ОРУЖИЕ СОПРОТИВЛЕНИЯ МИНУВШЕМУ

№ 2007 / 6, 23.02.2015

При жизни Василия Гроссмана чаще запрещали, нежели печатали. Досталось ему и после смерти. Его не столько читали, а всё больше обвиняли. Моё мнение: Гроссман не стал вторым Львом Толстым; в то же время, появись его книги хотя бы в 1970-е годы, они могли бы коренным образом изменить ситуацию в стране. Во всяком случае общество от многих иллюзий избавилось бы намного раньше. Василий Семёнович Гроссман родился 29 ноября (по новому стилю 12 декабря) 1905 года в Бердичеве. Его отец был инженером-химиком, а мать – преподавательницей французского языка. После окончания в 1929 году физмата МГУ Гроссман три года отработал инженером-химиком в Донбассе, где подхватил туберкулёз. В 1933 году Гроссман написал на шахтёрском материале повесть «Глюкауф», рукопись которой неожиданно попала в руки Максиму Горькому. Но великий пролетарский писатель эту вещь, как и другой рассказ Гроссмана «Три смерти», разнёс в пух и прах, правда, под конец добавив, что в общем-то автор – человек не без способностей. Первую известность Гроссману принёс опубликованный в апреле 1934 года в «Литгазете» рассказ о гражданской войне «В городе Бердичеве», по которому уже в 1960-е годы режиссёр А.Аскольдов снял один из лучших советских фильмов «Комиссар», на двадцать лет потом упрятанный цензурой на полку. Впоследствии уральский критик Наум Лейдерман, сопоставив рассказ и фильм, пришёл к следующему выводу: «В фильме Аскольдова разворачивается история очеловечивания потерявшей не только женский, но человеческий облик комиссарши Вавиловой. Оказавшись в еврейской семье, комиссар Вавилова далеко не сразу восходит к материнству, к великому страху матери за своих и чужих детей. Недаром центральными персонажами фильма становятся Ефим Магазанник и его жена Мария (в рассказе её зовут Бэйла, но режиссёр намеренно акцентировал библейские ассоциации): посреди кошмаров гражданской войны, они, с горькими шуточками, сохраняют верность простым и вечным ценностям, о которых давно забыла Вавилова. И на фронт, оставляя своего новорождённого сына Марии, Вавилова уходит – по логике фильма – не ради абстрактных идей революции, а для того, чтобы защитить этих людей, их и своих детей, всё то, что стало для неё важно за несколько последних дней. Возможность такой интерпретации присутствовала в рассказе Гроссмана. Однако кинорежиссёр фокусирует внимание именно на тех мотивах, которые молодой Гроссман предпочёл затемнить» (цитирую по двухтомному учебному пособию Н.Лейдермана и М.Липовецкого «Современная русская литература», М., 2003). Ещё до войны Гроссман взялся за роман «Степан Кольчугин». Эта работа осложнилась для писателя тем, что у него репрессировали вторую жену – Ольгу Михайловну Губер. Писатель в этом романе хотел рассказать о пареньке, который пришёл в революцию. Однако когда книга вышла, бдительные читатели нашли в нём подозрительные страницы. Как позже вспоминала дочь романиста Екатерина Короткова, «одна внимательная дама написала ему, что в романе очень много несовершенных большевиков, а Всеволод Вишневский, тогда редактор «Знамени», велел исправить «неуместное замечание» о лице Максима Горького: один из героев «Кольчугина» говорит, что человек с таким лицом может хорошо писать» («Московские новости», 2005, № 47). Но очень скоро литературные начальники успокоились и даже поставили «Степана Кольчугина» вровень с горьковской «Матерью». Перед самой войной Гроссман закончил пьесу «Если верить пифагорейцам», которая была опубликована уже в 1946 году. Но критики решили, будто эта вещь «идейно ущербна». Особенно неистовствовал В.Ермилов. Не выбирая выражений, критик негодовал, как это писатель посмел «своё ублюдочное произведение» опубликовать сразу после войны. Ермилов утверждал, будто Гроссман «написал двусмысленную и вредную пьесу, представляющую злостный пасквиль на нашу действительность, на наших людей» («Правда», 1946, 4 сентября). Когда началась война, Гроссмана зачислили в спецкоры «Красной звезды». Через год он узнал, что фашисты в еврейском гетто Бердичева уничтожили его мать. Уже через год после Победы писатель вспоминал: «Мне пришлось видеть развалины Сталинграда, разбитый зловещей силой немецкой артиллерии первенец пятилетки – Сталинградский тракторный завод. Я видел развалины и пепел Гомеля, Чернигова, Минска и Воронежа, взорванные копры донецких шахт, подорванные домны, разрушенный Крещатик, чёрный дым над Одессой, обращённую в прах Варшаву и развалины