РОМАН – ЭТО ТАРАН

№ 2007 / 4, 23.02.2015

В нашей стране выросло уже несколько поколений людей, выросших на романе Вениамина Каверина «Два капитана». Настоящая фамилия писателя Зильбер. Он родился 6 (по новому стилю 19) апреля 1902 года в Пскове. В семье капельмейстера полка, воспитавшего шестерых детей. Первоначальное образование будущий писатель получил в Псковской гимназии. В 1919 году он приехал в Москву, где после окончания средней школы поступил в университет. Однако позже Юрий Тынянов, женатый на его сестре Елене (1894 – 1943), убедил нового своего родственника перебраться в Петроград. Там Зильбер умудрился получить сразу два образования: в 1923 году – арабиста в Институте живых восточных языков и в 1924 году – философа в Петроградском университете. Ещё студентом Зильбер сблизился с литературной группой «Серапионовы братья». Особенно он сошёлся с Львом Лунцом. Группа выпускала свой одноимённый альманах, в котором в 1922 году была напечатана первая вещь Зильбера – «Хроника города Лейпцига за 18… год». А уже в 1923 году у Зильбера вышла и первая книга «Мастер и подмастерья», которая состояла из шести новелл. Параллельно с прозой Зильбер продолжал заниматься наукой. Как филолог он поначалу занимался Осипом Сенковским (в 1929 году ему за книгу «Барон Брамбеус: История Осипа Сенковского, журналиста, редактора» присудили звание кандидата наук). А потом на филологическом материале Зильбер построил и целый роман (я имею в виду книгу «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове», в главном герое Викторе Некрилове критики разглядели фигуру Виктора Шкловского). В 1930 году Зильбер выбрал себе псевдоним Каверин, и уже через год под новой фамилией выпустил роман «Художник неизвестен», посвящённый трагедии русского авангарда. Его герой тогда утверждал: «Ты скажешь – романтика! Я не отменяю этого слова. У него есть свои заслуги. Когда-то русские называли «романом» подвешенное на цепях окованное бревно, которым били по городским укреплениям. Роман был тогда тараном… Теперь пора вернуть ему первоначальное значение. Романтика! Поверь мне, что это стенобитное орудие ещё может пригодиться для борьбы». В 1936 году Каверин взялся за роман «Два капитана». Как он потом говорил, эта книга в чём-то была основана на рассказах известного генетика Михаила Ефимовича Лобашева. Как-то этот учёный шесть вечеров подряд вспоминал весь свой путь. И писатель подумал: вот канва для его новой книги, вот линия судьбы будущего его героя Григорьева. Лобашев, как и каверинский Григорьев, рано остался сиротой, страдал немотой, считал, будто его болезнь неизлечима, так же беспризорничал в детстве и тоже страдал по дочери педагога. Но романиста увлекла даже не удивительная история мальчишки-беспризорника, ставшего кандидатом наук, а то упорство, с которым молодой учёный отстаивал свои убеждения. Отличие заключалось в том, что Лобашев стал генетиком, а герой Каверина – полярным лётчиком. Почему так получилось? Уже в 1985 году романист говорил мне: «Первый вариант романа я написал за три месяца и предложил одному из журналов. В ответ получил отказ. История молодого учёного оставалась в рукописи не более чем историей. Слишком скучной она получилась. Может, потому, что я не сумел основательно разобраться в профессиональных проблемах своего героя. Тогда пришло решение выстроить сюжетные линии на другом фоне, более мне близком и понятном. Я выбрал Север, ведь тогда на моих глазах развёртывалось освоение громаднейшего края. Меня интересовали подробности похода «Челюскина», дрейфа папанинцев, сверхдальних перелётов Чкалова. В основу фигуры Татаринова и истории его дрейфа были положены судьбы двух реальных полярных исследователей. Для личности капитана я взял образ Г.Я. Седова, а для рассказа о дрейфе «Св. Марии» – материалы дрейфа лейтенанта Г.Л. Брусилова на «Св. Анне» («Красная звезда», 1985, 28 апреля). Буквально к лету 1941 года Каверин завершил первую часть «Двух капитанов». В его планах был сбор летнего материала для второй части, но тут началась война. Писателя почти сразу мобилизовали и направили военкором в ленинградское отделение ТАСС. Однако когда началась блокада, он сильно истощал, и его перебросили на Большую землю. Ну а потом романист дослуживал уже на Северном флоте, где представлял газету «Известия». 