Никита КОНТУКОВ. НЕ ОСУШИШЬ ОБРОНЕННЫХ СЛЁЗ (рассказ)
№ 2017 / 33, 29.09.2017
Игнат гостил у стариков вторые сутки. Застрял на хуторе на все выходные и теперь не мог дождаться, когда вернётся в город.
Он уже паковал сумки, но вот старуха-родительница не желала его отпускать. Загрустила что-то мать, заблестели её вспухшие, с краснотой, глаза.
– Со вчера на кладбище плачут, не уймутся никак. Ох, чует моё сердце, не к добру это.
Игнат сочувственно посмотрел на мать. Потом перевёл взгляд на отца, старого, седенького, сухонького человечка, застыл в вопросительной позе. Старик пожал плечами.
– Бредит она, вот што! Слышится ей какой-то плач. На прошлой неделе был плач, опять вот плачет кто-то… Совсем двинулась старуха.
– За што, Фимушка, наговариваешь? – взмолилась пожилая женщина, отняв от платка изборождённое морщинами лицо. – Думаешь, головочка у меня не из крепких. Нет, как есть тебе говорю, истинную правду: плач я слышу. Плачут на кладбище и душа у меня не на месте. А плач знакомый такой, родной.
Ефим замахал руками. Подошёл к окну, закурил.
– Сочиняет! Кладбище старое, там давно никого не хоронют. Это в голове у ней звенит, выдумывает тут разное от скуки. Ты её не слушай, Игнатий, уезжай поскорее, не томись.
Опечалилась старуха, что слова её не хотят принимать на веру, но заупрямилась, твердила своё: плачут на старом кладбище, хоть кол на голове тёши.
Игнат продолжил сборы, а Ефим с досадой в голосе вразумлял Авдотью:
– Баламутишь тут всех, рассусоливаешь не пойми што. Ну, псы, может, и воют по ночам, это само собою. Но штоб плакал кто… Говорю же: не хоронют больше на том кладбище и слёзы точить там некому. Ты это дело брось – свихнёсся.
Игнат простился с родителями, наскоро их расцеловал и помчался на электричку.
Старуха разахалась и улеглась пораньше спать. То в бок ей что-то вступило, то поясницу ломит. А Ефим нудился до позднего вечера, бесцельно глядел в окно, по десять раз ходил на двор проверять запоры. Оправляя постель, выспрашивал:
– Што, и сичас плачут?
– Плачут, Фимушка, плачут. Родной человек слезьми заливается, на помощь зовёт.
– Тьфу!.. И што с тобой делать будешь.
Наутро хуже прежнего – не успела Авдотья веки разлепить, как завела шарманку:
– Помру я, видать, скоро, – объявила, приподнявшись на кровати. – Сон недобрый привиделся. Стою я с Ольгою, сестрою, под окнами старого дома, а она кричит: «Мам, Дуняша замуж собралась. Давай ей платье купим. Поглянь, какое на ней рубище». Смотрю на себя, а и впрямь – не платье, рубаха ночная, достаёт до колен. Видно, помирать мне пора настала.
– Все помрём, – спокойно ответил Ефим, не удивился. Потом спохватился вдруг: – А с чево ты взяла, карга старая, што свадьба к смерти видится? Причём тут помирать пора, скажи?
Старуха не ответила, но и дураку было понятно, что не к добру Ольга снилась.
История давняя, поминать её не любили. Авдотья тогда с родителями жила, в соседней деревеньке, а её старшая сестра, Ольга, замуж собралась. Жених её мужик был непутёвый, москвич, любитель шумных компаний – пойло, девки, дым коромыслом, пир горой. Ловкач этот ребёночка Ольге натряс и удрал восвояси – ищи-свищи. Девушка погоревала малость и в сенях повесилась.
– Чево ж тут непонятного? – вслух рассуждала Авдотья. – Она перед тем, как в петлю голову сунуть, о свадьбе мечтала. Вот и для меня свадебку готовит, зовёт на тот свет.
Поутру Ефим, как и обычно, отправился в лес. Уходил он надолго, без какой-либо цели, продышаться, проветриться перед завтраком. Старуха, как просыпалась, шла на двор скотину кормить, а Ефиму как-то неможелось, хотелось прогуляться, натрудить себе ноги, послушать пение птиц. Отдохнуть. Для того лес, ещё не пробудившийся ото сна, ещё иззябший в сырой дымке, – самое лучшее место. Тихо сквозит ветер, опадает запоздалый лист. Поблёкшая трава сухо шуршит под ногами. Дышится полной грудью, вольно. Минуты счастья – редкие гости в жизни человека.
Как раз неподалёку всхолмлённым пустырём раскинулось задичавшее кладбище. Давнее горе выцедило последние слёзы, а Авдотья по-прежнему слышала чей-то плач. Знакомый плач, родной.
