РУССКАЯ СКАЗКА НА НОВЫЙ ЛАД

№ 2017 / 39, 10.11.2017

Известно, когда началась третья русская революция. Это 1917 год, ноябрь (по новому стилю). Но известно ли, когда она кончилась, исчерпав себя? Наверное, тогда, когда эту исчерпанность почувствовали статисты истории, а то и бутафория – люди, не революционеры, не контрреволюционеры, просто люди. Так когда же они это почувствовали и когда об этом заговорили вслух, пусть вполголоса или шёпотом?

 

За жёлто-оранжевыми лесами и синими горами с холодной прозеленью по склонам, будто нарисованными каким-нибудь Иваном Генераличем, в далёком городе Киеве, на улице Коцюбинского, что не имеет к нему ни малейшего отношения, есть писательский дом, зияющий мемориальными досками. Почему – зияющий – не будем говорить, тема уведёт в сторону. Дом стоит, а мемориальным доскам грозит напасть – забвение, помноженное на вражду. И сохранилась ли неприглядная, будничная какая-то, памятная доска поэту Николаю Ушакову, который много лет жил и много лет уже не живёт в доме № 2 по улице шановнего классика?

Дверь крайнего жилого подъезда находится с торца здания и, распахнув её, можно выйти прямо к скверу, где стоял памятник лётчику Чкалову. Есть ли теперь, когда с памятью воюют, будто с врагом, и памятник, и давний тополь на полпути от подъезда к скверу? Улицы Чапаева, здесь кончавшейся, точно нет, превратилась в улицу Вячеслава Липинского. Правда, существует пока улица Гончара у истока улицы Коцюбинского.

Имена и названия помянуты оттого, что имеют касательство и к творчеству, и к миропониманию Ушакова. Прозу украинского мистика он переводил, с Олесем Гончаром был знаком, легендарный начдив и легендарный лётчик – необходимые составляющие новой истории, которую по-своему понимал созерцатель-поэт. Современная жизнь в мелочах, деталях – и материал, и темы, и сюжеты его стихов. И кладбище (с пушкинским ударением) паровозов, и грохочущий бронепоезд, и сад, где похоронен разбившийся насмерть лётчик. Критик Адольф Урбан не зря отметил главную закономерность поэзии Ушакова: стихи, будто реестр, стараются вобрать окружающий мир, в полном исчерпывающем разнообразии. Что не делает их, отнюдь, бесстрастными или описательными, и не превращает в ремесленные поделки или стихотворные гаммы. Это верно, хотя бы сравнить

 

Ты в ветре, веткой пробующем,

Не время ль птицам петь,

Намокшая воробышком

Сиреневая ветвь! –

 

строки из книги «Сестра моя – жизнь» Бориса Пастернака и строки «Московской транжирочки»:

 

Французская кондитерша,

скворцам картавя в лад,

приносит,

столик вытерши,

жемчужный шоколад.

 

Оба стихотворения выполнены в едином размере, имеют схожую ритмическую основу, но в первом случае звучит невнятное бормотание, словно ещё оркестр настраивает инструменты, а во втором – гремит увертюра о радости бытия, которая, по ходу сюжета, оборачивается драматическим прелюдом.

Ушаков – один из первых, наверное, лучший мастер киевской поэтической школы, которую сам и создавал. К школе этой относятся Леонид Вышеславский, последний Председатель Земного шара, на девятом десятке убитый ночным проходимцем и так и не успевший никому передать этот титул, полученный от Григория Петникова, который получил его от Велимира Хлебникова, и Лев Озеров, добротный стихотворец, точный мемуарист, и Яков Хелемский, наделённый острым слухом и зрением на слово, и Наум Коржавин, юный цадик с Большой Владимирской, тогда – Короленко, и Татьяна Глушкова, яростная правдолюбка с Кузнечной, тогда Горького, и всё равно – Кузнечной, и Леонид Киселёв, автор чуть ли не самых пронзительных интонационно русских стихов, перешедший в конце короткой жизни на мову, что неспроста и непросто. Для школы этой характерно существование в пространстве чужой языковой стихии, пусть близкой – от общего корня, и вбирание её, преодоление. Стихотворцы украинского авангарда, даже если они неоклассики, Максим Рыльский, Микола Зеров, Гео Шкурупий, Владимир Сосюра, Василь Эллан, Михайль Семенко, и расстрелянные, и выжившие, а кое-кто и выживший из ума от перенесённого, говорят по-русски словами поэтов киевской поэтической школы, добросовестно работавших над переводами с языка близкого на язык ему родственный, что почти неосуществимо: и звуковой рисунок, и смысловая штриховка так похожи, что перевод кажется разрушением первоосновы, тогда ведь как должен воссоздавать.

Переводятся ли строки Павла Тычины

 

На майданi коло церкви

революцiя iде, –

 

и «коло» не «около», а вокруг и рядом, и «майдан», теперь известно всем, не площадь только, но и движение человеческой массы, даже если та стоит на месте. Так бродит 11 Vesnaопара. Так ходит брага. Сама в себе, всходя над собой, переваливая за края.

Ушаков писал заметки о кинематографе, переводил и работал над стихами. Первый сборник его «Весна республики» был сразу и единодушно принят и публикой, и литераторами. Стихотворение о весне в олеонафте, трезвоне черешен и босом Эдисоне, который продаёт «Известия», сидя на трамвайной дуге, завершается строками, бравурную победность которых возможно понять только при вдумчивом чтении:

 

Кто смеет говорить о смерти,

когда в Республике – весна!

 

Стихотворение датировано 1924 годом, сборник годом 1927. За стихами и смерть вождя революции, и бессмертие его, отразившееся в свершениях, и десятилетие молодого государства.

