себе призвана давать уроки и даёт их автоматически, незаметно для читателей, так сказать, нечувствительно. Это её прямое назначение как особой формы просвещения и воспитания.

Вспомним: «Сказка – ложь, да в ней – намёк, добрым молодцам урок». Известно, что ложь – не только «намеренное искажение истины, неправда», как пишется в толковых словарях, но и просто любой вымысел. «Что есть поэт? Искусный лжец…» – отметил ещё Н.М. Карамзин («Поэзия», 1787). В этом отношении литературно-художественные произведения, будучи по своей природе вымыслом, тоже по-своему сказки. Одни небольшие: рассказы, новеллы и т.п., – другие пространные: поэмы, повести, романы, драмы и т.п., и каждое – своеобразный урок как «добрым молодцам», так и «красным девицам». И не только им. Урок жизни, поведения, мировоззрения.

Однако сегодня по целому ряду причин большинство этих уроков, их смысл и цели не доходят до ума читателей. Да, они не проходят бесследно, внедряясь в сознание читающих незаметно, подсознательно, но как конкретные уроки ими не осознаются. И это печально, потому что до конца не выполняют своей природной учительной функции. Появившийся зазор между бессознательным и осознанным восприятием уроков, которые дают литературно-художественные произведения, необходимо устранить. Это требование нашего времени. Для того нужно совсем немного: изменить представление о сущности и назначении художественной литературы.

Сегодня видят в ней только «письменную форму искусства слова», или, говоря наукообразно, «вербальное художественное творчество», «акт придумывания, фантазирования или сочинительства», – т.е. вымысел, выраженный словом. Действительно, именно вымысел и только вымысел – атрибут художественной литературы и единственный показатель принадлежности к ней тех или иных произведений словесности: вымышленное – значит художественное. Это было хорошо известно уже в эпоху Античности и почти позабыто в наши дни. А зачем нужно «придумывать», «фантазировать», «сочинять»? Вообще зачем нужна художественная литература? На эти вопросы не отвечают ни современные «Теории литературы», ни энциклопедии, ни словари.

Однако ещё в XVIII веке знали зачем. Художественная словесность («поэзия» в терминологии того времени), отмечает Феофан Прокопович, «есть искусство изображать человеческие действия… для назидания в жизни». Отсюда следовало, что назначение художественной литературы (словесности), т.е. то, зачем она нужна, – давать людям уроки поведения («человеческих действий») в качестве поучительных примеров («назиданий»), знание которых должно и может пригодиться им в жизни, в их «действиях».

Тогда знали и понимали, что рождение художественной литературы (словесности, поэзии), её появление, возникновение, создание было вызвано необходимостью воспитания сограждан (соплеменников), формирования их поведения в нужном для общества (государства) направлении. Именно поэтому человечество с тех пор, на протяжение тысячелетий, всегда дорожило и продолжает дорожить художественной литературой, постоянно поощряя писателей в их просветительно-воспитательно-учительной деятельности.

Что значит «изображать человеческие действия»?

В своё время В.Г. Белинский скажет: «…мертво художественное произведение, если оно изображает жизнь для того только, чтоб изображать жизнь, без всякого могучего субъективного побуждения…, если оно не есть вопль страдания или дифирамб восторга, если оно не есть вопрос или ответ на вопрос». И тут же, подтверждая справедливость им сказанного, заметит, что «содержание каждой греческой трагедии есть нравственный вопрос, эстетически решаемый». Именно вопрос! Если под эстетикой понимать науку о художественном отражении действительности, то с этой точки зрения содержание греческих трагедий есть нравственные вопросы, решаемые художественно.