26 января 1946 года Каверин узнал, что его «Два капитана» удостоены Сталинской премии второй степени. Но, несмотря на лауреатство, в Ленинграде он в эту пору чувствовал себя весьма неуютно. Опасность подстерегала его со всех сторон. Поэтому в 1947 году писатель предпочёл навсегда перебраться в Москву. Уже после войны Каверин обратился к проблемам вирусологии и написал трилогию «Открытая книга». Ему не пришлось слишком много фантазировать. Разработка новых препаратов, можно сказать, происходила на его глазах. Дело в том, что старший брат писателя Лев Александрович Зильбер был великим учёным. Он ещё в 1930 году сумел подавить вспышку чумы в Нагорном Карабахе, за что был «награждён» первым арестом. Позже, в 1937 году, настойчивый микробиолог обнаружил в тайге опасный вирус – дальневосточный энцефалит и его смертельного переносчика – ранее неизвестного науке какого-то клеща. За это открытие Зильбер получил второй срок. В лагере он создал препарат для борьбы с общим авитаминозом. Но главным итогом его жизни стала новая теория возникновения рака, которая вчерне была разработана в условиях тюремной лаборатории. Не случайно брат писателя стал прототипом одного из героев «Открытой книги». Другое дело, что Каверин, когда работал над своей трилогией, многое в ней сгладил и о многом умолчал. Он не хотел работать в стол и поэтому вынужден был учитывать стилистику эпохи, в которую жил. Впрочем, Каверин спустя десятилетия всё объяснял совершенно по-другому. Если верить его мемуарной книге «Эпилог» (М., 1989), «первая часть «Открытой книги» ещё в рукописи была запрещена цензурой. Главным редактором «Нового мира» (где печаталась эта первая часть) в ту пору был Симонов, а секретарём – Александр Кривицкий, впоследствии прославившийся своей грязной деятельностью в «Литературной газете». Кривицкий позвонил мне, сказал о запрещении и пригласил к Симонову, где на другой день мы обсудили возможность «спасения». Возможность заключалась в том, что я должен был в течение двух дней (номер шёл в типографию) написать две главы, посвящённые комсомольской деятельности моей Татьяны Власенковой, студентки медицинского института. Накануне я заболел – простудился. С высокой – под сорок – температурой я придумал и написал эти главы – первая часть писалась почти четыре года, и мне даже не пришло в голову отказаться от требования цензуры. В отдельном издании я, разумеется, выкинул эти главы, хотя в них не было ничего, что противоречило бы нравственной позиции моей героини. Они были просто не нужны, затягивали повествование и решительно ничего к нему не прибавляли». Когда первая часть «Открытой книги» всё же появилась в печати, она только в 1949 году была осуждена в шестнадцати статьях. Но, замечу, никаких для романиста трагических последствий все эти отрицательные отзывы не имели. Больше того, вскоре (точнее, в 1951 году) писатель получил от Александра Твардовского предложение показать вторую часть. Каверин считал, что именно благодаря Твардовскому вторая часть превратилась из романа в какой-то научно-популярный очерк. Осталось разобраться с финалом. Каверин утверждал: «Третья часть «Открытой книги» писалась после смерти Сталина, в «хрущёвские годы», в другой общественно-политической обстановке. Упомяну только, что в разгаре работы, когда трилогия приближалась к концу, я надолго задумался над судьбой Андрея Львова, одного из главных героев. Мне надо было рассказать о бедствии, которое вторглось в его жизнь и неузнаваемо её изменило. Весь ход событий подсказывал ту трагическую развязку, от которой не был застрахован никто: арест по ложному обвинению. Но время, когда появилась возможность писать об арестах, ещё не наступило, хотя и приближалось. Может быть, всё-таки не арест? Разве другие роковые случайности не подстерегают нас на каждом шагу? Несчастный случай, опасная болезнь? Я решился, выбрал арест – и, чувствуя, что всё становится на место, написал эти, казавшиеся рискованными, главы. И что же – третья часть была встречена резко отрицательными рецензиями, но вовсе не потому, что мой Андрей был арестован и приговорён к восьми годам заключения, а потому, что эти главы были опубликованы во втором номере альманаха «Литературная Москва». Допустим, всё, что поведал Каверин, – чистейшая правда. Но кто ответит: почему «Открытая книга» не имела успеха и при Брежневе, когда цензура отчасти ослабла? Значит, дело было не только в придирках редакторов или в особенностях политических моментов. Главная проблема всё же заключалась в художественном уровне. «Внутренний редактор» в Каверине ослаб лишь к концу перестройки, о чём можно судить по его мемуарной книге «Эпилог». Хотя она во многом получилась тенденциозной. Но, возможно, это свойственно чуть ли не всем воспоминаниям. Впрочем, в необъективности Каверина упрекали и раньше. В частности, всегда очень много претензий к писателю имел критик Александр Макаров. В письме Виктору Астафьеву от 9 января 1967 года он сообщал: «Каверин написал подлые воспоминания, я же всё-таки был на съезде <имеется в виду первый съезд писателей в 1934 году. – В.