Роберт ВИНОНЕН. ПОДВИГ РАХМАНОВА

№ 2017 / 25, 07.07.2017

В последние годы, регулярно приезжая в Москву, не без опаски звоню друзьям. Слишком часто на мой вопрос отвечает истерический женский голос: он умер! И вот в этом году подарена мне книга «Друзей ушедших имена», и встретился я сразу с десятью покойными друзьями и приятелями под одной обложкой. Каждая поэтическая подборка в ней предварена статьёй-рассказом-воспоминанием об авторе. Большинство из них не стяжало особой прижизненной славы, хотя известность имелась. Но интересно, что стихи, звучащие теперь с того света, порой слышатся как-то иначе, нежели прежде. Не в том смысле, как про это сказал давно забытый Василий Кулёмин: «О, как мы уважаем мёртвых, Ну хоть ложись да помирай!». Совсем не в том. Но, видимо, есть нечто магическое в явлении, когда поэт весь и окончательно перевоплощён во Слово.

Довольно по-новому читается, например, Пётр Вегин, известный при жизни эпигон Вознесенского. Когда-то он стал невозвращенцем из Америки, там умер, но там же избавился от высокой зависимости. Стал и прозу писать. Неясным предчувствием навеяны строки о себе:

 

Но душу его пронзает

Судьбы беспощадный стилет…

Во мне умирает прозаик.

Его отпевает поэт.

 

При чтении предисловия Сергея Мнацаканяна вспомнилось, что и я ведь знал Петра. Познакомились мы в далёком 1961 году при поступлении в Литинститут. Тогда этот симпатичный ростовчанин армянского разлива ещё был Нацаканьяном (автор статьи ошибочно наделяет его своей фамилией).

Однажды в августе того года проходили мы по площади Маяковского. И вдруг Петя, оборотясь к памятнику, поднял сжатую в кулак правую руку и крикнул: «Володя, рядом стоять будем!» Тот поступок маленько меня, провинциала, смутил, а теперь думаю, что так и надо быть молодым поэтом.

Уже не помню, почему будущий Вегин не стал студентом Лита. Но известным москвичом стал. Сегодня он там, где как раз и распоряжаются памятниками…

А Татьяна Глушкова была известна более как острый критик, нежели поэт. Хотя её стихи в литинститутские годы высоко ценил рукодивший семинаром Илья Сельвинский. Даже в его книге «Студия стиха» изрядный объём занимает раздел «Письма студентке Т.Глушковой». Поэзия и публицистика для неё были неразделимы. Пример:

 

Когда не стало Родины моей,

в ворота ада я тогда стучала:

возьми меня!.. А только бы восстала

страна моя из немощи своей.

 

Общественные гримасы перестройки воспринимались ею как личная обида. Но чтобы жить долго, наверно, многое не надо принимать слишком близко к сердцу. Однако дар истинный такой бронёй не защищён.

Стихам Геннадия Касмынина долгую жизнь сулил Юрий Кузнецов. Да в них силён и общий дух этих поэтов, в общем-то разных.

 

Жизнь уходит в неглавные вещи,

Превращается в пыль и песок,

И уже туповато-зловеще

Повествует о сроках висок…

 

Успокойся, не думай про это,

Помолись и унынье развей,

Человек, прибавляющий света

Керосиновой лампой своей.

 

Отнюдь не кузнецовское отношение к малым сим.

С Геннадием я был знаком, но стихов его не читал, и поэтому значительного поэта в нём предположить не мог. В памяти остался такой момент общения. Где-то в гостиничном номере собрались по случаю приезда из Вологды Виктора Коротаева. Кроме него да Касмынина никто не удержался в памяти. А тогда никто не удержался от, скажем так, веселия Руси. Когда навеселились, с громогласным тостом встал Геннадий: «Предлагаю выпить за русский народ. На колени перед русским народом!» И первым бухнулся на ковёр. За ним – остальные. Я же почувствовал себя в несколько неловком положении и сказал: «Я финн, но даже перед своим народом на колени не опускаюсь». Ну, разошлись мирно, а позднее Коротаев моё поведение одобрил. Касмынин тоже, как мне передали, зла не затаил, и даже хотел бы ещё встретиться. Человек, значит, не был узок душою.

Из участников сборника самым, пожалуй, «раскрученным» поэтом была Инна Кашежева. Она рано получила известность, даже славу, и так же рано ушла из жизни. Помню её несколько мальчишеский облик – и стрижку и, манеру одеваться. А ведь и стихи её не так уж похожи на сугубо женскую лирику (кою на дух не принимал Юрий Кузнецов). Одной из тем её был Кавказ – российско-кабардинская родина, которую малой не назовёшь. А вот как писала о себе:

 

Человек, которому полвека,

Провожает этот странный век.