Ефим, влекомый какой-то непреодолимой силой, пошёл напрямик – к пустырю. Вынырнув из лесистых кущ, он в задумчивости остановился, окинул взором просторное поле, где буйное разнотравье накрыло пышной шапкой зелени ряды накренившихся надгробных плит и крестов.
Давно здесь никого не хоронили, уж полвека минуло. Люди с вытянутыми бледными лицами, в прежние времена ещё приходившие подновить могилы, теперь сами лежали в земле. Отрыдавшее кладбище стало безымянным, уже и не разобрать, где чья могила. Тут покоится и Ольга, обманутая, отверженная, как вышедшая из моды безделка, которая перестала занимать столичного донжуана.
Ефим двинулся в дальний конец, сорная трава цеплялась за ноги.
Он рассуждал: брешет бабка или речи ведёт нешутейные, поди дознайся. Что-то недоброе постучало к ней в сердце, заронило в душу тоску. Может, и помирать настала пора – недаром же Ольга ей снилась, к свадьбе хотела её обрядить.
Ефим брёл наугад, пытаясь распознать высеченные на камне имена и даты. Он смутно помнил, что где-то здесь погребена его свояченица. Остановился возле одной из могил, опустился на уцелевшую скамейку. Верно, здесь покоится Ольга.
Как это глупо – лишать себя радостей жизни – которых вокруг так много, стоит только оглянуться, – из-за какого-то залётного юбочника, не пожелавшего связывать себя узами брака.
Ольге было всего двадцать годочков, ладная девка, хорошо скроенная, черноволосая. Такой любого парнину присушить – как делать нечего. Но вот замуж ей приспичило, вошла в голову такая дурь – и хоть в петлю лезь. Замуж выйти не в туалет сходить – добежать всегда успеешь, не просыплешься. Эх, молодость! Глаза затуманены, из одной крайности бросает в другую. Будто на этом её хахале московитском клином свет сошёлся, других точно и не бывает, не существует в природе. Вот вырыть бы сейчас Ольгу и объяснить ей, дуре набитой, что таких, как он, даже имени его не вспомнишь, было б у ней в целую очередь – конца-краю не видать. Но что ломать голову – прошлого не воротишь. Да и стоит ли? Осевшие холмики забытого кладбища ревниво стерегут свои тайны.
Ефим глубоко задумался. Он не услышал, как подошли сзади. От раздумий его оторвал голос – тяжёлый, могучий бас.
– Ты чего тут, старик? Плохо тебе?
Ефим обернулся – перед ним вырос высокий мужчина, крепкий, как молодой дубок. В хорошо сшитом костюме, при галстуке, чистенький, выглаженный. На погляд – городской. И откель он такой взялся, в сельской глухомани, за несколько километров от города? Да ещё на кладбище. Смотрит прямо, глаз не отводит. А в глазоньках насмешка такая лукавая пляшет, как огонёк на поверхности чаши со спиртом.
– Могилку себе, что ль, приглядываешь? – сказал он ещё, усмехаясь.
Старик резко поднялся. Смутился, а отчего – и сам не знал. Уж больно фамильярный тон задал этот мужик, шутки откалывает какие-то странные. Тут бы и оскорбиться, но Ефим не находил в себе сил – смотрел мужик мирно, по-простяцки. Обижаться на такого грех.
– Да вот нагулялся в лесу, отдохнуть присел малость, – оправдывался зачем-то Ефим. – Хорошо на кладбище, покойно. Мысли в кулак собираются. Тут и свояченица моя похоронена. Вот тут, должно быть, могилка её. Извините…
– Сидите, сидите, – засуетился городской мужик и примостился рядышком. – Отдыхайте. Мне показалось, вам плохо, вот я и окликнул, проходя мимо.
Ефим опустился на скамейку. Паренёк этот душе его был чем-то мил, словно к себе притягивал. Ещё минуту назад он рвался сбежать, а теперь сидел бок о бок с городским, готовый вывернуться перед ним наизнанку. Видимо, простота, так неожиданно вспыхивавшая из-под тесного костюма, пленяла собеседника.
Ефим закурил, выпустил из-под густых усов белое облачко дыма.
– Выпьешь, батя? – предложил городской мужик, вынув из-за пазухи бутылку коньяка.
Старик посмотрел на бутылку, махнул рукой.
– Если дозаправиться чуток. Наливай!
Авдотья, само собой, заругает, но сопротивляться Ефиму не хотелось. И пусть одним напёрстком дело не ограничится: раздавят бутылку – не заметят. Не беда.
Городской одобрительно улыбнулся, достал из кармана рюмки, налил и одним махом закинул себе в рот.