Нравственные вопросы – это, как известно, вопросы поведения. Именно поведение людей, их поступки – т.е. «человеческие действия», – составляют содержание не только греческих трагедий, но и вообще каждого литературно-художественного произведения, где изображение этих «действий», их результатов и последствий, уже само по себе есть художественное решение нравственных вопросов. Художественное – т.е. с помощью вымысла, «придумывания», «фантазирования», «сочинительства». А где-то с XVI в. писатели начинают предлагать художественное решение и социальных (общественного устройства – утопии), а с середины XIX в. ещё и идеологических вопросов.

«Изображать человеческие действия» в литературных произведениях – значит художественно решать определённые нравственные, социальные и идеологические вопросы.

Художественная литература называется художественной не потому, что представляет собой «письменную форму искусства слова», а потому, что писатели в своих произведениях-сказках художественно, с помощью вымысла, решают вопросы, связанные с жизнью и деятельностью людей. Это в полной мере относится и к произведениям живописцев, где художественно решаются те же самые вопросы, только с использованием красок и карандашей, а также театральные постановки и кинофильмы, где «человеческие действия» изображаются непосредственно людьми – актёрами. И зачастую понять их глубинный смысл можно, только определив, художественным решением каких вопросов они являются.

За примерами далеко ходить не надо. Начнём с «Муму».

До сих пор остаётся без ответа вопрос: почему Герасим утопил свою собачку, а не взял её с собой, уходя в деревню? Этим вопросом постоянно и безответно задаются составители учебников по литературе, а за ними и учителя, надеясь, что на кого-то из учеников снизойдёт озарение и он однажды объяснит – почему. Не будем ждать этого счастливого мига и попробуем поискать ответа на этот вопрос в самом рассказе.

Когда до Герасима дошло, что от его собачки хотят избавиться, и видя неизбежность её печальной судьбы, он жестами объявил: «сам берёт на себя уничтожить Муму», чтобы не отдавать её в руки дворовых людей. На слова дворецкого: «Да ты обманешь», – Герасим только «презрительно усмехнулся». Это было презрение человека, который всегда держал слово и никогда не бросал сказанного (в данном случае выраженного жестами) на ветер. Один из лакеев, видя недоумение всё ещё сомневающегося дворецкого, промолвил:

«Оставь его… он сделает, коли обещал. Уж он такой… Уж коли он обещает, это наверное. Он на это не то, что наш брат. Что правда, то правда. Да.

– Да, – повторили все и тряхнули головами. – Это так. Да».

Герасим человек слова и исполнил обещанное. Да, он со слезами расставался пожалуй с самым для него близким и дорогим существом, стараясь хоть как-то скрасить последние минуты собачки, не дать ей почувствовать приближение беды. Но он дал слово, пусть даже вынужденное, скрепя сердце, но дал, и нарушить его, поступить иначе – уйти в деревню, взяв с собою Муму, он просто не мог: поступить таким образом Герасиму не позволяло чувство собственного достоинства.

Верность слову – художественное решение этого нравственного вопроса есть и содержание, и глубинный смысл Тургеневского рассказа и одновременно однозначный ответ: почему Герасим утопил Муму, а не взял её с собой. Именно об этом – об уроке, который преподал и продолжает преподавать всем «просвещённым» и «образованным» читателям Герасим – глухонемой, простой, необразованный, деревенский мужик, что в нравственном отношении оказался выше и барыни, и всей её челяди, – и надо говорить на уроке литературы в школе, чтобы с детских лет прививать будущим гражданам одну из важнейших составляющих нравственности, тем самым воспитывая у них и чувство собственного достоинства. Припомнив при этом и «Честное слово» Л. Пантелеева, ставшее уже в другое время на ином материале художественным решением того же нравственного вопроса.

Верность слову – один из вопросов, художественно решаемый и в «Евгении Онегине»:

Но я другому отдана;

Я буду век ему верна.

Татьяна, венчаясь, перед лицом Всевышнего дала клятву быть верной супругу и до конца остаётся верной слову, данному ею Богу. В этом естественное проявление высочайшей христианской нравственности, христианской добродетели. Потому-то и неслучайно Пушкин завершает свой роман, художественно решив один из важнейших нравственных вопросов – вопрос о верности слову.

