ЛЮБОВЬ КАК ГРЕХ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

№ 2006 / 43, 23.02.2015

Странно, но почему-то все дружно обходят молчанием это признание Татьяны: да, была лучше, потому что моложе. Потому что не успела зашорить свою душу, оплести её паутиной мрачных запретов и догм. Не знаю, как у вас, а у меня эта смиренная понурость наших героинь с юных лет вызывала раздражение и досаду.
Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была…
А.С. Пушкин.
Странно, но почему-то все дружно обходят молчанием это признание Татьяны: да, была лучше, потому что моложе. Потому что не успела зашорить свою душу, оплести её паутиной мрачных запретов и догм. Не знаю, как у вас, а у меня эта смиренная понурость наших героинь с юных лет вызывала раздражение и досаду. Помните, входит Онегин, «на мертвеца похожий», уже понявший, что значит для него Татьяна, «в тоске безумных сожалений» падает к её ногам… И оба до боли сознают важность того, что их связывает, и тут вдруг:
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна.
Или распахивает Дубровский дверцу кареты и говорит Маше Троекуровой: «Вы свободны, выходите». А она ему: «– Нет… Поздно, я обвенчана, я жена князя Верейского». И всё, и по сути дела конец обеих жизней. Вот что всякий раз приводило меня в негодование: что за сила смеет отнимать у молодых, горящих нерастраченным огнём героев право на любовь? И ещё: отчего именно в русской литературе поражение чувств описывается с таким благоговейным, чуть ли не религиозным трепетом?
«Но я другому отдана…» Ах, какие слёзы умиления вызывают у многих эти строчки! Мол, Пушкин впервые осадил западный онегинский дух – не ведающий преград, мятежный и рвущийся к самоутверждению, – противопоставив ему наш, исконно русский дух, выраженный кротким смирением Татьяны, показавшей Онегину, что им обоим не всё позволено. Раз случилось – значит, от Бога, и нам с тобой, дорогуша, ничего не дано изменить невзирая ни на какие наши чувства. Любая человеческая личность с её несбывшимися чаяниями и надеждами – пустяк по сравнению с великим нравственным законом.
Вот только нравственный ли это закон, который столь бесцеремонно готов подмять под себя всё живое? – спрашивал я себя. Смеет ли то, что топчет душу, ввергает её в пучину уныния и бесплодной вековечной тоски, называться нравственным? Броситься в конце романа под поезд, осознав всю бесперспективность союза, построенного на костях «пелестрадавшего» Каренина? Это хорошо, это по-нашему! С полдюжины городов России до сих пор претендуют на место совершения столь знакового события. Женщина посмела разорвать постылую связь, освящённую на «небесах», и ничего у неё с другим, естественно, не получилось. Железобетонный закон, требовавший от неё покорности и самоотречения, победил. «Мне отмщение и Аз воздам…»
Конечно, можно возразить: мол, счастье, гармония, взаимность заведомо несюжетны. Поэтому-то русские классики и швыряли героинь под поезд или отправляли в монастырь. К тому же, и на Западе отчаявшийся Вертер кончает с собой из-за Лотты, и Жюльену Сорелю из «Красного и Чёрного» в итоге отрубают голову. Да, но есть одно важное отличие: там, в Европе, любовь обычно побеждает рок, судьба. Там страсть сама пожирает себя, доходя до своих пределов. Там любящие воюют с внешними препятствиями (как, например, Ромео с Джульеттой), которые оказываются сильнее их. У нас – изначально сознают себя преступниками, осмелившимися отдаться зову сердца, как у того же Тургенева в «Дворянском гнезде»:
«Он встал и сел подле неё на скамейку. Она уже не плакала и внимательно глядела на него своими влажными глазами.
– Мне страшно; что это мы делаем? – повторила она.
– Я вас люблю, – проговорил он снова, – я готов отдать вам всю жизнь мою.
Она опять вздрогнула, как будто её что-то ужалило, и подняла взоры к небу.
– Это всё в божьей власти, – промолвила она».
Видите, героиня заранее настраивает себя на неудачу: не ждёт меня ничего светлого и прекрасного в этом скорбном мире. Постричься в монахини, спасаясь от обжигающих порывов сердца, – это пожалуйста! «Говорят, Лаврецкий посетил тот отдалённый монастырь, куда скрылась Лиза, – увидел её. Перебираясь с клироса на клирос, она прошла близко мимо него, прошла ровной, торопливо-смиренной походкой монахини – и не взглянула на него; только ресницы обращённого к нему глаза чуть-чуть дрогнули, только ещё ниже наклонила она своё исхудалое лицо – и пальцы сжатых рук, перевитые чётками, ещё крепче прижались друг к другу».
Такова наша излюбленная русская развязка – что у Пушкина, что у Тургенева с Толстым. Казалось бы, сделай, автор, так: Маша Троекурова с Верейским лишь направляются в церковь, и тут-то их перехватывает Дубровский. И открывает дверцы кареты не после венчания, а до. И всё, привет: ничто не мешает двум любящим воссоединиться! Или плюнула бы Татьяна на своего звенящего шпорами генерала, уехала бы с Онегиным куда-нибудь в Баден-Баден или Флоренцию, и всё у неё было бы хорошо. Потому что встретила того, кто заставил её сердце заиграть новыми, неведомыми красками, а тот, прежний – немилый и ненужный, – который никаких солнц в ней не зажёг, остался в прошлом.
Признаюсь, именно о таких финалах я мечтал, читая произведения Пушкина в юности. Тогда я не понимал, что так у нас, в России, нельзя. Что так будет продемонстрировано торжество личности, «эго», ибо будущее сулило бы обоим героям эмоционально-чувственный расцвет. Нет, что угодно, только не это! Надо любой ценой убедить читателя, что подобный душевный ренессанс невозможен, что он аморален по своей природе, а смириться и отказаться от чувств – это нравственно и хорошо.