– Свояченица тут, говоришь? – пробасил, кивнув в сторону затравевшей могилы.
– Так точно, старшая жёнина сестра. Рученьки на себя наклала. Давно дело было…
И пережевал отболевшее горе, спокойно, без слёз, без вздохов, с затаённым сочувствием. Потом Ефим, насторожившись, поймал себя на мысли.
– А ты чево? – спросил, глядя на городского в упор. – Тоже кого помянуть пришёл?
– Нет, так… Мимо проходил. Решил отдохнуть на кладбище. На кладбище, знаете ли, хорошо отдыхается.
И опять засмеялся, да так весело, будто в смерти и правда было что-то смешное, прям до коликов в животе. Старик глядел на него с любопытством.
– Да, отдыхается на кладбище хорошо. Думается на кладбище хорошо, славно думается.
Снова чокнулись. Помолчали.
Понемногу, хмелея, городской мужик скис, пропал куда-то былой энтузиазм. Потух его взор, беспомощно отвисла нижняя губа. Он отчего-то сделался очень грустным.
– Молодая, говоришь, была и – в петлю. Зачем же она в петлю-то полезла? Прицепилась к этому, московскому, как его, говоришь, звать?
Старик махнул рукой, отгоняя недоброе видение.
– И имени не вспомнить, чево уж там…
А у городского заблестели глаза, раздулись покрасневшие ноздри. Он сжимал пудовые кулаки, корил себя за что-то, простить не мог.
– Эх, батя, знал бы ты, как я бездарно свою жизнь прожил! – Плеснул в рюмки. – Залпом выпил, всё торопился куда-то, всё побыстрее хотелось. А сейчас вот думаю: по глоточкам надо бы, не торопясь, растягивать удовольствие. Нет, бедствовать, слава богу, не доводилось, но всё как-то не по-настоящему, жизнь из папье-маше.
Cтарик выпил, крякнул, разгладил усы.
– А тебе чево надо-то? – искренне недоумевал он. – Семьёй обзавёлся, копеечку сбиваешь понемногу. Что за блажь такая на тебя навалилась?
Городской мужик не отвечал. Старик покачал головой, глянул с укором.
– Справно, говоришь, живёшь. Ну и чево тады жалуесся? Это всё город на вас дурно влияет. Работа у вас, вечно заняты. А чем заняты, рази ж это работа – сидите у себя в конторке и перекладываете бумажки. Ты глянь, какой богатырь, на тебе пахать надо, а ты в конторке сидишь, усыхаешь помаленьку. Потому и мысли дурные в котелок лезут, насильно не отвяжесся. Вот у нас в деревни не так, у нас причуда в голову не заходит: огород, скотина, косьба – нам мечтать некогда.
Городской мужик смотрел на старика с жалостью сдержанной, болью.
– Да что деревня! Что вы всё про деревню свою ладите, никак не могу забрать в толк. Деревня, деревня! Жизни вы здесь никакой не видите, возитесь, как кроты в земле. Вот в городе да, вот там жизнь, там есть где развернуться – там мыслям просторно. А пусто мне вовсе не из-за города. Обидел я одного человека, сильно обидел. Ну да что о том говорить, давно дело было.
Снова налили, выпили. Ефиму не понравилось, как собеседник замял разговор.
– Ты уж покайся, коли обидел кого. Само оно не полегчает.
Поморщился городской мужик, помотал головой. Не хотелось ему лезть вглубь души, поднимать со дна ещё не остывшие угли. Разве станет легче, если обожжёшься?
– А хоть и расскажу, что с того? Былого не поправишь – соль на раны…
– Тебя за язык не тянули. Не хочешь – не надо, не рассказывай. А ежели обронил словцо, так и нечего отмалчиваться.
Городской мужик заулыбался своей широкой доброй улыбкой.
– Да ты не обижайся! Брякнул, не подумав. Ты лучше о себе расскажи: как живёшь? Всё ли справно?
Такое любопытство не поставило Ефима в тупик. Он говорил без утайки, как со старым знакомым, готовым разделить твой последний час.
– …В прошлую зиму без сена остались – из-за дождей все скошенные поля погнили. Докупать пришлось. Старуха бранилась, меня виноватым сделала, будто я самолично управляю небесной канцелярией.
– А свиней всех забили? – спросил городской, заглянув прямо в глаза.
– Всех, – не удивился старик, ответил. – Зато овец разводим – стабильный источник дохода.
– Популярно. И у населения вызывает больше доверия, чем разная иностранщина.
– Ещё бы! У нас всё отлажено – и постоянная клиентура, и рынки сбыта. Овечки-то неприхотливые, разводить их легко, случать можно уже в полуторагодовалом возрасте. Корма много не требуют, только на зиму и закупаем.
– А дом старый давно продали?