Другим нравственным вопросом, художественно решаемым в «Евгении Онегине», был вопрос о смысле жизни. В его решении принимают участие практически все заметные персонажи – и Ленский, и Ольга и т.д. Но главным образом – Онегин и Татьяна.

В жизни Онегина нет никакого смысла. Зачем он родился, зачем и для чего живёт? «Чего ему надо, чего ему хочется» (VII, 457)? – ни он сам, ни кто другой не знает. Никому он и не нужен, в том числе и Татьяне. Поначалу он казался ей необходимым, «посланным Богом», но не столько как живой, реальный человек, а исключительно как мечта. Она его образ вылепила из книг, а затем, как поётся в песне, «что слепила, то и полюбила».

Каждый человек должен быть кому-то нужен: в этом один из смыслов жизни. Татьяна его обрела: она нужна, пусть и одному человеку, который её любит и ею гордится, своему супругу – но нужна. Он без неё жить не может.

Онегин не нужен никому, ни одному человеку. Скиталец по миру, он лишний, но не для общества, как до сих пор принято считать, где не находит себе места, а лишний для жизни вообще, как и Чацкий, и Печорин, и Обломов, и им подобные: «И зачем мы, горемычные, родились на белый свет?» В жизни Татьяны есть достаточно определённый смысл, в жизни Онегина его просто нет. Художественным решением этого нравственного вопроса и является «Евгений Онегин», а «энциклопедия русской жизни» – это лишь панорама, на фоне которой он решается.

Художественным решением этого вопроса были и «Горе от ума», и «Герой нашего времени», и «Обломов». И «Анна Каренина». Но если в жизни Чацкого, Онегина, Печорина и Обломова изначально не было смысла, то Анна Каренина свою жизнь сама лишила смысла. Она изменила своей клятве, данной ею при венчании, пренебрегла законом материнства, что привело к потере сына, и «перешагнула», говоря словами известного персонажа Ф.М. Достоевского, «через библейские заповеди». В результате, как в сказке, она по собственной воле очутилась у разбитого корыта.
И это не могло не сказаться на её представлении о своём будущем: нарушение нравственных законов никогда не проходит бесследно и безнаказанно. Почувствовав, что дальнейшая жизнь потеряла для неё всякий смысл, она сама же себе за всё и отомстила. Произошло это в полном соответствии с эпиграфом: «Мне отмщение, и аз воздам».

В «Капитанской дочке» сегодня видят исключительно исторический роман из эпохи Пугачёвского восстания, «книгу о смуте», где исходными для всех рассуждений выступают слова о «русском бунте, бессмысленном и беспощадном». Однако с Пугачёвым связаны только пять глав из четырнадцати. При этом нередко забывается эпиграф: «Береги честь смолоду». А ведь именно он лежит в основе нравственного вопроса, художественным решением которого и стала повесть.

На самом деле, это никакой не исторический роман, а «рассказ, – что подчёркивали ещё дореволюционные пушкиноведы, – написанный Гринёвым с целью показать, как прав завет: «береги честь смолоду». Не Пугачёв, а Гринёв «главный герой повести», «человек долга и чести». Почему же тогда она названа «Капитанская дочка»? Да потому, что в решении нравственного вопроса о том, как надо «беречь честь», главную роль Пушкин отводит дочери капитана Миронова.

Поверку на честь проходят все персонажи повести. Не проходит её только один – Швабрин. Даже у «злодея», как «величают» там Пугачёва, она есть: он не может ответить на добро злом.

Верный долгу Гринёв ничем не запятнал своей чести, но в глазах общества, будучи оклеветанный, легко мог её потерять. И потерял бы, если бы не дочь капитана Миронова, которая этого не допустила. Это стало делом её чести, как ранее делом чести Гринёва было освободить её из швабринского заточения, ради чего он, рискуя жизнью, прекрасно осознавая, чем это может для него обернуться, отправился в «мятежную слободу» к Пугачёву и вызволил, спас её.

