Виктор АСТАФЬЕВ. АРИЯ КАВАРАДОССИ (Рассказ)
Рубрика в газете: Отвергнутое: запоздалое возвращение долгов, № 2018 / 3, 26.01.2018, автор: Виктор АСТАФЬЕВ (г. Чусовой, Пермская обл.)
Весной сорок четвёртого года наша часть, после успешного зимнего наступления заняла оборону. Мы окопались на высоте. Здесь ещё с прошлой войны сохранился курган, затянутый бурьяном и крапивой. Выдолбив ячейку для стереотрубы, мы построили блиндажи и вывели траншею в близлежащий лог, где была вода, лежал серый, как пепел, снег и росла верба.
Впереди нас была деревня. Население из неё эвакуировалось в тыл. Когда зацвели сады, эта деревня, облитая яблоневым и вишнёвым цветом, выглядела особенно пустынно и печально. Деревня без петушиных криков, без мычания коров, без босоногих мальчишек, без единого дымка и вся в белом цвету – такое можно увидеть только на войне. Лишь ветер хозяйничал на пустынных улицах и в дворах. Он срывал с деревьев белые лепестки и казалось, что по улицам метёт снежная позёмка. К нам приносились волны такого дурманящего аромата, что мы впадали в грусть или безудержное веселье; врали друг другу напропалую о своих любовных приключениях, которых якобы было у каждого не меньше, чем шишечек на той вербе, что распустилась в логу. Многие бойцы нашего взвода попали на фронт прямо со школьной скамьи или из ремесленного училища и конечно желали иметь хотя бы выдуманную любовь. И, может быть, поэтому старшие товарищи никогда не уличали нас в этой, если так можно выразиться, святой лжи. Они-то отлично знали, что некоторым из нас так и не доведётся изведать настоящую любовь. Оборона – штука временная.
А весна всё плотнее окружала нас, тискала в тёплых и беспокойных объятиях. Она звала куда-то, чего-то требовала. Ночами лежали мы с открытыми глазами и смотрели в небо, где медленно проплывали зелёные огоньки самолётов и помигивали такие же бессонные, как и мы, звёзды. Слышно, как протяжно и густо звенят в дикой, реденькой ржи кузнечики, как в логу, должно быть на вербе, неугомонная пичужка, словно капельки воды из клюва, роняет: «Ти-ти, ти-ти». И это похоже на «Спи-те, спи-те». Но какой уж тут сон, когда сады в цвету, когда в душе сплошное беспокойство, когда люди с утра и до вечера строчат письма и смотрят затуманенными глазами.
Изредка в штаб нашего полка привозили кинокартины. Мы чистили ботинки, драили пуговицы, пришивали подворотнички, точнее, бязевые полоски, оторванные от новых портянок, и шли к штабу, который расположился в километре от передовой. Но и здесь, «в тылу», всё те же лица отоспавшихся в обороне солдат. Крутится, правда, несколько санинструкторш и связисток. Но вокруг них роем вьются офицеры, старшины и прочий народ, наделённый чинами. И бывалому солдату сквозь такой заслон не пробиться.
По мере сил и возможностей мы веселили сами себя. Ходили друг к другу в гости по-деревенски, с гармошкой на плече и пели хором русские, украинские песни, печальные, простые, известные ещё с детства.
Потом на передовой стала появляться агитмашина и когда спускалось солнце, над окопами разносился голос сдавшегося в плен арийца. С усердием уцелевшего на войне человека, он призывал своих собратьев последовать его примеру. Не знаю, как фашисты, но мы с досадой слушали эту агитацию. Дело в том, что после выступления агитатора обычно начинался концерт грамзаписи, и мы считали, что самый лучший оратор всё-таки тот, который укладывает свою речь в два слова: «Гитлер – капут!»
Немцы не замедлили перенять опыт наших агитаторов и тоже стали вывозить на передовую машину, из которой на ломаном русском языке «чистокровный Иван» уверял, что на немецкой стороне не житьё, а рай, и что неудачи, дескать, временные и что Гитлер уже двинули на Восток «новое» секретное оружие…
После речи «Ивана» немцы тоже крутили пластинки. Проиграв для затравки два-три победных фюреровских марша, они переходили на наши песни. Впоследствии мы узнали, что на этом участке в обороне было много румынов и итальянцев, которые уже не воспламенялись при звуках бравой музыки «райха». Им, видимо, больше нравились наша «Катюша», «Волга-Волга», «Когда я уходил в поход». Много играли они старых российских романсов: «О, эти чёрные глаза, кто вас полюбит, тот потеряет навсегда и сердце и покой…»
Глаза, глаза… Поняли, видимо, агитаторы, что они зря технику эксплуатируют, исчезали с передовой и не стало нам покоя. Мы посовещались между собой и в дивизионную газету написали: «Так, мол, и так, необходимо продолжать деморализовать противника, пока он в благодушном настроении», но ничего из этого не вышло.