Тут уж старик не мог не подивиться. Он сдвинул кустистые брови.
– Да, давно. – И посмотрел на городского мужика внимательно, пригляделся. Что-то было в нём знакомое, родное – строгий профиль с приплюснутым носом надолго врезался в память. Ефим заговорил торопливо, с усмешкой, волнуясь, жуя половину слов:
– Мы вообще-то дом продавать не собирались, не думали даже его продавать. Да и кому нужна эта развалина? Рази што под снос… Но земли много, земля всем нужна – деньжонки за неё выложили хорошие. Нуждались мы тогда, в долгах как в шелках.
– А Игнат что, помочь вам не мог? – с упрёком спросил городской, наполнив в рюмки. – Сын вам Игнаха или кто? Мог бы и помочь.
– Да мы к нему и не обращались. Сами как-нибудь…
Про несговорчивую сноху он умолчал: та скорее ляжет поперёк дороги, чем откликнется на помощь. С внуками видеться запрещала, пока те не выросли.
– Вообще она баба неплохая, ты не думай. – Городской закурил, глядя вдаль, где в зыбком мареве горизонта всплывало солнце, заливало пустырь весёлым жёлтым золотом. Вставал молодой день. – Дом для неё на первом месте – это главное. И детей она любит. А до вас добираться и правда трудновато, ты уж обиду не держи. Ругаются?
Старик выпучил глаза: всё знает, да всё выспрашивает.
– Бывает, конечно…
– А в какой не ругаются? Скажешь, есть нормальные семьи, мирно живут, тихие. Так это сор из избы выносить не торопятся, а втихаря ещё как лаются.
– Это да… это да… – вздыхал старик. Его уже порядком развезло, он говорил горячо, с влажными глазами, жилистым кулаком бил себя в тощую грудь, признавался: – Хорошо мне с тобой, ужасно хорошо. Бывает такое: вроде и не знаешь человека, а так хорошо с ним, будто век ели из одной миски. Ты, часом, не здешний?
– Нет. Московский я. – И заговорил без всякого перехода: – А мне сны снятся – разные. Но один больше других запомнился. Иду я по опушке, а из лесу мне навстречу дед волочится, еле ноги переставляет. «Проводи меня, голубчик, вон к тому дому», – говорит. Ну, взял его под руку, веду в соседнюю деревню. А старичок непростой какой-то, не от мира сего. Глаза горят, точно свечки, взглядом прожигает насквозь. Я у него и спрашиваю: «Что мне на том свете уготовано, батенька?». А он достаёт из кармана бумажку – читай, говорит. Разворачиваю, гляжу – на всю страницу исписано. А букв разобрать не умею. Обидно так стало, аж прям до слёз. Вроде бы вот он, ответ, в руках, а я прочитать не могу. И вроде буквы все знакомые, не то кириллица, ещё что, а прочитать не могу, вот хоть убей. Как школьник, ещё не разобравший азбуки.
– Оно и верно, – согласился старик. – На этом свете не дано знать, што ждёт нас на том. Вот она загадка жизни. Да ты не горься, это уж никому знать не дано – не один ты маесся. И другим, бывает, приснится.
Городской мужик посмотрел на старика с сочувствием. Пьяная исповедь рвалась с его губ – он всё знал и всё мог сказать, но не проронил ни слова. Только про этот сон дурацкий обмолвился.
– А ежели подумать хорошенько, то и знать-то незачем. Погляди, как хорошо, как прекрасно жить на этом свете! Люди разучились замечать, как всё вокруг просто и бесконечно дорого.
Помолчали. Потом городской спросил:
– Авдотья Никитишна-то как, хворает?
– Хворает. Ревматизм. Кости старые, поясницу ломит – спасу нет. Помирать всё собирается. Чево уж там, годочков-то немало.
Засобирался городской мужик. Вскочил порывисто, упрятал в карман рюмки. Швырнул початую бутылку в кусты.
– Засиделся я с тобой, старик, заговорился, обмяк. – Он встряхнулся, выглядел трезвым, алкоголь на него как-то не действовал. – Ну, бывай. Не грусти.
– А чево, у нас бы пожил, – опомнился Ефим, когда собутыльник уже показал спину. – Погостил бы с недельку, отдохнул. – Ему не хотелось расставаться с милым сердцу видением.
– Извини, дед, не могу. Мне в город надо. Прощай.
И пошёл быстро, не поворачивая головы.
Старик всё думал – кто это мог быть? Знакомый с лица, на кого-то похожий, но кто именно – вспомнить не мог. Под кожу лез, выспрашивал, а сам всё знал – и про дом старый, и про Игнаху, и про Авдотью хворую. Может, знакомый Игнахин? И даже имени своего не назвал. Приснилось…
Ефим встал, держась за поясницу. Домой идти не хотелось. Дунька опять начнёт плакаться – помру да помру. Добро бы обречённость какая рождала мрачные мысли, а то заладила своё на пустом месте. Строит перед смертью покорную фигуру, ждёт её, как дорогую гостью, вместо того, чтобы показать ей фигу.