Чтобы защитить жениха от наветов, восстановить его доброе имя и спасти от незаслуженного наказания, она дошла до самой императрицы и добилась своего: Гринёв был оправдан. Вопрос о том, как надо беречь и свою честь, и честь близких, дорогих тебе людей, был таким образом исчерпан. Пушкин, естественно и закономерно, здесь поставил точку и, отдавая должное героине, её нравственной чистоте и поведению, имел все основания назвать повесть в её честь – «Капитанская дочка», что и сделал. И этот урок литературы также должен быть среди важнейших на уроках литературы в школе.

Для нас привычно название романа Л.Н. Толстого – «Война и мир». Однако самым первым его заглавием было «Война и мiр», т.е. «Война и люди», в переводе на наши понятия. На это заглавие уже обратили внимание толстоведы, переводя его, правда, как «Война и народ», что неточно, так как «народ» понятие достаточно ограниченное, в то время как понятие «люди» включает в себя и «народ» как свою составную часть.

Сочетание «Война и мiр» появилось, когда Толстой решил написанное им издать отдельной книгой, начав её с уже опубликованных частей и дописав ещё несколько. Представляя в издательство две первые, уже опубликованные, части: «Тысяча восемьсот пятый год» и «Война», – он зачёркивает стоящее в самом начале рукописи заглавие первой части, невольно выступавшее в качестве названия книги, и своей рукой вписывает – «Война и мiр». И не случайно.

В первой части будущей книги – «Тысяча восемьсот пятый год», – шли разговоры преимущественно о войнах Наполеона, которые имели место в «мiру» и которые вели люди «В Петербурге», «В Москве», «В деревне» – т.е. самые разные люди. Вторая часть – «Война», была посвящена заграничному походу русской армии – т.е. непосредственно войне. Содержание этих частей полностью укладывалось в слова «Война и мiр», объединявшие их в одно целое, что и зафиксировал собственноручно писатель в проекте договора («условий») на издание романа. На каком этапе продвижения романа в типографии вместо «i» появилась «и» – по инициативе ли наборщика или самого Толстого, неизвестно, только книга вышла из печати под уже известным всем названием «Война и мир».

В рукописях и печатном тексте романа встречаются оба слова – «мир» и «мiр», чем в каждом случае было вызвано их появление – предмет особого разговора. Однако оказавшееся в заглавии слово «мир» невольно, если не сказать автоматически, отодвинуло на задний план осознание главного вопроса, художественным решением которого и являлось содержание романа, вопроса о том, как люди самых разных социальных слоёв, групп и возрастов ведут себя в условиях войны: в действующей армии, во время сражений, в плену, в тылу и т.д.

Всё, о чём в романе говорится, поведение каждого персонажа, философские рассуждения о сущности войн и истории – всё это существует не отдельно, не само по себе, изолированно от изображаемых событий, как это предстаёт в современном толстоведении и учебниках, а прямо и непосредственно связано с решением главного вопроса. Это подтверждает и сам Толстой, определяя жанр романа как «картину нравов (т.е. чувств, поступков, поведения людей. – А.К.), построенную на историческом событии». Участие или неучастие людей в этом событии, мотивы их поведения, то, как ведут себя соотечественники, отличающиеся друг от друга социальным положением, воспитанием, мировоззрением, характером и т.д., фактически в экстремальных условиях – главным образом, Отечественной войны 1812 г., – и составляет содержание романа, художественное решение писателем важнейшего нравственного вопроса: война и люди. Поведение людей в условиях Отечественной войны уже само по себе поучительно. И именно эти уроки «Войны и мiра» должны быть в основе соответствующих уроков литературы в школе, а не только и не столько портреты и жизнеописания отдельных персонажей. А вот вопрос: собственно, какую «мысль народную» Толстой «любил… вследствие войны 12-го года», – ещё ждёт своего ответа.