Подходил к концу май. Во ржи расцвели маки, засветились голубые огоньки незабудок и васильков. От сурепки и лютиков желто кругом, в одичавших палисадниках деревушки зацвели пионы и лилии. Вишня и черешня побурела. Завязи на яблонях окрепли, в налив пошли. Травы стояли по колено. Пошлют солдата охапку травы накосить для маскировки – он целую поляну выпластает. Забудется человек.
Вечера стали длинные, томительные. Тяжёлые запахи к земле льнули. Пчёлы и жуки какие-то летали до позднего часа, сбивая пыльцу с цветов. На вербе требовательно запищали птенцы. И маленькая мама со смешным хохолком на макушке металась и хлопотала круглый день, добывая пропитание своему голосистому потомству. Природа, невзирая на войну, продолжала цвести, рожать и плодоносить.
Стоишь, бывало, на посту или у стереотрубы дежуришь, слушаешь деловитую эту жизнь и такое раздумье возьмёт, насчёт войны, насчёт дома и всего такого прочего, что природу эту начинаешь чувствовать и понимать совеем не так, как раньше. Ну что для меня прежде могла значить эта верба, эти букашки, эта желтобрюхая птичка? Я бы и не заметил их. Всё живое на войне не только радует, но и поражает, видится как-то по особенному ярко. Неужто, чтобы по-настоящему почувствовать и оценить жизнь, надо обязательно заглянуть в паскудную морду смерти?
Сижу я однажды у стереотрубы, размышляю насчёт этого и смены жду. А смена будет среди ночи. Одиноко мне. Время тянется медленно. Вот на небе зорька дотлела. Последние жаворонки камешками пали в траву с высоты и замолкли. Только перепела перестукиваются да из окопов слышится солдатский смех, звон железа и швырканье пилы. Солдаты – народ мастеровой. Сейчас всяк своим ремеслом удивить хочет. Наши вон затеяли самогонный аппарат сконструировать, да влипли голубчики. «Конструктор» на губу угодил, а его помощники на земляных работах используются. И вот сижу я, слушаю, как они хохочут, лопатами звякают и думаю: «И на войну-то не похоже». Тёмненько уже стало, трава влагой покрылась, прохладой из лога потянуло. Свалился я на землю, вытянулся и вдруг слышу впереди, в пехотной траншее кто-то запел:
«Тёмная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
Тускло звёзды мерцают…»
Я ещё никогда не слышал этой песни. Новые песни ведь медленно на передовую пробирались. Но всё, что в ней было, всё, о чём она рассказывала, я уже знал, перечувствовал, выстрадал и думалось мне: как же это я сам не догадался запеть эту песню. Ведь я про себя пел её, думал ею. Да, это была мелодия-дума. Моя дума, дума моих друзей, которые копали землю, спали в блиндажах и не слышали новую, нашу и уже потому чудесную песню!
Мне не хотелось шевелиться, я даже дышать громко боялся, но я не мог слушать такую песню один, не мог лишить товарищей того счастья, которое передавал сам. И я ринулся за ними. Но они уже высыпали из блиндажей, окопов, и когда я подбежал к ним, зашикали на меня и глазами приказали: «Слушай!» И я слушал.
«…Смерть не страшна!..»
Чепуха это! Смерть не страша только дуракам. Но дело не в этом. Мелодия-то правильная, она не виляет, а пошла по прямой дороге к нам, так и идёт. Пусть поэт сфальшивил, пусть рядом с самоцветами навешал дешёвеньких побрякушек, вроде этих вот: «Радостно мне…» На войне, батенька мой, вообще радости мало, а в бою тем более – здесь тебе не кукольный театр и не цирк; здесь взаправду убивают. Но он всё-таки молодчага, этот поэт. Он сказал:
«…Ты меня ждёшь!..»
И мы простили ему всё, потому что сразу сделались добрее, лучше. Нам захотелось обнять друг друга и сообщить о том, что вот мы услышали то, чего хотели, что наши сомнения и тревоги напрасны. Нас ждали и ждут! «Кто её сочинил, эту песню? Кто слова-то такие душевные составил?»
Да не всё ли равно! Скорей всего – наш брат – фронтовик. Никому другому не под силу было бы заглянуть так глубоко в наше нутро и зачерпнуть там пригоршни скопившихся дум-мелодий.
Как мы жалели, что и у этой песни есть тоже конец и что певец из пехотного окопа замолк, обрадовав и растревожив нас.
«Ещё давай!» – закричали мы все разом в темноту. Но нам никто не откликнулся. Тогда мы бросились на курган, принялись громко требовать, просить, чтобы песня была повторена.
Мы уговаривали певца такими ласковыми словами, какие в другое время посчитали бы «бабьими». И странно – мы не стыдились этих слов.
И он услышал нас. Он откликнулся. Оттуда же, из пехотного окопа тихо и печально раздалось:
«…Горели звёзды…»
Опять звёзды! Но это была какая-то совсем другая песня. Она звучала ещё печальней первой. В тихой природе сделалось ещё тише, даже на стороне противника смолкли все звуки.
«…О, сладкие воспоминанья…»
С тревогой, в которой угадывалась что-то роковое, вымолвил певец, и нам стало жаль его, себя, тех, кто не дошёл до этого кургана, не слышал этой песни и тех, кто остался там, где-то в сибирских и уральских деревушках, одолевая в трудах и горестях тяжкие дни войны.
«Тоска!» – прошептал кто-то. Но многие из нас не знали, что это название оперы и приняли, как русское слово – тоска – и согласились с таким заключением. Я не знаю, артист ли пел в окопе. Скорей всего студент, не закончивший консерватории, или участник самодеятельности, а может быть, простой любитель пения. Голос его не был совершенным. Но хотел бы я видеть профессионального певца, который хоть раз в жизни удостоился бы такого внимания, такой любви, с какой мы слушали этого неведомого нам, молодого парня. А в том, что он был молод – мы не сомневались. Иначе он не смог бы так тосковать, так звонко взвиваться до самой выси и тревожить своим пением не только нас, но даже звёзды небесные. Как ему хотелось жить, любить, видеть весну, узнать счастье! И нам тоже хотелось и потому наши вздохи были едины. Он замирал, и мы замирали. Он взвивался, и мы взвивались! Но певец всё ближе и ближе подводил нас к чему-то, и в груди у каждого становилось тесно. Куда это он нас? Зачем? Не надо! Не желаем! Стой! Но мы были уже подвластны ему. Он мог вести нас за собой в огонь, в воду, к самому чёрту на кулички!
«…но час настал,
И должен я погибнуть,
И должен я погибнуть,
Но никогда я так не жаждал жизни!..»
Я уже потом узнал эти слова. А тогда расслышал только великую боль, отчаянье и неистребимую, всепобеждающую жажду жизни!
Передовая молчала. Лицо моё было мокро, и я стыдливо отвернулся от товарищей.
И вдруг по ту сторону фронта послышались крики, непонятные слова: «Русс – браво!», – «Италиана – вива!», «Пуччини – Каварадосси – Тоска – Вива! Вива!»
Неожиданно в окопах противника щёлкнул выстрел. Он прозвучал, как пощёчина. И мы не удивились, когда в ответ на этот выстрел застрочили пулемёты. Пальба разрасталась, ширилась, земля дрогнула от взрывов. Прошивая частой строчкой тёмную ночь, потянулись нити трассирующих пуль. Мимо меня промчались люди и кто-то из них хрипло повторял: «Не трожь песню, гад!.. Не трожь!..» Я не помню, как очутился среди этих людей и помчался навстречу выстрелам. Я тоже что-то кричал и строчил из автомата. Впереди послышались голоса: «Мины! Мины!» Но уже ничто не могло удержать людскую лавину. Она грозным валом хлынула вперёд из тёмной ночи и залила собой нейтральную полосу, смыла боевые охранения, ракетчиков, заполнила передовые траншеи противника, смела пулемётчиков и с рокотом ринулась на высоту, которую мы не смогли отбить у фашистов ранней весной.
Здесь навстречу нам высыпала большая группа людей и побросала оружие.
Потом сделалось тихо, тихо. Даже ракеты в небо не взвивались. Понемногу стала проясняться обстановка. Оказывается, между немецкой «прослойкой», оставленной для «укрепления», и их союзниками – итальянцами и румынами произошло столкновение. Немецкие фашисты бежали, а итальянцы и румыны сдались нам.
Командир нашего полка сначала ругался по поводу того, что мы преждевременно перешли в наступление, но не замедлил перенести н.п. на отвоёванную высоту и долго удивлялся тому, что эту самую высоту, возле которой мы столько времени толклись прежде, удалось так быстро захватить…
Это было давно – в войну. Но где бы и когда бы я не слышал арию Каварадосси, мне видится ночь, темноту которой вспарывают огненные полосы, притихшая на время война и слышится молодой, может и не совсем правильный, но сильный голос, напомнивший людям о том, что они люди, лучше всяких агитаторов сказавший о том, что жизнь – это прекрасно, что мир создан для радости и любви; сумевший пробудить такую великую мощь, такую несокрушимую волю к жизни, перед которой отступает даже смерть!
г. ЧУСОВОЙ,
Пермской области,
ул. Нагорная, 60
РГАЛИ, ф. 1572 (фонд газеты «Литература и жизнь»), оп. 1, д. 22, лл. 108–117
Не знаю честнее писателя, человечнее и духовно сильнее произведений, чем Виктор Астафьев и его литература.
Великолепно! Теперь я знаю,что мой ученик будет читать на конкурсе. Долго искала нечто такое! Ведь сейчас прямо в точку, в душу!!!