харьковских улиц. Я видел горящий Орёл и разрушения Курска, видел взорванные памятники, музеи и заповедные здания, видел разорённую Ясную Поляну и испепелённую Вязьму». Новый взлёт писательской славы обрушился на Гроссмана в 1942 году после выхода его повести «Народ бессмертен». По сути, эта вещь стала первым по-настоящему художественным произведением о Великой Отечественной войне. Это уже потом о ней начали судить и рядить, что у писателя получилось: агитка или былина. Характерно здесь суждение Лейдермана. Он в 2003 году утверждал: «Как ни странно, повесть представляет собой образец той эстетики, которую Гроссман опровергал в очерках о еврейской трагедии и в дилогии «За правое дело» и «Жизнь и судьба». «Народ бессмертен» – пример соцреалистической эпичности, почти фольклорной по своим гиперболическим масштабам. Главный герой повести, Игнатьев – это персонификация всего советского народа, ведущего бой с фашизмом. Недаром в кульминационном эпизоде он сражается с такой же персонификацией – но уже фашизма, «идолом солдатской самоуверенности, богом неправедной войны»: «Словно возродились древние времена поединков, и десятки глаз смотрели на этих двух людей, сошедшихся на исковерканной битвой земле. Туляк Игнатьев поднял руку; страшен и прост был удар русского солдата» – вот характерный пример стиля этой повести, ориентирующейся на былинный эпос». Ещё в 1943 году Гроссман задумал о войне целый роман. Работа над книгой заняла у него почти шесть лет. Первоначально роман приняли к печати в журнале «Новый мир». Но потом рукопись из набора была изъята. Редакция потребовала от автора серьёзной переделки. Журнальная публикация (под названием «За правое дело») состоялась лишь в 1952 году. Фадеев даже поспешил выдвинуть эту вещь на соискание Сталинской премии. Но тут все планы спутал Михаил Бубеннов, напечатавший 13 февраля 1953 года в «Правде» о романе Гроссмана разгромную статью. И Фадеев после этого сразу сник. Больше того, он даже включился в травлю против романиста. Впоследствии советская критика стала утверждать, что книга «За правое дело» – «обыкновенный роман сталинской эпохи» (выражение Е.Эткинда). Но с этой оценкой никак не мог согласиться Семён Липкин. Он ещё в 1986 году убеждал своих оппонентов: «Прежде всего, Гроссман не был благополучным советским писателем. В литературе он понадобился на краткое время для войны… А мучительный, страшный долгий путь романа «За правое дело», когда мы с Василием Семёновичем затаились у меня на даче в Ильинском, и каждый ночной порыв ветра, стук ставен, шаги в безлюдной улице пугали: «Они пришли». Да и само «За правое дело» с его реалистическими портретами простых людей, крестьян, рабочих, измученных женщин, с горькой правдой советской обыденной жизни, с гениальным описанием Гитлера, и пожара в Сталинграде, и гибели батальона Филяшкина, и встречи майора Берёзкина с женой, – нет, это не обыкновенный советский роман… И разве на обыкновенный советский роман обрушился бы столь тяжёлый удар, который чуть не уничтожил и «За правое дело», и самого автора?». Но мне кажется, что, когда Бубеннов начал атаку против Гроссмана, проблема упиралась всё-таки не в роман «За правое дело». Роман, по большому счёту, чтобы ни говорили, с точки зрения идеологии того времени был во многом правильный или, если угодно, выдержанный. Просто Гроссману вот таким образом некоторые силы хотели отомстить за его участие в создании «Чёрной книги». Ведь он в 1948 году вместе с Ильёй Эренбургом составил целый том свидетельств об уничтожении евреев на Украине, в Белоруссии и Польше. Но в разгар борьбы с космополитизмом власть приказала весь набор этой книги рассыпать. Когда страсти по поводу романа «За правое дело» остыли, Гроссман нашёл в себе силы взяться за продолжение своей эпопеи. Уже в 1960 году он журналу «Знамя» предложил рукопись нового романа «Жизнь и судьба», которая вызвала у главного редактора Вадима Кожевникова не просто испуг, а что-то подобное животному страху. Кожевников тут же о новой работе Гроссмана сообщил в ЦК КПСС и в органы госбезопасности, после чего практически все бумаги у романиста конфисковали. Естественно, после ареста романа «Жизнь и судьба» перед Гроссманом закрылись двери практически всех советских издательств. Никто из официальных лиц даже не рискнул пролистать законченную писателем в 1963 году повесть «Всё течёт…». Видимо, функционеры чувствовали, что и там Гроссман заложил не одну бомбу. Он ведь в этой вещи не только на ГУЛАГ обрушился (в