– Тебя где носит, чёрт полосатый?! – ругалась хозяйка, едва Ефим показался у калитки. Он был удивлён произошедшей в старухе переменой: с утра Авдотья дышала на ладан, а теперь кричит – не расплескается. Сил через край. А старик хоть и чувствовал за собой вину, тоже не в поле обвесок. Закричал в ответ:
– Чево взвилась, как ошпаренная? Случилось што?
Авдотья сбавила тон, поспокойнела. Сказала:
– Случилось. Приходил тут один, московский, гладенький такой. Про землю выспрашивал, купить хотел, деньги предлагал хорошие.
Старики уже и не надеялись продать на задах участок. Прежде, когда деньги нужны были до зарезу, согласились бы на любую сумму, но покупателей не находилось. И вдруг
объявился.
– Московский, говоришь? – Ефим призадумался. Разом вышел из головы весь хмель.
– Говорит, с Москвы, а тама кто ж его разберёт. Может, присматривают, черти. Подобрать кто хочет. Обманут.
Старик махнул рукой, как бы недоумевая, кому нужен этот клочок зелёнки, а вот деньги лишние разве бывают? Им, старикам, земля ни к чему – сил на ней горбиться нет. А деньги пусть будут, деньги на книжку наложут – копейка.
– Ну, вернётся, потолкуем с им основательно.
Старуха покачала головой.
– Не вернётся. С Москвы-то обернуться – не дорогу перейти.
– Так сюда вить приехал. Родственники наверняка какие есть. Чево бы ещё разок не навестить?
– Теперь нескоро явится, если явится вовсе. Эх, прошляпили сваво благодетеля. И деньги при нём имелись, хотел всучить мне задаток. От, говорит, бабка, заместа государства перед тобой отдуваюсь, готов разом погасить долг, выплатить тебе пенсию за три года вперёд. И портфельчик на стол выставил, расчехлил, а в нём – деньги. Заранее приготовил, чёрт, будто знал, што продаём.
– Знал, конешно. Слухи он как быстро ползут. Давно вить кашу заварили…
– А всё ж обидно – пролетают деньги мимо носа.
– С голоду, поди, не мрёшь. Ну так и жалиться нечего.
Ефим старался ничем не выдать своего волнения, но на душе у него было неважно, подмывало в груди кипятком.
– Долго пробыл? – он вошёл в дом, огляделся, устало опустился на стул.
– Долгонько. Уходить точно и не желал вовсе: возьми, говорит, задаток, коли не столкуемся, назад требовать не стану. Нет, отвечаю, без мужа и обговаривать нечего. Насилу отвязалася – возьми да возьми. От люди как живут! – деньгами сорют направо и налево. А мне и брать страшно: кто его, беса, насквозь видит? Может, он их рисует, фальшивомонетчик окаянный.
– А потом што, ушёл?
– Ушёл. Но деньги умолял взять, чуть не на колени становился, чудак. Я, говорит, перед вами в долгу неоплатном. Раз такой богатый, говорю, благотворительностью бы занялся.
Старик подумал ещё, пожевал усы. Спросил:
– А дорогой какой уходил? Задами?
– Не-е-е… От калитки в сторону леса наутёк пустился, спешил. Там, иде заброшенное кладбище, несколько вёрст пешком – и на станцию выйдешь. Поезда на Москву там ходют.
Ефим вспомнил, как городской мужик внимательно смотрел на него, так что ему даже не по себе становилось, мысленно выстроил цепь событий: сперва тот заглянул к Авдотье, затем пошёл лесом – его искать. И нашёл. И про землю всё знал, и маршрут его выследил. Про долг обмолвился. Какой долг?..
– Залётный этот, каков из себя был?
– Рослый такой, крепкий, волос курчавый, приплюснутый нос. Глаза ясные, синие-пресиние: как в душу глянет.
Точно, этот и был на кладбище. Такие надолго заходят в память. И приставучий какой со своими деньгами. Ему, правда, не предлагал, зато каялся, обидел он кого-то. Говорить не захотел.
– Ладно, явится ишо. Потолкуем. Давай за стол, што-то я нынче проголодался.
Вечером лил дождь. Заосинело, захолодало, от мёрзлой земли поднималась октябрьская стынь. И завыла старуха пуще давешнего:
– Ох, неможется мне, Фима. Помирать, видно, срок… Осподи, дай мне сил.
Старик пялил глаза в телевизор. Спать ему не хотелось. Причитания Авдотьи выводили из терпения.
