БУДЬТЕ ДОБРЫ, или ИДИТЕ ВЫ…

№ 2006 / 44, 23.02.2015

Кажется, уже все копья переломаны вокруг ненормативной лексики в литературе, кино, на телевидении – костёр до небес можно сложить. А она только злее и увереннее. И уж думаешь: хорошо бы этим щёголям вернули их лексику их собственные детки, их мальчики и девочки с той же простотой, с какой их папы и мамы сеют её в родной словесности. Не надо быть опытным психологом, чтобы увидеть, как папа съездит дитяти по губам: «Ты что, сучка, на телевидении? Ты – дома! И прошу держать свой поганый язык за зубами, а то…» – и дальше уж следовало бы что-нибудь из В.Нарбиковой и Вик. Ерофеева, В.Сорокина и Ю.Арабова, И.Свинаренко и А.Коха…
На летнем петербургском кинофестивале «Послание к человеку», едва только была поднята эта тема, «передовые журналисты» оставили зал: опять, значит, цензура, опять затыкать рты и не дать жизни говорить на её языке?
И объяснение так логично: кино снимает проституток, бандитов, бомжей, дно жизни – что же от этих бедолаг требовать, чтобы они говорили языком горьковского Барона? И Виктор Петрович Астафьев, бывало, ожесточался, когда я, следом за Е.И. Носовым, гнул, что можно бы в военном романе зло-то человеческое и не одними «материальными» средствами передавать.
– Ага, дорогой Фриц, пожалуйста, не стреляй, ты можешь убить меня. Ты уж это сам тогда с Носовым и пиши. Кто поверит, что старшина гонит своих солдат из окопа в грязь и на смерть словами «Будьте добры! И «пожалуйста!». Он что, твой Носов, не помнит, каким сам там крыл этажами?
Что тут возразишь? Только руками разведёшь, видя эту невинную ложь и простое изготовление из тебя идиота. Толстой-то не войну ли писал и в романе, и в «Кавказском пленнике», и в «Севастопольских рассказах», а я что-то не помню там этих тонкостей – видно, плохо читал.
Ну, это, мол, когда было? – тогда таких слов на Руси не знали. Мужики, одно слово. А у нас вон учёные интересуются «языковой средой экстремальных ситуаций» и пишут на основе наших текстов глубокие исследования.
А только всё-таки не грех и ещё одно копьё преломить в заботе о чистоте родного воздуха и в беспокойстве о детях, которые по малости лет не знают, что мат увечит генетику и может выйти наследованным ужасом уже в их детях.
Не зря М.М. Бахтин в своей ещё юношеской статье «Искусство и ответственность» говорил: если вам не нравится ваше искусство – посмотрите: не вы ли дневным поведением и нечистотой жизни и слова дали ему повод быть таким? А если вам не мила ваша жизнь, люди вокруг и своё отражение в зеркале, посмотрите, какую книгу (какое кино, телепередачу) вы вчера посмотрели – не они ли так исказили ваше лицо и лицо мира?
Тут всё не просто связано, а едино. Неосторожное слово провоцирует жизнь, жизнь – слово, и несдержанность одного тотчас выходит несдержанностью другого. А о чём другом говорил Серафим Саровский, призывая: спаси себя сам, и вокруг тебя спасутся тысячи? Ведь это так легко продолжить: спаси своё слово, и ты спасёшь детей и литературу.
Ну, а уж коли «учёно» говорить, то мат – дело единичное, мгновенное, взрывное, ситуативное, а литература и кино – типическое. Почему, скажем, напечатанное матерное слово никогда не бывает естественно и неизменно ранит глаз. Даже на заборе, не говоря уже о книге. Для него нет азбуки ни в каком языке мира. Это словарь устный и предельный, как дикий крик ужаса или угрозы, когда человек теряет в себе человека, когда он возвращается в немую природу первозвуков и жестов.
Литература – дело вечное, и вторжение сиюминутного разрывает цепь, ломает романное время. Читатель, ударившись глазом, выпадает из текста в улицу, и ему надо сделать усилие, чтобы читать дальше, вернуться в «книжное время», хотя слух ещё некоторое время будет болеть и мешать слышать текст верно.
У Ницше есть дивные слова: «Культура – это лишь тоненькая яблочная кожура над раскалённым хаосом». Похоже, эта кожура делается тоньше и тоньше, и культура сама ищет самоубийства, сама становится оружием массового поражения, торопясь выпустить этот хаос наружу.
Только пусть уж потом не ищет виноватых.

Валентин
КУРБАТОВ г. ПСКОВ