Если замена одной буквы в названии романа Толстого послужило расширительному толкованию его содержания, то иное наблюдается при обращении исследователей к названию романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание», что привело к зауженному пониманию его содержания.

Исходя из буквального, в соответствии с грамматикой, восприятия названия, где наименование одного и другого действий стоит в единственном числе, его содержание было сведено к жизнеописанию одного персонажа, его взглядам и поведению, невольно отводя внимание читателей от главного, что было сказано произведением. Однако слова «преступление и наказание» имеют прямое отношение и к другим персонажам, совершившим то или иное преступление. Одни из них наказаны уже в границах романа, наказание других отсрочено, но предполагается за его пределами. На это почему-то должного внимания никто не обращает, хотя каждый персонаж самым непосредственным образом участвует в художественном решении вопроса, которое и стало содержанием романа Достоевского, и без них представление об этом решении будет оставаться неполным. Решал же своим романом писатель важнейший  идеологический вопрос.

Вспомним статью Раскольникова. В ней, замечает Порфирий Петрович, «все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные». Раскольников соглашается с ним, но уточняет: «Я просто-напросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право… то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия… если исполнение его идеи… того требует».

Статья Раскольникова и его «разъяснения» – в чистом виде манифест либерала, изложение идеологии либерализма. Известно, что право «переступать закон», «разрешать своей совести перешагивать через препятствия», что встают на её пути, – исходная посылка либерализма, который права изначально ставит неизмеримо выше обязанностей, отстаивая при этом «право» на противоправные действия. Обычно он начинается со свободомыслия (что похвально), продолжается своеволием (что печально), «свободой» от исполнения законов, общепризнанных норм и правил (что глупо и неразумно), выливается в неблаговидные действия (провокации, подстрекательство, неповиновения властям и т.д.) или просто в преступления – «имею право!» (что грустно), и в перспективе ведёт к анархии – конечной цели либерализма (что катастрофично). Достоевский это прекрасно понимает, предлагая художественное решение вопроса о либерализме, видя в нём главный источник «новых веяний», распространившихся в те годы, о его предпосылках, идеологии, проявлениях и последствиях: связанных с ним прямо или косвенно преступлений в самых разных сферах жизни, – желая, как сам заметил, «перерыть все вопросы в романе».

Раскольников следует нравственной составляющей идеологии либерализма – «имею право перешагивать и переступать», – сознательно. Свидригайлов – бессознательно, не раздумывая, механически, исходя из своих интересов шулера и развратника. Лужину ближе экономическая составляющая либерализма.

Поступив как «необыкновенный» человек, «переступив закон» и «перешагнув через препятствия», Раскольников по поводу своего поступка-преступления испытывает внутреннее беспокойство, постоянно ведёт с собой диалог, рассуждает, рефлексирует, стараясь себя оправдать, как и подобает либералу. А вот Свидригайлов и Лужин, не считая себя «необыкновенными» людьми, действуют, руководствуясь именно теми же правилами – «перешагивать» и «переступать» – в отличие от Раскольникова, не рассуждают, не рефлексируют по поводу своих неблаговидных деяний.

Между тем, уже Свидригайлов чувствует, что между ним и Раскольниковым «есть какая-то точка общая», что от Раскольникова он «очень недалеко стоит». И это так. Почву их «недалекостояния» уже отметили дореволюционные достоевсковеды. «Между ними, действительно, – писали они, – есть общая точка – это стремление обоих, при разности их натур и различии целей, освободиться от принятых этических норм». Прав Свидригайлов, говоря, что они с Раскольниковым «одного поля ягоды». И поле это – либеральное, где нет даже намёка на необходимость соблюдать «принятые этические нормы», и не только этические, но и, говоря современным языком, конституционные. Тем не менее, считается, что безнравственно, аморально поступают только Свидригайлов и Лужин, а Раскольников не такой, и хотя он поступает тоже нехорошо, но движет им хорошая мысль о… справедливости.

