Анатолий КРИЩЕНКО. ТУРГЕНЕВ И ПАРИЖСКИЕ УЗНИКИ (этюд)

№ 2018 / 1, 12.01.2018, автор: Анатолий КРИЩЕНКО (станица МАРЬИНСКАЯ, Ставропольский край)

Читающий мир готовится отметить юбилеи Ивана Тургенева, Максима Горького, Александра Солженицына, других классиков. Наша газета готовит к этим событиям цикл уникальных материалов.

 

1955 год. Париж. Кафе «Ротонда». 

Здесь собирались художники, философы, писатели, люди знаменитые и незнаменитые, мечтатели и немечтатели.

В уютном месте рядом с огромным окном за столиком сидели двое: знаменитый ставропольский писатель и совсем незнаменитый таксист.

Подобные эмигрантские встречи имели свой подтекст осторожности и недоговорённости. После первых традиционных тостов таксист доверительно сообщил:

– Я, Илья Дмитриевич, Париж больше знаю, чем свою губернию, Орловскую. А вы, знакомы с моей губернией? Бывали там?

Писатель ответил быстро, но с какой-то печальной серьёзностью:

– С Орловской губернией, Вадим Павлович, я знаком прежде всего по литературе. Для меня орловский бог, конечно, Тургенев. А ваши земляки Давыдов и Ермолов – герои на все века. Им, победителям Наполеона, памятники во Франции, конечно, не поставят… А в России и Давыдову, партизану и поэту, и генералу Ермолову, и Тургеневу, моему учителю, памятники ещё будут… Сколько себя помню, доложу вам, я всю жизнь перечитываю Тургенева. В сущности всё его творчество – это русские стихи в прозе. В них журчат родниками живые голоса старины забытой. И ещё в тургеневских сюжетах какой-то привкус русского духа с особым земным настоем. Не удивляйтесь, я всегда при чтении его работ хмелею… – Немного помолчав, продолжил: – Да и ваш земляк Бунин – тоже великан русскости в своих сочинениях. Сам-то он много интересного говорил об Орловщине при личных встречах. Очень русский человек… как Тургенева по духу… Очень интересный, такой темпераментный собеседник.

Растроганный таксист молча кивнул, затем неожиданно сознался:

– Представляете, здесь, в Париже я часто летаю над родной Окой. Во сне, конечно… Да мы, орловцы, всем птицам птицы. Заметьте, орёл – царская птица. Потому у нас говорят: орёл мух не ловит. Так в народе считают. Да так оно и есть…

Сургучёв внимательно слушал. Неожиданно орловец обрушил на голову писателя взрывной вопрос:

– А вы, Илья Дмитриевич, так здесь и проживёте парижским узником? Я, в натуре, себя таким ощущаю. А вы?

– Парижский узник? – Сургучёв внутренне вздрогнул от обжигающих слов, тяжко почувствовал странное непонятное ощущение тревоги и горечи. Но боли не было: закралась незнакомая тяжесть спокойствия. Глаза на миг потухли. Но в них быстро вспыхнул луч мысли. Подумал: «Орловец точно генетически подпитывается талантами своей земли. Какая метафора: «парижский узник»!

В вихре сомнений чётко обозначилось: «Где-то он прав. Частично. Но почему-то я себя здесь, в Париже, узником не ощущаю. Боль утраты Родины, конечно, печёт. Она сжигает меня ночами. Но такое сожжение не узническое. Иное. А почему? Почему? Может потому, что я верующий? Точно! Верующего невозможно сделать узником ни в Париже, ни в Москве. Вера – это несокрушимая свобода человека. Все тленные законы правителей не способны закабалить дух человека любой клеткой. Я-то здесь, когда был закабалён тюрьмой, чувствовал себя свободным. И даже ощущал ближе к ангелам, чем сейчас. Тайны мудрости Создателя, пожалуй, притаились в скрепах испытаний. Чьих? – спрашивал он себя. Где-то в глубинах мыслепотоков, как в круговертях невидимой, но всегда ощутимой реке жизни, обозначился ответ из соломоновых притч: «Наказание Господне, сын мой, не отвергай, и не тяготись обличием Его…»

Глядя в глаза собеседнику, уже иным тоном писатель произнёс:

– «Парижский узник», говорите. Так оно и есть. Как и вы, живу вдали от Родины и моего Ставрополья. Страдаю. Тяжко. Но судьба – это промысел Божий… А Франции я всё-таки благодарен. Думаю, Вадим Павлович, что величайшее благо для человека не только свободно думать и говорить, но и писать об этом. Писать на родном языке, разумеется, опираясь на нетленные ценности вечности. – Взглянув на таксиста, виновато сказал: – Так вы, значит, решились на отъезд. Это хорошо. А а я пока нет. Не собираюсь.

Таксист молча смотрел на писателя, тихо произнёс:

– Ага. Агитировать не стану. Вам виднее.

Сургучёв, взглянув на собеседника, налил в рюмку водки и быстро выпил. Помолчав, спокойно произнёс:

– Здесь, в Париже, в тюрьме Френ я уже был натуральным узником. Суд оправдал. А там снова им буду…

– Но Куприн и Алексей Толстой… Они же вернулись. И другие… – орловец мучительно подыскивал аргументы и факты. Но примеры таксиста меркли в омуте противоречий.

– Не надо! – откликнулся Сургучёв. – Я – не они. Как они не смогу…

– А Горький! – воскликнул таксист.

Писатель протестующе поднял ладонь, попросил:

– О старике в этом плане промолчим. У него вначале сына отравили, а потом… и его тоже… Знаете, можно жить и чувствовать себя царём даже в маленькой клетке-квартирке. И можно чувствовать рабом во дворце.

– Можно, – со вздохом согласился таксист. Наклонив голову, смолк.

От горьких мыслей ставропольца отвлёк одинокий пожилой человек. Он понуро сидел за чашечкой кофе уже продолжительное время, просмотрел кипу газет, отодвинул их на угол стола и безразличным взглядом скользил по залу.

«Ещё один страдалец. Эмигрант… – размышлял Сургучёв. – Орловец, пожалуй, уедет. И там, возможно, станет эмигрантом родной страны. В Россиюшке их много, эмигрантов, – чужаков в этой новой стране советов. Почему люди, живя на родине, порой становятся эмигрантами? Может и потому, что человек не приемлет сокрушительные перемены и веками страдает от анафемы кровавых правдоискателей? Ведь когда мы бежим от таких адовых перемен, мы не изменяем себе… Вот Толстой бежал не от усадьбы и жены и детей. Да нет! Он – бежал от неприятия того, чего принять не мог. Лев Николаевич совсем не социалист и чуточку безбожник. Но человечище этот, конечно, божий, наделённый пророческой гениальностью страданий. Где-то я его понимаю, а где-то и нет. Но понимал ли Толстой себя сам? Если бы не его смерть, то великан духа, пожалуй, мог бы и стать тоже эмигрантом… А почему? По сути эмиграция – это опасная новизна спасения. А Тургенев? Он не спасся ни огромным талантом, ни интеллектом. Даже знание девяти европейских языков не защитили моего кумира. А его мучительная любовь к Полине Виардо… Она звучит и живёт в бессмертном романсе «В дороге». Там нет ни одной строчки о женщине, но романс-то весь пропитан и любовью, и особой русской печалью:

 

Утро туманное, утро седое,

Нивы печальные, снегом покрытые…

Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь и лица, давно позабытые.

 

Вспомнишь обильные, страстные речи,

Взгляды так жадно, так робко ловимые.

Первая встреча, последняя встреча –

Тихого голоса звуки любимые.

 

Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,

Многое вспомнишь родное, далёкое,

Слушая рокот колёс непрестанный,

Глядя задумчиво в небо широкое.

 

Сургучёв невольно взглянул в огромное окно «Ротонды». Но вместо широкого поля увидел подмигивающие огоньки парижской суеты. Подумал: «И всё же, стать эмигрантом я бы никому не пожелал. Ни-ко-му. Даже подобным полуэмигрантам, как Тургенев, даже врагам, которых Создатель велит любить».

…Словно издалека до писателя долетал голос орловца. Он почти исповедально говорил о детстве, об орловских озёрах, реках.

Неожиданно таксист повторил свой обжигающий вопрос:

– Так значит не решаетесь, – помолчав, добавил: – на Родину?

Гримаса страдания мелькнула на лице писателя. Выдохнул:

– Пока нет. И сдерживает меня не любовь к Франции и женщине, а один сюжетец. Как закончу «Китеж», так… – Нежданно тоже вопросил: – Вы, конечно, не воевали и в тюрьме не сидели?

– Бог миловал, – таксист перекрестился. – Не довелось.

Сургучёв кратко откликнулся:

– Угу…

Орловец, взглянув на знаменитость, про себя отметил: «Промычал, как тургеневский Герасим. Только тот: «му-му», а этот: «угу». Страдает не меньше… точно, как тот крепостной, этот парижский узник. Говорил же Иван Сергеевич, что Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без неё не обойдётся. Вот и я не обойдусь. Уеду. Успею. А великий охотник не успел…».

 

станица МАРЬИНСКАЯ,

Ставропольский край

 

---

 

Анатолий Яковлевич Крищенко родился в 1939 году в г. Прохладный Кабардино-Балкарской АССР. Работал плотником, матросом, журналистом, завлитом в театре, руководителем театральной студии и кружка юных журналистов. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Публикуется в краевых изданиях, в журналах «Подъём», «Волга – 21 век», «Роман-газете», «Смена».