РАЗВЕНЧАНИЕ МИФОВ

№ 2006 / 45, 23.02.2015


Довлатова сейчас очень часто представляют как диссидента. И в этом есть доля правды. Но кто его сделал противником советского режима? Группа литераторов, которая в годы застоя кормилась из рук всемогущих партийных обкомов. Вот эта-то группа, поставившая на поток создание схематичных повестей о рабочем классе, очень боялась, что рано или поздно обнаружится её бездарность, и она всё делала, чтобы не допустить до журналов и издательств по-настоящему талантливую молодёжь. В ход было пущено всё: обвинения в попойках, подглядывания в личную жизнь, доносы с пересказом кулуарных сплетен. Интриганы считали, что так легче ярких людей выбить из седла.Довлатов поначалу вовсе не собирался выступать против режима. Будь тогдашние начальники в ленинградском обкоме КПСС поумней, они бы не безликую команду скучного стихотворца Прокофьева слушали, а взяли бы да выпустили одну или две книги повестей Довлатова. Глядишь, и на одного союзника власти стало бы больше. Но партфункционеры, видимо, не умели видеть дальше своего носа и просчитывать будущее. Очень часто они сами создавали себе врагов. Довлатов тому – яркий пример.Вокруг личности Довлатова сейчас создано много мифов. Попробуем же разобраться, где правда, а где ложь.

Сергей Донатович Довлатов родился 3 сентября 1941 года в Уфе. Его отец – Донат Мечик (1909 – 1995) был режиссёром. Мать Нора Довлатова играла в театрах (впоследствии она переквалифицировалась в корректоры). Когда началась война, родители будущего писателя были из Ленинграда эвакуированы в Башкирию. Позже они развелись.
В Ленинграде Довлатовы очень долго жили в коммунальной квартире на улице Рубинштейна, 23. Как уже в 2006 году вспоминал одноклассник писателя Дмитрий Дмитриев, «квартира была густо населённой, Довлатовым принадлежало две комнаты. Одна большая, разделённая шкафом, за которым стоял Норин диванчик, и маленькая, Серёжина. Он очень неплохо рисовал, хотя, насколько я знаю, нигде этому не учился: делал великолепные карикатуры, шаржи, зарисовки… И оборотная стена шкафа была вся им расписана. Там такие картинки были! Причём они менялись время от времени. Мне запомнилось что-то африканское: с пальмами, бегемотами… Кроме того, он замечательно вырезал из винных пробок разные фигурки: мордочки, слоников, человечков в цилиндре – бритвочкой за пять минут… У него был отличный художественный вкус и явные способности… А для развития всего этого его семья была материалом богатым. С отцом у Серёжи была шутливая переписка: уходя, они оставляли друг другу короткие записочки. Донат придумал себе подпись: «Дон Ат», а Серёжа обозначил себя «Сэр Гей». Сейчас бы он, конечно, подумал, прежде чем в Гея превращаться, а тогда это было очень здорово. Как-то он при мне написал Донату: «Оставляю все свои мысли на 3-х страничках. Проветрить мозг необходимо. Ушли гулять и я, и Дима. Сэр Гей». Когда мы вернулись, то нашли ответ: «К сожалению, мыслей пока гораздо меньше, чем беспорядка и грязной посуды. Дон Ат» («Биография», 2006, № 9).
В 1959 году Довлатов поступил на финское отделение филфака Ленин-градского университета. Но учёба его увлекала менее всего. Ему больше нравилось крутить романы с молодыми барышнями. Если верить друзьям, он года полтора бегал за девушкой по имени Мила. Потом двоюродный брат познакомил Сергея Довлатова и его бывшего одноклассника Дмитриева с актрисой Ленинградского ТЮЗа Ириной Бурхановой. Но это знакомство кончилось тем, что на Бурхановой женился Дмитриев, а Довлатов взял в жёны девушку друга – Асю Пекуровскую.
Как потом признавался Дмитриев, Пекуровская внешне ему «не очень нравилась, но это ведь дело вкуса. Она была экстравагантна и молодых людей очень даже заводила. Не последнюю роль играло то, что она была знакома со многими известными личностями. Иметь такую девушку было престижно. Нора Сергеевна относилась к ней с неким сарказмом, и было это всё как-то на грани – то ли она просто юморит, то ли хочет её задеть: не так уж ты, голуба, и хороша…».
Кстати, из-за Пекуровской Довлатов однажды схватился даже за ружьё, но вовремя одумался и сделал выстрел лишь в воздух.
После третьего курса Довлатова, совсем не занимавшегося финским языком, забрали в армию и отправили в конвойные войска. Сначала он служил на севере Коми АССР, а затем перевели под Ленинград.