Не приемлют идеологии либерализма и в романе по-своему противостоят ей Порфирий Петрович и Разумихин, но их роль в решении вопроса о либерализме исследователей никак не интересует. Всё внимание они сосредоточивают на «душевных муках» Раскольникова, пафосе его самоанализа и самооправдания, и итоговых заверениях писателя о возможности «постепенного обновления» и «перерождения» его на основе Евангелия, где права каждого человека определяются его обязанностями, как творения Божьего…

Романы Достоевского – это приговоры либерализму с его гипертрофированным, доведённым до крайности, понимаем прав одних – «необыкновенных» людей, и отрицанием их каких-либо обязанностей вообще, и прежде всего перед другими – «обыкновенными» людьми, каковых либералы и за людей-то не считают. «Преступление и наказание» – приговор нравственному либерализму, «Бесы» – политическому, «Подросток» – экономическому (начало которому было положено «философией» Лужина) и политическому.

В «Идиоте», желая художественно решить вопрос: есть ли в современной жизни место «положительно прекрасному человеку» и как он должен себя вести, – Достоевский отталкивается от вопроса, который решается им в «Преступлении и наказании». Мышкин создаётся как антипод Раскольникова. Один ничего не боится и идёт на преступление, убедив себя, что на то «имеет право». Другой же всего боится, даже самой возможности иметь на что-то какие-то права. Но если Раскольников живёт не по Евангелию и только будущую его судьбу писатель связывает с Евангелием, содержание которого и должно познакомить его с «новою, доселе совершенно неведомою <ему> действительностью», то вся жизнь князя Мышкина проходит под знаком Евангелия.

Появление «Идиота» после «Преступления и наказания» вполне закономерно, как его естественное, намеченное писателем, продолжение и дополнение, где история князя Мышкина могла стать рассказом о возможном будущем Раскольникова, его «новой историей» – результатом основательного знакомства с Евангелием, под воздействием которого совершалось бы его «постепенное обновление» и «перерождение». Так у писателя возникает замысел «изобразить положительно прекрасного человека» как ориентир для «обновления» и «перерождения» нравственно заблудившихся соотечественников.

Достоевский понимает, что изображение такого человека «задача безмерная», что сам идеал Прекрасного «ни наш, ни в цивилизованной Европе ещё далеко не выработался», и предлагает своё художественное решение этой задачи. «Положительно прекрасный человек», полагает он, должен жить и вести себя по-евангельски. Однако как это должно осуществляться и проявляться в реальной жизни, писатель не знает, а потому князь Мышкин получился у него, хотя человеком и положительным, но совершенно безвольным и беспомощным, способным лишь на одни увещевания. У него нет никакого будущего, и он может служить не столько примером для окружающих, сколько укором, упрёком обществу, которое живёт далеко не по евангельским законам. В глазах такого общества князь Мышкин, естественно, должен был выглядеть и выглядел идиотом, как в своё время выглядел и продолжает выглядеть Дон Кихот, с кем справедливо его сравнивают. Да, и тот, и другой идеалисты. Но если «Дон Кихот» это приговор псевдорыцарскому идеализму, то «Идиот» – социальному.

Ставя в своих романах и художественно решая важнейший идеологический вопрос: как жить и чем руководствоваться в жизни? – Достоевский даёт на него однозначный ответ: жить, согласно либеральных установок, нельзя, а по-евангельски – невозможно.

Уроки литературы, часть которых и была обозначена выше, должны стать первостепенными на уроках литературы в школе, где исходным должны выступать представления о нравственных, социальных и идеологических вопросах, художественным решением которых и стали изучаемые произведения.