– Да што ты заладила – помирать да помирать! Опоздать, што ли, боисся?
Не успела старуха ответить, как раздался стук в дверь.
– Кого там черти несут! – заругался Ефим – гость в их краях случай был редкий.
– Переночевать пустите? – на пороге объявился недавний покупатель.
– Ты как здесь?.. – растерялся старик, попятившись, будто перед ним вырос мертвец. – Заплутал малость?
– Дал хорошего крюка. Потом через реку вброд, вымок до нитки. Да ещё с неба полилось. Ну так что, пустите?
– Входи, входи! – засуетился старик. Он был напуган этим визитом, но вскоре приободрился, радость всплыла на его щетинистых скулах лёгким румянцем: глянулся ему городской ещё там, среди могильных плит, захотелось вновь с ним свидеться, поговорить. И вот нате – пожалста.
– Как звать, не запомнил? – спохватился Ефим – там ведь по-простяцки водились, даже не представились друг другу.
– Макар, – протянул руку синеглазый богатырь.
– А меня Ефимом звать. Там жена моя, Авдотья. Хворает.
– С кем ты там балясничаешь? – отозвалась старуха, приподнимаясь на постели и вытягивая шею.
– Гости у нас. Покупатель недавний. Заблудился. Говорился же тебе – обернётся. – И завертелся вокруг городского. – Ну, Макар, счас мы тебе постельку в сенях сготовим. А закусить не хочешь? Долго бродил. Небось, проголодался.
– Нагулялся, правда. Кишки подвело от голода.
– Там в холодильнике котлеты, – подсказала Авдотья. – Со вчера накрутила – ешьте.
Старик накрывал на стол. В погреб спустился, достал банку солёных огурцов, сальца. Тут только обратил он внимание, что портфельчика у Макара при себе нет. И на кладбище не было.
Макар прочитал его мысли. Отвёл в сторонку, шепнул на ухо:
– Я сумку с деньгами на дворе припрятал, считай задаток. Землицы у вас купить хочу. Бумаги оформим, ударим по рукам – соседом вашим буду, заживу своим домком. Ты ей пока не говори, про деньги-то. Незачем ей знать. Уж больно она у тебя подозрительная, во всём подвох чует.
Ефим согласно кивал – верно, старухе знать незачем. И приглашал к столу.
Макар был голоден – молол жерновами с тем молодецким аппетитом, когда едят всё подряд, не стесняясь присутствием сотрапезника. Промочив горло, выспрашивал:
– У оврага дом большой – кто в нём живёт?
Старик припомнил, нахмурился.
– Еврей один. Толстый-претолстый. Взгляд исподлобья, на лице – презрение ко всему людскому роду. В болоте тонуть будешь – берёзки не нагнёт. Ты к ним не суйся, если што. Как в крепости живут, ей-богу. Заборы высокие, гремят цепями два волкодава с красными, злющими глазами.
– А Агафья, в мазанке жила? Съехала, что ли?
– Померла давно. Годков пять назад. Эти постарались, укоротили ей денёчки.
– Вы на них зла не держите, – неожиданно вступился Макар за проклятое племя. – У них судьба тоже нелёгкая – веками несут свой крест.
– Скажешь тоже, крест несут! – старик сделал глаза вприщур и внимательно изучал Макара, уже готовый с ним разругаться. – Все до единого норовят прокатиться на чужом горбу. Порода у них такая – пиры за чужой счёт устраивать.
Макар, почувствовав, как хрустит под ногами тонкий ледок, свернул в сторону, заговорил прежнее.
– Нехорошо мне, дед. Обидел я человека – душа болит. Покоя не знаю.
– Опять ты за своё! – сплюнул Ефим. – Ну, говори уж. Или молчать станешь, как тогда?
Макар опустил глаза. Говорить было нелегко, хоть молодая горячая сила и просилась наружу. Он призадумался, шмыгнул носом.
– Доченьку я схоронил. В реке утопилась, дура. Сколько лет прошло, а всё не забуду – такое разве забывается? С горя утопилась, втрескалась в какого-то смазливого повесу и утопилась.
Тут и к старику, повидавшему за жизнь всякое, не сразу пришли слова утешения. Ефим весь подобрался, с горечью поглядел на несчастного отца. А Макар бередил раны, смахивая повисшие на ресницах слёзы.
– И где тут справедливость, скажи? Красна девка, всем глянется – глаза чёрные, волос смоляной. Табун молодцев вздымал над ней ураганы пыли, а она, дура, повелась на какого-то краснощёкого сосуна. Он ей жениться обещал, а потом вдруг пропал и даже весточки не прислал никакой. Погоревала девица малость и нырнула в омут.
– Бедное дитя, – только и сказал старик, как будто эти слова не слетали тысячекратно с других уст. – А ты чево казнисся понапрасну. Обидел кого, говоришь. Рази ты виноват?
Макар не отвечал. Боялся сказать слишком многое. Сетовал:
– Один я и виноват. Не уберёг её, не сумел защитить… Доченька родная, кровинушка моя…
Он завывно всхлипывал, ладонью размазывая слёзы по лицу. Ефиму горько думалось: нет ничего страшнее, чем когда родители хоронят своих детей. Но мудрый старик мигом распознал: иное не отпускало гостя – не то чтобы он не уберёг дочь, а будто причастен был к её погибели.
– Ну, у каждой семьи своё горе, – сказал он просто так, чтобы прервать молчание. – Ты уж не казнись шибко, прошлого не воротишь.
А сам высматривал из-под кустов бровей, угадывал – не договаривает чего-то Макар.
– А как нашли утопленницу? – спросил в упор. – Сколько с тех пор времени минуло?
– С неделю, – серьёзно ответил Макар, хлопая мокрыми ресницами. – Мы Клавку повсюду искали, хотя укоренилась в сердце тяжёлая мысль – беда случилась. Как вторая неделя пошла, заявился к нам мужик, рыбак один. Объявил с порога: девку на берег вынесло. Погляньте, говорит, не ваша дочь? Потом и жена повесилась, не сумела пережить горе.
И новая волна подступала к горлу, накипали в глазах горькие слёзы. Старик поднялся, плотно прикрыл дверь, чтобы не тревожить Авдотью. Заговорил доверительным тоном:
– Потому и маесся, што один-одинёшенек остался, места себе не находишь. Живи у нас, Макар. Не из-за денег говорю, мы счас не нуждаемся. Даром землицу бери, пропадает вить земля без хозяйского догляда. И жену тебе подыщем.
Говорил он не на ветер, пытливо заглядывал Макару в глаза. Потом старик рассмеялся по-доброму, разбежались по лицу мелкие морщинки.
– А чево прошлым-то жить? Ты ещё молодой, в силах, тебе о дне завтрашнем думать надо. Ещё новую жисть построить сумеешь.
Макар сложил тонкие, в ниточку, губы.
– Самогон есть? – Старик кивнул. – Шарахнуть бы стакан.
– Устроим.
Хозяин удалился в колодезную глубину сеней, вернулся через минуту, бережно прижимая к брюху бутыль. Налили, звякнули стаканами.
– Ну што, надумал? – напирал Ефим, и в густых усах его терялся кусок сала. – Оставайся. Денег не просим.
Макар помедлил с ответом, не хотел обижать гостеприимного хозяина. Но для себя решил твёрдо: соберётся поутру – ноги его здесь больше не будет. Сказал, как гири бросил:
– Уеду я завтра, дед. И больше никогда не свидимся. Давай, налей ещё чуток.
Старик растерялся. Заикаться начал.
– Уедешь?.. как же оно так… а земля, домком своим зажить думал?..
Макар безнадёжно махнул рукой. Набычился, склонив голову.
– Сдуру ляпнул, не подумав. Тошно мне здесь, понимаешь?
Старик лишь подивился такой перемене. Спросил как бы невзначай:
– А откель сам будешь? Здешний?
– Нет. С Борисовки, соседней деревеньки. Приехал вот, надеялся, хоть край родной исцелит душу, а мне горше стало. О деньгах не беспокойся, пусть у тебя будут. Плата за постоялый двор. Ладно, дед. Будь здоров. Прощай.
Макар встал из-за стола и твёрдой походкой направился к выходу – Ефимов самогон его не брал.
– Ты куда ж теперь? – опомнился старик. – Ночь на дворе.
– Пойду. Спасибо за тёплый приём.
Старик вышел на крыльцо. Ночь была светлая, тихая. Низко плыли тучи, роняли на землю редкие холодные капли. Широкая спина Макара быстро исчезла за скрипнувшей калиткой.
– Куда это он намылился? – старуха слышала обрывки разговора и теперь сидела на кровати, забыв про свою боль. – Чудак какой-то, ей-богу. В такое безведрие намылился, да ещё на ночь глядя. Сам на ночлег напрашивался и вдруг ушёл.
Ефим зазвякал прягой ремня – он торопился лечь спать, даже не потрудившись убрать со стола. Стащив с ноги сапог, задумался. Сказал с обидой:
– Тронутый. С таким говорить – што шилом пахать. То обидел он кого-то и всё никак не родит, то жить у нас хочет, потом вдруг тошно ему здесь.
Про деньги умолчал. Но про себя решил твёрдо – не притронется. С голоду будет умирать – копейки не возьмёт.
– А чево он всё горился-то? – допытывалась Авдотья, расхотевшая спать.
– Дочка у него в реке утопилась. Женишок её бросил, с горя и утопилась.
Старик осердился на себя, что сболтнул лишнего. Прикрикнул:
– Ладно, давай спать!
Уже в темноте, когда Ефим засопел, Авдотья подала голос:
– Женишок, говоришь, девицу ту бросил. Как Ольгу бросил. Неспроста мне, видать, Ольга снилась. Неспроста.
Старуха сказала, как в небо стрельнула – спугнула птиц с ветки и забыла, повернувшись лицом к стене.
А Ефима осенило. Какая-то по-детски лёгкая мысль впорхнула в сознание и оттого тревожно сделалось на душе: Макара этого судьба покарала. Согрешил он по молодости, одурачил девушку Ольгу, жениться обещал и исчез – ни привета, ни ответа. Спустя много лет одурачили его дочь. Как и Ольга, она наложила на себя руки. Вот в чём Макар каялся, человека какого обидел – её-то он и обидел, Ольгу. И пришёл к старикам замаливать давний грех.
За завтраком Ефим не сдержался, обронил глупость:
– Макар-то наш в коленях у тебя валялся, прощение вымаливал.
Авдотья, гремевшая стопкой перемытой посуды, замерла, уставилась на него, вытаращив глаза.
– Ты што, старый, башкой стукнулся! Какое прощение? Я его впервой в жизни повидала, знать не знаю.
Старик рассмеялся отчего-то, хоть весёлого было мало. И повторил, убеждённый в своей правоте:
– Говорю тебе: явился замаливать давний грех. Дурак я и есть, самый настоящий. Угодничал перед ним, стаканы подносил, наполнял вровень с краями. А он от какой оказался. Едва слабину почуял, умолк на полуслове и дал стрекача. Эх, надо бы с ним иначе, ухайдакать его надо было как следует.
Ефим с грохотом опустил чугунный кулак на стол, выругался хорошенько. Авдотья перекрестилась.
– Никак подменили тебя! Чево такой злой? Разошёлся ни с того ни с сего, как гром грянул с неба ясного.
Ефим спокойно прожевал, сказал с железным упрямством:
– Подлец Макар, вот што. Таких подлецов, как мух, бить надо.
Старуха с тяжёлым вздохом уселась напротив, неотвязным взором потребовала объяснений.
– Макар этот сестру твою, Ольгу, в петлю лезть понудил. Приполз вот прощение вымаливать. Прошлого не поправить, а по всему видно – тошно молодчику жить на свете.
Тонкие брови старухи удивлённо поползли вверх. Поразмыслив над предложенной загадкой, она звонко расхохоталась:
– Доумился, старый дурак! В каком году это было, подумай, а он, по-твоему, нисколечки не изменился? Даже виски сединой не забило…
Ефим хватил кулаком по столу. Заорал, наливаясь гневом:
– Он был, голову кладу на отсечение! Вот те крест, он приезжал. Грех искупить.
Макар весь затрясся. Порывисто вскочил, опустился на колени перед божницей, размашисто перекрестился.
– Истинный мой Господь, он был. Макар, мужик этот – московский, юбочник.
Авдотья глянула на Ефима с упрёком: что-то он сегодня разошёлся, не с той ноги, видать, встал. Взялась чистить кастрюлю.
– Московский этот, поди, старичок хворой, с палкой ходит. Может, помер давно. Старше Ольги был на добрый десяток. Отлёживался, как медведь, в глухом месте, а вчера заявился, помолодевший, задобрить нас хотел. Очнись, Фимушка! В твоём возрасте чудить не годится, больно стар ты для этих дел.
Ефим промолчал. Быстро собрался и исчез за дверью.
Омытый дождями лес стоял как нарисованный тушью. Тянуло смольём и болотной сыростью. Стелились непроглядные туманы, в которых терялись зыбкие дали предместий.
Как и прежде, Ефим вышел на кладбищенский пустырь, устало присел возле знакомой могилы. Долго сидел, думал. И всё оглядывался. Никто так и не подошёл…
А на следующий день старики получили письмо: на двух листах раскаявшийся грешник просил об амнистии, упирая главным образом на то, что жизнь и так покарала его с лихвой.
«Если б была возможность пережить всё набело, я бы не оставил Ольгу», – заключил он.
Ефим заспешил на двор, отыскал в дровяном сарае сумку, набитую деньгами, почувствовал всю её тяжесть, сел на пенёк. Задумался.
Он и был – московский тот, Макар.
Никита Александрович Контуков родился 18 декабря 1987 года в Подольске. В 2009 году окончил ГБОУ СПОМО «Подольский колледж», менеджмент и маркетинг. Свободный художник. Публиковался в бумажной версии журнала «Ликбез», еженедельнике «Литературная Россия», сетевом издании «Топос».
Красавчик!