Вернувшись в 1965 году домой, Довлатов решил продолжить учёбу уже на журфаке, но диплом так и не получил. На хлеб он много лет зарабатавал в ленинградских многотиражках «Знамя прогресса» и «За кадры верфям». Но душа требовала чего-то большего. Может, поэтому он в разгар хрущёвской оттепели (да и позже) многократно стучался в литературные журналы. Но ему всегда, увы, отказывали.
Если верить поздним признаниям писателя, он «не был мятежным автором, не интересовался политикой. Не допускал в своих писаниях чрезмерного эротизма. Не затрагивал еврейской проблемы… Я писал о страданиях молодого вохровца, которого хорошо знал. О спившихся низах большого города. О мелких фарцовщиках… И всё же меня не публиковали. Я всё думал – почему? И, наконец, понял. Того, о чём пишу, не существует… Власти притворяются, что этой жизни нет».
Не случайно в середине 1960-х годов Довлатов пытался примкнуть к ленин-градской группе «Горожане», в которую входили Вахтин, Ефимов, Марамзин и Губин. Больше того, мать Вахтина, считавшаяся благополучной писательницей, Вера Панова, оформила его своим литературным секретарём, чтобы власть не могла молодого литератора привлечь за тунеядство.
В конце 1960-х годов Довлатов взялся за роман «Один на ринге», но ничего этой вещью литчиновникам он так и не доказал.
В 1972 – 1975 годах Довлатов занимался журналистикой в Таллине. Позже изнанку этой профессии он весьма талантливо показал в повести «Компромисс». Впрочем, любопытно такое признание литератора: «Журналистом я стал случайно. А потом, потеряв честь и совесть, написал две халтурные повести о рабочем классе. Одну сократили до рассказа и напечатали в журнале «Нева». Она называлась «Завтра будет обычный день» – ужасно пролетарская повесть. А вторую сочинил по заказу журнала «Юность». Эта повесть – «Интервью» – безусловно, ничтожное произведение».
После Таллина Довлатов недолгое время был экскурсоводом в Пушкинских Горах, но и там жизнь у него толком не задалась.
В советской печати Довлатов публиковался от случая к случаю. К слову сказать, в 1975 году в Таллине рассыпали набор его книги «Пять углов. Записки горожанина». Важная деталь: позже писатель все публикации советского времени переиздавать запретил.
Как полагал критик А.Арьев, «советский опыт убедил Довлатова в одном: его изначальная склонность к профессионализму вместо утверждения свободной, независимой манеры письма оборачивалась развитием имитационных способностей. Литературный метод Довлатова можно определить как «театрализованный реализм», с чем он сам не согласен (Биографический словарь «Русские писатели 20 века». М., 2000).
Первый сборник у Довлатова – «Невидимая книга» – вышел в Америке в 1977 году. Спустя год писатель эмигрировал сначала в Вену, а оттуда в Штаты. В книге «Ремесло» он потом писал: «В конце 79-го года мы дружно эмигрировали. У нас были разнообразные претензии к советской власти. Мать страдала от бедности и хамства. Жена ненавидела антисемитизм. Крамольные взгляды дочери были незначительной частью её полного отрицания мира. Я жаловался, что меня не печатают». Я только не понял, какую жену Довлатов имел в виду: первую – Асю или вторую – Лену?
В Штатах Довлатов недолго редактировал популярную русскоязычную газету «Новый американец»; «Колонка редактора», которую он там вёл, имела у русскоязычных читателей Америки блестящий успех. Учитывая огромную популярность Довлатова, влиятельный журнал «Ньюйоркер» тогда же отобрал у него девять рассказов. Об этом не мечтали даже мировые известности. Так, у Курта Воннегута «Ньюйоркер» не взял ни одного сочинения.
Почти все свои книги Довлатов построил из связанных меж собой циклов новелл. Так, в «Компромиссе» (1981) он показал журналистские нравы, царившие в советской Эстонии. В книге «Зона» (1982) ему удалось воссоздать реалии лагерной жизни. «Наши» (1983) писатель составил из эпизодов о семейной жизни.
Уже в 2003 году Евгений Рейн, долго являвшийся соседом Довлатова по Ленинграду – оба жили на одной улице Рубинштейна, один в доме 19, другой в доме 23, заявил, будто у Довлатова сложно было с сюжетами. «Он использовал где-то тридцать моих сюжетов. Я просто рассказал их ему по глупости, и теперь уже никому не докажешь, что это я придумал, а не он» («Наша улица», 2003, № 6).