А сколькое кроется за строками «Московской транжирочки», появившейся в сборнике «30 стихотворений», но написанной в том же 1927 году, триумфальном для автора.

Начинается короткая стихотворная повесть с довоенной счастливой поры.

 

Зима любви на выручку –

рысак косит,

– и ах! –

московская транжирочка

на лёгких голубках

замоскворецкой волости.

Стеклянный пепел зим

стряхни с косматой полости

и – прямо в магазин.

 

И кондитерская, и шоколад, и вкуснейший гоголь-моголь, и прекрасный спутник в этой зимней круговерти. А потом и дедово благословение, и венчание.

Читатель не замечает, как от времён безоблачных, мирных свершается переход к временам пореволюционным, как не замечает и героиня: так незаметно течёт река времён, в которой плавает всё сущее, или барахтается временами, или тонет, идя ко дну.

Выстрелы по ночам, бесхлебье, голод, мчащиеся по улицам грузовики, одна из примет революции. Новые праздники, новые будни, субботники по разгрузке топлива и заготовке дров. Новые газеты и объявления в них, извещающие граждан о новшествах, что должны благоустроить существование.

 

«Идя навстречу населению, заинтересованному в получении правильных и точных справок, ВЧК и МЧК с этой целью организовали бюро справок, которое устанавливает следующий порядок подачи заявлений, ходатайств и поручительств гражданами по делам арестованных:

1. Каждый гражданин посылает письменное заявление или передаёт телефонограмму с надписью «Бюро справок при В и МЧК» по следующему адресу: Б. Лубянка, 14, левый флигель на улицу, тел. 4-14.

2. В заявлении и телефонограммах должно быть обязательно указано: а) фамилия, имя и отчество арестованного; б) время и место ареста и по чьему адресу; в) содержание просьбы.

3. Проситель обязан о себе дать следующие сведения: а) фамилия, имя и отчество; б) место службы и занимаемая должность; в) родственные, семейные или другие отношения к арестованному; г) партийность; д) адрес и телефон.

4. Без соблюдения вышеуказанных требований заявления и просьбы ни от кого рассматриваться не будут…»

 

Ответ тому, кто подал бумагу, соблюдая все условия, должен быть дан не позже семи дней со дня подачи.

Героиня вряд ли держала в руках газету «Известия ВЦИК» от 28 сентября 1919 года, но земля полнится слухами, кто-то сказал из знакомых или услышала на рынке либо в очередях, что вот, де, так и так.

Московская транжирочка,

хрустя крутым снежком,

спешит своим на выручку

пешком,

             пешком,

                           пешком.

 

На площади у губчека

стоит чекист один.

– Освободите купчика,

хороший господин!

 

Захлопали,

                   затопали

на площади тогда:

– Уже в Константинополе

былые господа.

 

Адрес, приведённый в газете, Большая Лубянка, д. 14, верный, но то же строение значилось и по адресу: Малая Лубянка, д. 7 (иногда д. 13 – с нумерацией московских домов, особенно в этих местах, была сплошная неразбериха).

Кроме отделов Московской ГубЧК, тут находились и камеры предварительного заключения. А поскольку МЧК в связи с реорганизацией превратилась в Московский губотдел ГПУ, то события, описанные в стихах, легко датировать: не позже марта 1922 года.

Картина, странно напоминающая иную и непохожая на неё до абсолютного контраста. И площадь, и костёл с царственной колоннадой, выстроенный по проекту Алессандро Жилярди, – Храм Святого Людовика Французского на Малой Лубянке, и не революция идёт в этом пространстве, а стоит чекист у входа в его строгое ведомство. Сборник «Весна республики» вышел в юбилейный год, и стихи эти написаны в год десятилетнего юбилея революции. Чудится, это особый смысловой перевод стихов Павла Тычины, не с языка на язык, а из одной системы образов и представлений в другую, переклад на иные отношения и реалии. Революция завершилась, начались суровые будни.

Нарпит, поиски места, напрасные, старьёвщики-татары стучат в окно – бродят по дворам, за гроши покупая одежду и вещи, торгуясь и не уступая.

И одинокая, потерянная в этой новой действительности героиня травится какой-то отравой, купленной в аптеке, может быть, опиумом, который продавали свободно. Травится от несчастной и неразделённой любви к жизни.

А в республике весна – пурга яблоневых лепестков, заводы, автомобили, солнце и зелень. Это новая сказка, превращающаяся в быль. Но, по зрелому размышлению, думаешь: не соседствует ли она с прежними сказками.

Что за топот и за хлопки на площади в окружении казённых зданий? Ну, затопали от негодования, гнева, но захлопали-то? И кто?

Напротив, Большая Лубянка, д. 13, находился клуб сотрудников ВЧК, где, кстати, выступал как-то Ленин. Предположим, что аплодисменты слышатся оттуда, идёт митинг или концерт. Но топот?

А вдруг сами здания, населённые государственными службами, и захлопали, и затопали. В русских сказках оживают предметы, едут печи, пляшут избы, избушка на курьих ножках хлопает дверью и ставнями, идёт вкруговую. Между тем, архитектура Лубянской площади, это, во многом, стиль a la russe. Южное крыло Политехнического музея несёт декоративный отпечаток национальной вышивки, резьбы по дереву, смотрится теремом, тогда как северное крыло выполнено в эстетике модерна.

Об этом ли хотел сказать поэт, живший в доме, выстроенном в качестве дополнения к знаменитому Ролиту, жемчужине советского конструктивизма? Не у кого спросить. Николай Ушаков много лет уже не живёт в доме № 2 по улице Коцюбинского, у сквера, где стоял памятник лётчику Чкалову, сквера, дорогу к которому заступал старый раскидистый тополь.

 

Иван ОСИПОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *