ВЕСТНИК МЕЖДУНАРОДНОГО СООБЩЕСТВА ПИСАТЕЛЬСКИХ СОЮЗОВ
№ 2006 / 28, 23.02.2015
Виталий Амурский – поэт той самой русской душевной тонкости, от которой с ума сходят почитатели словесности, которая заставляет многих говорить о поэтах, как о небожителях. Новая книга Виталия Амурского «Серебро ночи» – это не только традиционная для русского поэтического мироискательства лирическая исповедь, но и исповедь человека своего поколения, поколения трагически разрезавших двадцатый век «шестидесятников». 
ПАРИЖСКАЯ ОДИССЕЯ ВИТАЛИЯ АМУРСКОГО
Виталий Амурский – поэт той самой русской душевной тонкости, от которой с ума сходят почитатели словесности, которая заставляет многих говорить о поэтах, как о небожителях. Новая книга Виталия Амурского «Серебро ночи» – это не только традиционная для русского поэтического мироискательства лирическая исповедь, но и исповедь человека своего поколения, поколения трагически разрезавших двадцатый век «шестидесятников». Жизнь Виталия Амурского, увы, почти харизматична для русского в двадцатом веке. Первые стихи, упоение свободой оттепели, потом конфликт с властями, эмиграции и долгая парижская Одиссея, долгое святое хранение русского начала в себе. Всё это приводит как к колоссальным прорывам, так и к печальной раздвоенности, к ощущению сиротства.
У старой мельницы, где низко над водой
Стрекоз и бабочек вершится летний танец.
Как странно ощущать в себе раздвой:
Я дома тут, и тут я – чужестранец.
В поисках своей, только своей поэтической константы, Виталий Амурский достиг того летейского почти хладнокровия, которое позволяет смотреть поэту на всё с некой точки, позволяет отделять себя от всепоглощающего потока жизни на необходимое для стихотворчества расстояние.
Красноватый песчаник,
Баба возле креста –
Будто первопечатник
Сделал пробу листа.
Смерть. Но как-то нелепо
Даже думать про то –
Сколько солнца и света
Меж могил разлито.
Если говорить о приверженности Виталия Амурского какой-либо поэтической школе или традиции, то необходимо отметить его корневую связь с русской традицией. Причём традиция для Амурского – это сама поэзия с её стилистическим разнообразием, с её подлинной духовной свободой. Он словно стремится перечесть заново всю русскую классику и поставить под ней свой неповторимый росчерк. В полифонии его лирической ткани можно услышать и отголоски позднего Бродского с его закамуфлированной нотой грустной чистоты бытия, и мощный вал рубцовского воздуха, и неповторимые рахманиновские наплывы.
Виталий Амурский много лет живёт в Париже, в самом русском, наверное, городе Старого Света. И чувствует он этот город поразительно по-русски, без мещанства:
Вийона тень. Бутыль. Клошар ничком,
Нотр-Дам возносится понуро,
Химер которого, как бабочек, сачком
Приезжий ловит в камеру обскура.
А рядом смех, пустая болтовня,
Толкаются Лолиты, Ады, Лужин…
И никому нет дела до тебя,
Но, к счастью, и тебе никто не нужен.
За этими немного игровым строчками видна мощная фигура самого поэта, умудрённого двадцатым веком, современного Одиссея, горько знающего, что Россия не Итака, и Пенелопа – всего лишь миф. Вечное возвращение не для него. И Россия в его сердце живёт настоящей.
Технически поэт Виталий Амурский оснащён универсально. Он легко перевоплощается, то пряча свого лирического героя за решёткой ажурных строчек, то, наоборот, давая ему вдоволь порезвиться. Он смотрит на страны, континенты и города с лёгким прищуром. Он путешественник по духовным областям мира, посол русской духовности в местах иных, неведомых обывательскому взору.
Понимаю, в жизни много рутины,
Мир меняется, но не нов,
Ну, а всё-таки грустно, что парусник Грина
Превратили в «Корабль дураков»
Что ж! Плывём пока. Доплывём ли?
Амурский Виталий. Серебро ночи. – Таллин, 2005.
Максим ЗАМШЕВ
ВОЛШЕБНЫЙ МИР ВАЛЕНТИНА УСТИНОВА
Читая наших мэтров, невольно попадаешь в неповторимые, благословенные миры талантов, из которых долго не хочется выходить. Из залихватского, подлинно народного мира Владимира Бояринова, из одухотворённого, проникновенного мира Эдуарда Балашова, из полного горечи и мудрости мира Константина Ваншенкина… Есть и другие миры, так называемые сферы, не менее талантливые, с могилами и крестами, дешёвым назиданием, перехлёстом удачно зарифмованных антитез. Там – пустота и тупик. Туда не хочется ходить, да и просто опасно рядом находиться. Это всё равно, что подцепить заразную болезнь – чуть зазеваешься, и ты там, с ними… воюешь, бултыхаешься.
Поэтический мир Валентина Устинова уникален, волшебен. Оказавшись в нём, ты мгновенно пропитываешься его чарами: любишь, страдаешь, наслаждаешься; из язычества, из истинно наших истоков, тебя поят живой водой, исцеляют добром и красотою, ты оказываешься полностью во власти творца и не хочешь покидать этот плен.
Червоное небо! Тугая вода
в ночь на Ивана Купала
струями рек, родников пруда,
Млечным Путём в проливных звёздах
тебя и меня обвивала.
И ты – озорная, родная опять,
прикрыв наготу росою –
сквозь колдовство и пригляд опят,
меж крыльев папоротников и голубят
выходишь к реке босою.
Ты видишь её, озорную, нагую, видишь рядом поэта – волшебника, волхва. Её роса струится рядом с твоей росой, его слова стали твоими словами. Это ли не чудо! Из века Интернета и Билайна ты попал в преславные времена начала, где ночь полна ворожбы, где чистота движет миром, а разум не отделён от чувств.
Ты не только часть первозданной природы, ты, благодаря волшебнику, прародитель своего рода, своего языческого космоса. И нет между тобой и твоими потомками ни столетий, ни эпох. Всё изначально заворожено: и зачатие, и смерть, как костёр и тёмная вода, по которой плывёт заговорённый любовью венок.
В короткий миг, когда рождалось море
и солнца гибли в пламенной тоске,
ты с ангельскою вечностью во взоре
читала книгу, растворясь в песке.
А во вселенной рай кончался адом.
И на случайном атоме Земли
сгорали листья, словно свитки сада,
в пучинах задыхались корабли.
Мир Валентина Устинова удивительно романтичен. Мне почему-то подумалось о Гёте, увлёкшемся в довольно зрелом возрасте восемнадцатилетней девушкой и посвятившем ей свои лучшие стихи о любви. Валентин Устинов не скрывает своих лет, но горечь от невозможности повторения не смогла заглушить, как у Гёте, романтики и душевной молодости.
Вот же ночка прихватила!
Ни продыху, ни огня.
Тёмным градом молотила,
лешим по лесу водила –
бесприютного меня.
И в забытом отдаленье –
через долы и моря,
через годы по колени –
промелькнула, сном оленьим,
юность страстная моя.
Как всякий волшебник, Валентин Устинов щедр игрой воображенья, как истинный поэт, честен перед читателем. Ни в одной строке я не увидел избитых наставлений, проповедей давно отсыревших истин. Он честен перед самим собой, и этому веришь.
Устинов Валентин. Метельный храм. – М.: МГО СП России, 2006.
Виктор КРАМАРЕНКО
О НАШЕЙ ЖИЗНИ
Эта книга показалась мне очень смешной, грустной и в большой степени поучительной. Как и сама жизнь писателя, рождённого в середине прошлого века и назначенного, таким образом, жить в эпоху перемен. Юрий Коноплянников выбрал для своего сборника жанр дневника – лучший, по-моему, из возможных в данном случае. Такая форма (в отличие даже от мемуарной) позволяет автору непосредственно, по первому впечатлению, а значит, без оглядки и последующей «подгонки под ответ», передавать настроение, дух описываемых времён. И, соответственно, смену этих самых времён и настроений, мелькавших на исходе тысячелетия с головокружительной скоростью. В принципе, получается своего рода наглядное пособие для знакомства с эпохой. Но это с одной стороны. А с другой – именно так для самого писателя сподручней «влезть в душу» читателю, сделаться для него узнаваемым, будто бы давним приятелем. Автор ненавязчиво демонстрирует себя в очень разных ситуациях, со многими людьми, предстаёт перед нами то в качестве остроумного собеседника, то в роли доверительного рассказчика. Да ещё мы наблюдаем его в процессе взросления и накопления опыта, а не «получаем» как уже сложившуюся личность. Такой вот беспроигрышный приём.
Вот перед нами трогательный, весёлый малыш, которого по непонятной причине привела в восторг первая полученная оценка – кол (эссе «Кол»). А вот первая встреча того же малыша со смертельной опасностью – безразличной бурлящей рекой, Иртышом, едва его не поглотившим («Ты спас меня, брат»). Потом был долгий, прихотливо петляющий путь: из родного города – в Москву, в «один из самых престижных вузов страны» ГИТИС; затем работа актёром в Одессе, в Калининском ТЮЗе; далее – уже писательские будни и наблюдения, командировка в Афганистан, на линию фронта…
Особо хочется остановиться на трёх главных разделах книги, разных как по времени создания, так и по интонации. В первом из них («Театральный дом») наш герой – студент актёрского факультета и обитатель общежития на Трифоновке. Упоение самим этим фактом, равно как удалью «сокурсников» (чего стоит хотя бы Александр Абдулов с его бесконечными отчислениями и восстановлениями в институте!) и величием преподавателей – именитых артистов. Благоговейная передача из уст в уста легенд о чудачествах кумиров – Раневской, Евстигнеева, других. Вот это жизнь! А дальше – уже театральные впечатления, не менее трепетно и подробно переносимые на бумагу. И даже человек совсем далёкий от театра (я например), но заставший ту эпоху, непременно вспомнит, узнает её приметы: фантастическую популярность людей искусства, их ревнивую самовлюблённость и пафосность (в книге тонущий провинциальный трагик не протягивает руку спасателю, назвавшему его Мишкой, а произносит «Я не Мишка, а Михаил Иванович» и идёт ко дну). Что говорить, было, было…
Второй большой раздел книги – «Литературный дом» – переносит читателя в ароматный, полный юмора, пикантности и красноречия мир писателей. Автор хорошо знает их и любит, откровенно рад быть одним из них. И бережно «протоколирует» самые колоритные эпизоды, яркие реплики, свои и чужие («Твой организм отравлен алкоголем. Надо бы избавляться от такого организма»; «А где первый экземпляр рукописи? – А первый экземпляр уже напечатан»; «Алё, ты дома? – Это смотря кому ты звонишь»; «Поэт – звание посмертное»; «А под драку хорошо спится…» и т. п.). Оторваться от «литературных анекдотов» Коноплянникова невозможно. Они радостны и дружелюбны. То есть в них практически отсутствует ожидаемая едкость или ставшее уже привычным сведение счётов. Автор откровенно необъективен к своим персонажам: прощает слабости, подчёркивает и даже преувеличивает заслуги. А о тех, кого не хочет вспоминать, просто не пишет. Кто ещё сегодня так относится к писателям? Кто к ним вообще как-то относится?..
Впрочем, в нескольких миниатюрах всё же отразилась (дневник есть дневник) нынешняя борьба писательских группировок. И показалась на общем фоне особенно дикой. Чем-то вроде гражданской войны на Ноевом ковчеге.
Настоящая война в книге одна – Афганская. Это единственный раздел сборника («Возвращайтесь живыми»), несколько дополненный и доосмысленный автором после написания в конце восьмидесятых. Основу же повести опять составляет дневник, на сей раз боевого капитана, самая страшная и жёсткая часть книги.
Сегодня романы, написанные в виде сборника миниатюр, становятся всё более распространённым явлением. Видимо, причина тому – рваный ритм жизни писателей и читателей. «Держать» долгую интонацию, долгую сюжетную линию и тем и другим трудно. Книга Юрия Коноплянникова – совсем иное. Она писалась, собиралась долгие годы. И потому, хотя и состоит из отдельных эпизодов, воспринимается как единое произведение. Страстное, необъективное, в чём-то противоречивое, но честное и достоверное. А как иначе о своей жизни?
Коноплянников Юрий. Всё это жизнь. – М.: Московский писатель, 2005. – 416 с.
Анна ГЕДЫМИН
Добавить комментарий