Что же было в жизни человека

До того, как выпал вечный снег?..

 

Годы рядом, тяжелы, как гири,

Но в глазах луч юного огня…

Он любил вас, люди дорогие!

Осушите чашу за меня.

 

Этот внезапный переход от третьего лица к первому, этот перепад уровней сродни хождению по горам, которых Инна не могла забыть и в Москве…

Одним из ярких, но недооценённых поэтов был Лев Щеглов. Я чаще наблюдал его в так называемом пёстром зале ЦДЛ, где он, в отличие от некоторых, очень спокойно налегал на взятое в буфете. Поэт почти не печатался, а я вот помню кое-что, ходившее устно. Например:

 

Прут грибы, как танки.

Видимо, к дождю.

Жаль, одни поганки.

Видимо, к вождю.

 

Среди скудного печатного наследия Льва Сергеича был последний сборничек, увы, утраченный мною. Однако своим студентам на уроках поэтического мастерства, я приводил такой образец от Щеглова. Речь о том, что стихи живы рифменным ожиданием. При том, что рифма должна быть непредсказуема:

 

К чему все эти эмпиреи

Про мироздание, про век?

Пусть говорят о них… другие,

Но ты-то русский человек.

 

Так мы слышим непроизнесённое, то что звучит за сказанным. Так по слову Новеллы Матвеевой «вечно людям светит Несказанного свет».

А ежевечернее сидение за столиком в ЦДЛ – то был удел писателей не очень-то приспособившихся к действительности. Житейская неприкаянность пряталась и за улыбкой Льва Щеглова.

Да, вот ещё забавный эпизод – пусть и он застрянет в чьей-нибудь памяти. В ЦДЛ какое-то мероприятие, гостей полно, мы со Щегловым через фойе движемся в известном направлении. Тут к нему подходит незнакомец и обращается: «Извините, Вы не Юдахин?». Поэт осмотрел гостя с головы до ног и отрезал: «От Юдахина слышу!». Обида Лёвы понятна: ведь его перепутали не с Пушкиным. А теперь вот оба современника нашлись под общей обложкой.

В коротком отзыве на книгу обо всех авторах не скажешь. Да если и сказать, за чертой останется гораздо большее число не вошедших в круг. Скажем, Герман Валиков ушёл, не снискав заслуженной широкой известности (одна моя статья о нём только и появилась в газетке «Московский литератор»). Юрий Денисов, Олег Алексеев и многие, многие, с кем дружилось, елось и пилось. Анатолию Брагину, которого я шутя звал своим однофамильцем, не удавалось публиковать множество иронических строк. А именно в них он более всего походил на себя. Ради того, чтобы ярче проявилось лицо поэта, прошу газету не вычёркивать из рецензии хотя бы вот этот брагинский экспромт о Горбачёве:

 

Цензура разве виновата,

Что президент у нас такой?

Она с портретов стёрла пятна

Своей мозолистой рукой.

 

Народ довольно улыбнётся,

Что нет на лысине следов,

Как будто отданы японцам

Взамен Курильских островов.

 

Никакой тут сатиры или злобы, а лишь улыбка понимающего человека.

Помню я и столь же улыбчивого и доброго Юрия Денисова:

 

Умер Сталин, ну и культ бы с ним!

Вон из сердца, но не тут-то было.

Вновь кого-то мы боготворим,

Раздуваем старые кадила…

 

Что ни слово, то оваций гром

Пустословью, явной показухе.

…Те аплодисменты мы потом

Ощутим как самооплеухи.

 

Но я увлёкся. Увлёкся тем, чего ещё нет, а именно: вторым томом книги «Друзей моих ушедших имена». Книги нет, но идея напрашивается.

А то, что есть, можно принимать как удивительное явление. Это поступок – в наше время поэтической невостребованности выйти в свет со стихами, которые и раньше-то пребывали в тени обоймы нескольких хорошо раскрученных авторов. Последняя тень дотянулась аж до Америки и там только что оборвалась. Но пустоты не возникло. Ибо есть возможность оглянуться и попристальнее вглядеться в ту эпоху – да вот хотя бы через читаемую книгу, вышедшую в издательстве «Новый ключ», хозяйстве Вадима Рахманова. И глазам заново откроется реальное достоинство русской поэзии советских лет.

А поступок издателя можно и подвигом назвать. Составление десяти крупных стихотворных подборок, организация стольких же статей об авторах, общение с наследниками, расчёты с типографией – всё требует и времени, и нервов, и, пардон, денег. Но в коммерческие тайны не вникаем.

Хорошо бы только, чтоб издание не стало последним.

 

Роберт ВИНОНЕН

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.