Да и ненадёжны они, эти самые страсти-мордасти: сегодня есть, завтра нет… Ведь что обычно ставится в вину всякому чувству? Его кажущаяся преходящность, особенно по сравнению с той завидной продолжительностью, которую обнаруживает всякое «нечувство». Если одно событие длится, скажем, пять лет, а другое двадцать и доходит до момента смерти обоих участников, то второе признаётся более важным и берётся как образец для подражания.

Но позвольте, откуда вытекает его большая ценность по сравнению с первым? Почему об отношениях мужчины и женщины надо судить по количеству часов, в течение которых их тела соприкасались в постели или на кухне? Ведь любовь – это всегда своего рода убийца времени, когда одно мгновение способно вместить вечность, а год затмить десяток тусклых, монотонно прожитых лет. Как сказано в «Идиоте» Достоевского: «эта секунда, по беспредельному счастью, им вполне ощущаемому, пожалуй, и могла бы стоить всей жизни… В этот момент как-то становится понятно необычайное слово о том, что времени больше не будет. Вероятно, это та же самая секунда, в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептика Магомета, успевшего, однако, в ту самую секунду обозреть все жилища аллахова».
Так вот, ни с какими Верейскими и Карениными ничего похожего не пережить, и каждое сердце, стремящееся к чему-то иному, кроме туповатой сытости и комфорта, это втайне знает. Подобное инстинктивное желание наполнить жизнь смыслом, испытать внутреннее озарение есть признак душевного здоровья. Остальное – усталость, апатия и болезнь. Все эти добровольные заключения в кандалы и отношения «по согласию» – размеренные, нудные, предсказуемые на сто ходов вперёд.
Да, но без этих кандалов рушится драгоценное, золотое правило: нельзя строить собственное счастье на несчастье другого. Хотя непонятно, почему разрешается строить счастье кого-то третьего на несчастье своём и того, кого любишь? Два несчастья против одного. Две сломанные судьбы ради одной сохранившейся. Налицо чисто арифметическая неувязка.
Но ведь главное тут не в подсчётах, – улыбнутся мудрые. Главное – заставить персонажей (и нас, читателей) перебороть свою природу, погрязшую в эгоизме. Суть в вечной жизни, по сравнению с которой все наши воспарения к небесам в любовном экстазе – ничто. Вот взял престарелый толстосум молоденькую девушку и повёл под венец. И ничего уже не будет в её судьбе, никакой звёздочки не вспыхнет, никакая искорка не проскочит, никаких уголков души не озарит. Так это же здорово! Девочке придётся работать над собой, до конца своих дней учиться послушанию и смирению. Иными словами, с утра до вечера преодолевать отвращение, скуку и стыд.
Зато она навеки спасена от рискованных страстей и каждодневное наступание на себя благотворно скажется на её душе. Чем больше уголков горделивого «я» ей предстоит обкорнать, тем меньше места останется для своеволия. Ведь любовь есть максимальная полнота жизнеощущения, раскрытие всех бутонов своего «я». Но именно это-то и опасно! Здесь наш коварный враг дьявол и подстерегает свою зазевавшуюся добычу. Он, как зловредная оса, только и норовит полакомиться нектаром с распустившихся лепестков души.

Поэтому нельзя позволять им чересчур распускаться. Лучше нанести по ним упреждающий удар, например, заставить одарённую умницу Татьяну спать с туповатым генералом, а Машу Троекурову с развратником и угнетателем Верейским. Лучше не любить, а принадлежать, лучше не упоительные открытия вдвоём, не бушующий, разноцветный поток жизни, а унылый брак, как у пушкинской Татьяны. «Ему навек я отдана…» И словечко-то какое меткое – отдана! Иными словами, надо признать себя чем-то бесконечно низшим, бесправным, ибо если некая сила меня кому-то вручила, а кто-то от лица этой силы освятил это вручение, то я больше ничего не могу с этим поделать. И замечательно! Чем меньше свободолюбивый стебелёк души поднимется навстречу солнцу, тем выше шанс быть в дальнейшем угодным Богу.