О.>, помню, что основной бой шёл вовсе не о манере писать, а вокруг доклада Бухарина за гражданскую поэзию, что доклад Горького многим показался слишком выспренним и оторванным от реальности, что речь Жданова в кулуарах обсуждалась горячо и доброжелательно. Что же касается выступлений читателей, перед коими расшаркивается Каверин, то они были на редкость примитивны. Главное же, что съезд был боевым, бурным и не литературным, а литературно-политическим. А вот прочтёт воспоминания Вен. Ал. какой-нибудь вьюнош, которому к стенограммам съезда доступа нет, и составит о нём совершенно превратное представление. Может быть, Каверин и не виноват в том, что не упомянул бухаринского доклада (хотя у меня в книге о Бедном спокойно пропустили и упоминание, и смысл), недавно в газетах почему-то старую фальшивку, известную как «Письмо Зиновьева», почему-то стыдливо назвали «Письмом Коминтерна». Но уж в чём он виноват, так в том, что весь съезд скособочил в сторону любезных только ему писателей. А мы ещё кричим о группировке «Октября». Вот и повод – перекосить в другую сторону» (Астафьев В.П., Макаров А.Н. Твердь и посох. Иркутск, 2005). Особо отмечу: Каверин до конца своей жизни сохранял поразительную работоспособность. Он, безусловно, имел собственный стиль. Но беда заключалась в другом: писатель ещё в 1960-е годы во многом оторвался от реальной жизни. Он практически всё время проводил в подмосковном Переделкино и почти все свои новые сочинения строил в основном на литературном материале. Может, поэтому чуть ли не все его книги 1960-х – 1980-х годов отличала вторичность. Какого-либо серьёзного успеха у читающей публики они не имели. Косвенно об этом свидетельствуют дневники одного из старых друзей писателя – Корнея Чуковского. Каверин упоминается в них чуть ли не через страницу. Но в каком контексте? Каверин в дневниках Чуковского чаще всего выступает лишь как ретранслятор окололитературных слухов. Ну ещё иногда Чуковский касался общественной деятельности Каверина. Но ни разу он не выразил своего отношения к творчеству приятеля (за исключением книги «Хаза», и то, видимо, только потому, что в 1925 году нашёлся какой-то писака, который занялся плагиатом и выдал свой вариант «Хазы»). Я думаю, Чуковский не стал в дневниках касаться каверинских сочинений скорей всего потому, что не воспринимал их как серьёзную прозу. Он куда больше ценил в Каверине его взгляды на современный литпроцесс. Хотя и тут лично я бы не стал преувеличивать мнение писателя на общественную жизнь страны. Да, в 1956 году он наряду с другими деятелями культуры, в частности, вместе с Эм. Казакевичем и К.Паустовским выступил инициатором создания альманаха «Литературная Москва». Но дело ограничилось выходом лишь двух номеров. Стоило властям цыкнуть, как желающих отстаивать свои идеи на самом высоком уровне резко поубавилось. Остатки пара выкипали уже на писательских кухнях. Потом была эпопея с Солженицыным. Каверин поначалу в ней очень даже активно участвовал. Он, например, не побоялся написать письмо в адрес руководителя Союза советских писателей Константина Федина, думая, что тем самым отстоит солженицынский роман «Раковый корпус». Естественно, ему это послание не простилось. Писателю была устроена проработка на страницах «Литгазеты» (1968, 26 июня). Правда, при этом Каверина как раньше издавали огромными тиражами, так продолжали это делать и после появления на Западе протестующего письма Федину. Никаких репрессий против него никто не устраивал. Разве что в последующие годы ему за вольнодумство не дали звания Героя Социалистического Труда, ограничившись лишь вручением ордена Ленина. Да и сам Каверин позже своё отношение к Солженицыну резко изменил. Он категорически не принял солженицынскую книгу «Бодался телёнок с дубом», обвинив автора в отсутствии вкуса и в непонимании значения «Нового мира» времён Твардовского. Всё-таки Каверин до конца оставался человеком одного клана или одной группы. Он всегда всех писателей чётко делил на «своих» и на «чужих». Несколько слов о семье писателя. Он рано женился. Его избранницей стала сестра Юрия Тынянова – Лидия Николаевна (1902 – 1984). Старшая дочь – Наталия выросла в крупного фармаколога. Сын – Николай достиг больших успехов в вирусологии. Умер Каверин 2 мая 1989 года. Похоронили его на Новодевичьем кладбище. В 1986 году о писателе вышла книга супругов Ольги и Владимира Новиковых «В. Каверин», и в 2002 году о нём был издан сборник «Бороться и искать, найти и не сдаваться».

 

В. ОГРЫЗКО