Может, поэтому критик Владимир Бондаренко однажды воспринял довлатовскую прозу как серию анекдотов об интеллигентско-диссидентствующей братии. «Самый главный парадокс анекдотической прозы Довлатова в том, – писал Бондаренко, – что изначально, с первых шагов, находясь в окружении либеральствующей интеллигенции и совершенно не зная почвеннического направления современной русской культуры, весь свой сарказм, весь наработанный цинизм, всю конвойскую беспощадность он вымещает на этом окружении. Этим он на самом деле похож на Чехова, беспощадно высмеивающего беспомощных и вялых дядей Ваней, трёх сестёр и прочих обитателей вишнёвых садов. Только у Довлатова эпоха другая, и интеллигентность не та… Русский почвенный мир ему незнаком, ему как бы внушили, что это – чужой мир».
В России первая книга Довлатова вышла лишь в 1990 году. Это был «Заповедник». Однако сам писатель возвращению своих творений на родину порадоваться не успел: он умер 24 августа 1990 года в Нью-Йорке.
Критики одно время долго выясняли: какой период жизни – ленинградский или американский – был у Довлатова наиболее плодотворным. Они спорили, где Анатолий Найман, например, утверждал, что пик его популярности пришёлся именно на ленинградский период. В своей книге «Славный конец бесславных поколений» (М., 2003) он писал: «У Серёжи Довлатова, когда он жил в Ленинграде, была как раз слава настоящая, на весь город. Её принесла ему великолепная внешность, рост, мощь, красота, пьянство, драки, романы, легенды об этом пьянстве, этих драках и романах, легенды о том, что он пишет что-то, что не печатают, элегантные плащи и шарфы, которые он носил. Как обычно в таких случаях, было непонятно, яркость ли личности – причина славы или слава придаёт ей яркость. Его известность нью-йоркского периода, когда он печатался в ведущих американских журналах, издавал книги, трижды в неделю очаровательно говорил по радио «Свобода», была меньше этой славы. В Ленинграде никто не мог его заменить, а в Америке то же могли делать и другие, и даже лучше, чем он. Но что и в Нью-Йорке он пил-гулял, братаясь с такими же, как он, гигантскими чёрными потными типами, старавшимися, едва он зазевается, запулить подальше его кепку, было не «прискорбной слабостью, свойственной артистическим натурам», а следованием линии его славной судьбы. Он и умер, как Верлен или Рембо, при случайных свидетелях, не то в приёмном покое, не то в карете «Скорой помощи» на пути от одной больницы, отказавшейся от него по причине «да никакое это не сердце, а просто перепил», к другой – точь-в-точь, как это было бы в Ленинграде между Куйбышевской и Мечниковской».
Но совсем другое мнение у близких родственников писателя. Его дочь Катерина после выхода в Москве в 2006 году отцовской книги «Речь без повода», куда вошли колонки Довлатова, печатавшиеся в газете «Новый американец», заявила, что хватит американский период жизни писателя называть трагедией, а его работу в газете «Новый американец» оценивать как халтуру. В интервью «Известиям» она сказала: «Во-первых, объясняя жизнь Довлатова таким образом, сильно её упрощают. Мой отец, как и любой другой человек, был сложнее, и сводить всё к таким тезисам значит втиснуть жизнь интересного и многостороннего человека в рамки сильно зауженного восприятия. Во-вторых, такое утверждение как бы «вычёркивает» американский период жизни отца, а он именно в Америке смог реализоваться как писатель. Именно там впервые он начал печатать и издавать свои произведения в самых престижных американских журналах и издательствах. Именно там он начал вести жизнь настоящего литератора, выступая на конференциях, получая приглашения из университетов. Более того, не только в его личной жизни, но и в жизни всей нашей семьи было много радостей и удач в Америке. Несмотря на её недостатки, мы все Америку любим и ей благодарны. Конечно, было обидно, что отца в основном читали эмигранты третьей волны и в переводах англоязычная интеллигенция, а миллионы потенциальных читателей в Советском Союзе к этому не имели доступа. По родине он тосковал, как любой нормальный человек тоскует по утраченному, невозвратимому. Ведь мы уезжали навсегда» («Известия», 2006, 8 сентября).
Уже после кончины писателя Иосиф Бродский написал о Довлатове: «Произведениям его – если они когда-нибудь выйдут полным собранием – можно будет с полным правом предпослать в качестве эпиграфа строчку замечательного американского поэта Уоллеса Стивенсона: «Мир уродлив, и люди грустны». Это подходит к ним по содержанию, это и звучит по-Серёжиному… Не думаю, что Серёжина жизнь могла быть прожита иначе, думаю только, что конец её мог быть иным, менее ужасным. Столь кошмарного конца – в удушливый день в машине «скорой помощи» в Бруклине, с хлынувшей горлом кровью и двумя пуэрториканскими придурками в качестве санитаров – он бы сам никогда не написал…».
В 2001 году московское издательство «Захаров» выпустило книгу писем Довлатова и Игоря Ефимова. Вдова Довлатова восприняла это как нарушение прав наследников писателя и подала на издателей в один из московских судов, который 5 ноября 2002 года вынес решение в пользу вдовы.
В. ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.