Так и хочется воскликнуть: что за странная логика? А почему бы не ужаснуться нашей неспособности к эмоциональному полёту, к соприкосновению с тайной, которая раскрывается лишь в любви? Вот сидит на вершине гордая, молодая, красивая птица. Так лети, взмывай к небу, распрямив крылья! Нет, наш русский сокол торопится в панике поскорее прильнуть к земле. Единственная владеющая им мысль – не слишком ли я высоко забрался? Пожалуй, надо подрезать себя крылышки, не подставлять их буйным ветрам, которые могут занести мою грешную душонку невесть куда.
Так что же, выходит, мы настолько напуганы нашей жестокой исторической судьбой, что разучились верить в возможность какого-либо счастья? Ведь, как ни крути, а счастье – это рай в миниатюре, пусть даже и не навсегда и только для двоих. Так вот, традиционное русское мировоззрение утверждает: такой рай принципиально невозможен не только в жизни народа, но даже в жизни отдельно взятого человека. Всё земное подвержено риску внезапного распада, в том числе и любовь, ибо, как заявлено нашему предку, «прах ты и в прах возвратишься». Так чего же цепляться за заведомую иллюзию? Правда в конечном итоге для всех одна – могильный холм. К ней-то и надо готовиться. Мгновение – ничто, вечность – всё.
Согласен, только вот где уверенность в том, что второе не связано с первым? Что экстазы творчества, радостные ритмы сердца не имеют продолжения там, где кончается жизнь тела? И.Сведенборг описывает историю отшельника, который отказался от всех интеллектуальных и душевных терзаний, проводя долгие годы в постах и молитвах, дабы заслужить пропуск в рай. Попав же после смерти туда, он вдруг, к своему изумлению, обнаружил, что ангелам неинтересно с ним – праведным, но совершенно неразвитым и никчёмным человеком. Ведь он ничем не мог обогатить те, высшие, духовные сферы, поэтому тамошние обитатели и отвернулись от него. Лишь один Бог пожалел беднягу-аскета, соорудив в раю маленький кусочек пустыни, дабы он мог предаваться там горячо любимому занятию.
Конечно, это анекдот, быть может, для кого-то даже кощунственный, но факт остаётся фактом: внутреннее убожество и простота большинству из нас явно милее, чем напряжённые духовные поиски и полыхание страстей. Для русского общинно-церковного сознания любовь – это грех, то есть, опасный прорыв за пределы человеческих возможностей. Она похожа на колесницу, запряжённую четвёркой бешеных, брызжущих пеной лошадей, несущихся прямиком в ад. Человеческому сердцу нельзя давать развернуться, ибо оно, воспрянув, обязательно увлечёт вслед за собою и ум, а уж этот-то натворит бед!

Влияние насыщенности душевной жизни на дерзновения интеллекта в России чуяли, как нигде больше. Сильная, глубокая эмоция, словно волшебный источник, питает разум, раздвигает его границы. Взаимность в любви – это наполнение духовных мышц силой, первый шажок вверх по ступеням Этеменанки, знаменитой Вавилонской башни, по которой древние боги спускались с неба (Ан) на землю (Ки).

«Я воображала, что ты потерял правую руку, и это наполняло меня радостью и блаженством… Я думала, что в этом случае я действительно могла бы стать необходимой для тебя… могла бы записывать все твои чудесные, божественные мысли…» – признаётся красавица-аристократка, потомок шотландских герцогов Женни фон Вестфален юному Карлу Марксу. И каков же ответ? «Женни! Если ты меня действительно любишь, я готов бросить перчатку в лицо этому чудовищному миру, и, пройдя, словно Бог, опьянённый победой, по его развалинам, я сумею придать своим словам силу действия и стать подлинным Творцом, Демиургом нового мира!»
Вот где корень неосознанного, прямо-таки животно-биологического страха русской литературы перед раскрепощением человека. Разделённая страсть действительно уподобляет двух людей богам, чуть ли не в буквальном смысле слова «окрыляет» их, наделяет способностью воспарять в те сферы, куда человеку путь заказан. Только крах любви и последующее за ним самопогашение духа может усмирить дремлющие внутри нас магические силы. Ум при отсутствии эмоций неизбежно деградирует, замкнётся в отведённых ему рамках, а значит, не позволит человеку повторно совершить первородный грех, вкусить плоды с древа познания, развернуть скрытый интеллектуальный и душевный потенциал, в конечном счёте – посягнуть на бесконечное могущество и божественное бессмертие.
Остаётся узнать: правы ли Пушкин и его преемники, устрашившись чудодейственной силы любви? Напрасно или нет они казнили осмелившихся полюбить героев и героинь? Но такие вопросы решаются не здесь, не на земле. Страх имеет ценность лишь в случае, если то, чего ты боишься, реально существует и представляет собой невымышленную угрозу. Если жизнь после смерти есть и построена по принципу воздаяния, то русские классики не ошиблись, осаживая наше неугомонное «я» и помогая ему спастись в христианском понимании этого слова. Если её нет или она организована иначе, например, на свободном парении духа и обогащении коллективного сознания человечества, то их сдерживающие шлагбаумы и плотины – не более чем трусость перед лицом грядущего революционного буйства неукрощённой русской стихии.
Виталий
ПЕТУШКОВ