СТОЙКИЙ ОЛОВЯННЫЙ СОЛДАТИК РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

№ 2007 / 2, 23.02.2015

Марина Палей, чей роман «Клеменс» входил в шорт-лист «Большой книги» (2006), известна не только блистательной прозой, переводами и пьесами, но и так называемым «конфликтным литературным поведением». Изящные снайперские попадания автора в носителей ненавистного ей интеллигентского прекраснодушия – азартная, «фирменная» стрельба Марины Палей (фамилия эта, кстати, и означает стрелок), – вызывают неизменный вой в стане обстреливаемого контингента. Включая обозревателей-на-подхвате. Ретируясь, они прикрываются тем, что автор «Клеменса» называет «православный дайджест». Пытаясь нападать (т. е. «тыча натруженными указательными: не наш!»), они скандируют: «набоковщина», «эмигрантская литература». Не понимая сути.Экзистенциальная проза Палей уникальна. Она, как и её автор, живёт по собственному закону. Если же говорить о врождённом сходстве сознаний, образов мира, способов его переработки, то здесь писатель обнаруживает высокосортные черты классического уровня: Набоков, Ходасевич, Чоран, Елинек. «Принцесса Стиля» (такой титул Марина получила в 1995-м в Роттердаме) неукоснительно отвергает интервью. Однако она согласилась опубликовать фрагменты из своих писем к автору этой статьи: из нидерландского городка XIV века, расположенного в дельте Рейна, на берегу Северного моря, – в Москву, в Москву.Наталья Рубанова, Москва: «Марина, вашу прозу сравнивают с набоковской…» Марина Палей, Maassluis:

«Моя связь с В.Н. – очередное доказательство: «бытие» не влияет на БАЗИСНЫЙ тип сознания. Родись ты во дворце или в хижине. Правда, я не имела бы ничего против, если бы «неудовольствие» по поводу В.Н. имело хоть отдалённую связь с литературой. К сожалению, оно имеет в основе вахлацкую зависть – причём даже не к его славе. Это зависть к другому образу чувств, другому уровню мыслей – к иному качеству жизни как таковой».

Н.Р.: «Одна из реприз, звучащая в российских литкругах: писатель в эмиграции, без страны своего языка, непременно «гибнет». На вашем примере можно говорить как раз об обратном». МП.:

«Писательство и есть эмиграция. Что касается языка – пожалуй, мой случай довольно эффективно крушит теории окраинно-ойкуменских австралопитеков «об утрате писателем языка на чужбине». «Теории» эти культивируются лишь затем, чтобы оправдать (и, разумеется, возвеличить) собственную трусость и разложение. Конечно, писатель в ходе свободного личностного развития меняет лексические слои – моя вода проточна, стремительна – меняется само соотношении слоев. В моём случае это происходит исключительно по моему разумению. Не стоит думать, что «писатель на чужбине» бдит ночь напролёт – и никак не может вспомнить глагол «перепихнуться». Мне как писателю такой язык (образ мыслей, etc.) абсолютно неинтересен. Если «автору на чужбине» придёт надобность дать речевую характеристику российскому забулдыге – всегда к услугам Интернет с его форумами, где массовый человек в процессе раскрытия бриллиантов своей души бывает очень естествен. Ассенизационное добро можно невозбранно грести лопатой. Но мне не интересен гопник как таковой – ни в одном из своих проявлений. Мне также не интересен замордованный, растерзанный (и неизбежно приспособившийся) «честный, мыслящий интеллигент». Говоря в целом: мне не интересен ни раб, ни рабовладелец (ни лох, ни пахан) – поскольку я не идентифицирую себя ни с тем, ни с другим. В целом мой русский неизбежно будет становиться только лучше. Равно как и «примкнувшие к нему» наречия. И в этом смысле (возвращаясь к зависти) – боюсь, я не смогу оправдать чаяний моих далёких коллег. По их мнению, покинуть пределы их междусобойчика – это значит «всё потерять». Причём не обретая абсолютно ничего нового. Такая вот антидиалектика».

Н.Р.: «Что для вас short «Большой книги»? Получается, будто это единственный способ заявить о себе на профессиональной сцене?» М.П.:

«Похоже, что так. Мои книги не выходят в России уже шесть лет. Если бы там нашёлся соприродный мне публикатор, за упомянутый период я могла бы выпустить несколько романов, дюжины рассказов, пьес, повестей – не говоря о своих эссе, равно как о переводах европейской поэзии и прозы. Правда, вхождение автора в финал – хотя бы и Нобелевской премии – околдовать издателя всё равно не может. Жюри и издатель – это, разумеется, две разные свадьбы. Умеренный публикатор, alas, не станет рассекать мечом грудь массового человека – с тем, чтоб сердце трепетное вынуть (т. е. орган, полный помоев масскульта) – и угль, пылающий огнём, во грудь отверстую водвинуть. Мне нужен публикатор, не свихнувшийся от зуда сиюминутной наживы. Несмотря на безрадостный ландшафт, иллюзия того, что вхождение манускрипта в финал премии служит катализатором для его трансформации в книгу, всё-таки остаётся. По аналогии с анекдотом: не леченый насморк тянется семь дней, зато леченый проходит в неделю. Однако цена такой иллюзии велика. И, с годами, становится для меня всё менее приемлемой. Поскольку громадная концентрация бесстыдства и человеконенавистничества, характерная для той территории, над финалистами сгущается запредельно. В этом смысле любой российский шорт-лист сродни расстрельному списку». Н.Р.: «Вы печатаетесь в журналах с 1987-го. С чем же связаны многочисленные отказы издателей публиковать роман «Клеменс»? Не с ожиданием ли литкругов «клонирования» вами же своей ранней повести «Евгеша и Аннушка» («Поминовение», etc.)? К счастью, «Клеменс» выходит в издательстве «Время». М.П.:

«Причины отказов мне не известны. А что касается так называемых «литературных кругов», то их понять можно. Когда-то, оказывается (узнала постфактум из газет), я была для них символом обновления. Надежд, так сказать, и чаяний. Но где сейчас этот символ? Где надежды? Где они сами – те, кто надеялся? Как сказано у Эппеля: «Одному сыскалась смерть в нагане, / Тот на свалке птичью кость сосёт, / Этот молодое в Мичигане / Племя незнакомое пасёт». Вот, собственно, почти все варианты жизни «литературных кругов». «Почти» – потому что здесь не назван самый многочисленный контингент – приспособившихся. Вот эти-то, мутанты, никогда не простят мне природную непригодность к приспособленчеству. Органическую неспособность прогибаться. Более того: выражаясь языком «народа», способность прогибать обстоятельства под себя. Со времени «евгеш-и-аннушек» прошло шестнадцать лет – и, для меня, тысячи других жизней. Тысячи разнообразных ролей в различных точках нашего небесного тела; тысячи каскадёрских обстоятельств (кстати, напрочь не понятных россиянину). Желательно, чтобы читатель (который никогда не догонит художника в интенсивности обобщений) всё-таки постарался увидеть автора в ином свете – проходящем сквозь принципиально иную оптику – а не только сквозь призму его ранних работ. Увидеть иначе – хотя бы для того, чтоб избежать недоразумений. По-моему, из всего шорт-листа именно «Клеменс» вызывает полярные – и (с учётом локального поведенческого модуля) заскорузло-бузотёрские реплики… Видят или «любовь» – или уж «ненависть», но никак не вместе – и уж, упаси бог, никак не в связке. Поражаются «взаимоисключающему»: текст «гомоэротический» – и притом – woooow! это надо ж так умудриться! – напрочь не коммерческий. Кстати, «Лолита» лишь потому и стала коммерческой, что нравы на момент её первого издания были сравнительно пуританскими. Не поспей с ней В. Н. до повального промискуитета 60-х – эта девочка его б не кормила».

Н.Р.: «Ваши персонажи – либо цельные натуры, исключительно яркие, живые, либо «простой человек», которого вы безжалостно препарируете. Предельно правдивое обнажение российских реалий многих задевает». М.П.:

«Ненавижу «установочную» литературу. С этой малодушной, увёртливой – и всё равно трафаретной подгонкой под «правильный ответ задачника». То есть макулатуру. Ту самую, с конфессиональной подоплёкой и непременным «светом» (кондиционером) в конце. Бывшие компатриоты – мне: «Вот в России Вы писали тяжёлые вещи, но свет в конце всё-таки был… А сейчас – никакого света… почему?» Я ответила, что «свет» (катарсис, непобеждённость личности) заключается для меня в назывании вещей своими именами. (Мысленно: разве я электрик из жилконторы?) Некая толстожурнальная «прогрессистка» заявила мне даже, что я, оказывается, вообще «не имею права писать о России плохо». («О мёртвых – хорошо или ничего?» – я, мысленно.) Понимаю, что – в рамках ханско-мандаринской традиции – талоны (в том числе на критику) выдаются сугубо по месту прописки. Но у меня сформирована выстраданная стратегия. Так что, независимо от «прописки», я буду разрушать Карфаген Лжи. Буду сражаться с засильем свиней – всеми художественными средствами. Этот тип существа преобладает повсюду. Но окраинно-ойкуменская модификация свинства изучена мной досконально».

Н.Р.: «Вы находитесь в непрерывном развитии: новая проза, Фототеатр, перформансы, дизайнерские работы… Есть ли кто-то – что-то? – у кого (через что) до сих пор учитесь? Источник». М.П.:

«Природа. Шедевры мирового кинематографа. А ещё… Знаете что, Наталья? Перечтите «Старосветских помещиков»!»

 

Вопросы задавала Наталья РУБАНОВА