эпоху «оттепели» это было не так уж страшно). Он замахнулся на литературу соцреализма, определив её как литературу лжи. Романист утверждал: «Писатели выдумывали людей, их чувства и мысли, выдумывали комнаты, в которых они живут, поезда, в которых они ездят… Называя себя реалистической, литература была не менее условна, чем буколические романы восемнадцатого века. Литературные колхозники, рабочие, деревенские женщины казались сродни тем нарядным стройным поселянам и завитым пастушкам, что играли на свирелях и танцевали на лужках среди беленьких барашков с голубыми бантиками. <…> А некоторые писатели, выдавая ложь за правду, с особой тщательностью воспроизводили подробности одежды, обстановки, поселяя среди живых декораций своих выдуманных богоищущих героев». Естественно, такие характеристики в хрущёвскую «оттепель» никого не устраивали. Но даже развенчание литературы соцреализма, как потом оказалось, было в повести Гроссмана далеко не главным. Писатель в этой вещи покусился на одного из главных идолов двадцатого века – на Ленина. Как потом утверждал критик Валентин Курбатов, выйди книга Гроссмана пусть даже не в 1963 году, а в самом начале перестройки – «это было бы действительным оружием сопротивления минувшему» («Уходящие острова», Иркутск, 2005). Последней законченной вещью Гроссмана стала небольшая повесть «Путевые заметки пожилого человека», которая в окончательном варианте получила название «Добро вам!». Это сочинение собирался опубликовать в «Новом мире» Твардовский, а отрывок хотела напечатать газета «Неделя». От «Недели» переговоры с «Новым миром» по поводу отрывка вела Натэлла Лордкипанидзе. Она уже в 2006 году вспоминала свой разговор с тогдашним ведущим сотрудником «Нового мира» Анной Берзер. «Повесть набрали, – сказала Анна Самойловна, – но пока лежит из-за последнего абзаца, где герой произносит тост, сравнивая судьбу армянского народа, пережившего в 1915 году чудовищный геноцид (турки убили больше миллиона армян) с судьбой евреев, которых во время Великой Отечественной войны погибло в лагерях смерти чуть ли не 6 миллионов. – Только из-за этого абзаца не печатаете? – Да, Гроссман не соглашается снять его. Всё – или ничего. Берзер я поверила тотчас же, репутация её была безупречна, но всё-таки решила «подстраховаться». Набираю номер Алексея Кондратовича, заместителя Твардовского (самому позвонить не решилась, не была ему представлена). Он слово в слово рассказанное Берзер подтвердил. Вёрстку мы тут же получили, прочли. И появилась у нас полоса «Севан» в специальной рамке с подзаголовком «Из записок пожилого человека». Наш редактор, любимый и уважаемый всеми нами Александр Львович Плющ, ничего крамольного в «заметках» не обнаружил и полосу подписал. Напечатали – «Неделя» № 39 от 22 – 28 сентября 1963 года. И началось. Номер мы сдавали в пятницу, в субботу обычно в редакции не появлялись. Но я, не помню, почему, пришла и тут же была вызвана на «ковёр» к заместителю главного (А.И. Аджубей был в командировке). Что рассердило, а вернее, напугало зама до такой степени, что он немедленно отдал ряд строжайших приказов? Последний абзац? Ни в коей мере, о нём даже речи не было. Напугало, что Гроссман рассказал о «Скальном городе», расположенном недалеко от озера, и о том, что в городе этом живут люди. Город существовал не одну тысячу лет, было в нём вполне комфортно, автор писал о телевизионных антеннах, о красоте, об уюте этих непривычных для россиян жилищ. Живут в пещерах!!! – вот что возмутило зама и показалось ему кощунственным в период построения коммунизма в нашей стране. Никакие мои объяснения в расчёт не принимались. Начальство было непреклонно: гонорар автору не выплачивать и в той части тиража, которая ещё не вышла, «Севан» заменить другим материалом» («Известия», 2006, 18 октября). А «Новый мир» повесть «Добро вам!» так и не напечатал. Естественно, всё это очень подкосило писателя. 14 сентября 1964 года он умер. Первым читающему миру про Гроссмана напомнили западные издатели. В 1970 году пусть не у нас, а во Франкфурте наконец вышла повесть писателя «Всё течёт…». А чуть позже стало ясно, что уцелел как минимум один из машинописных экземпляров «Жизни и судьбы». Как оказалось, рукопись романа сохранилась у Семёна Липкина. В 1975 году старый писатель рискнул своей тайной поделиться с Владимиром Войновичем, который уже тогда числился в диссидентах. Позже Войнович вспоминал: «Я позвал одного диссидента-самиздатчика, который занимался этими делами, и попросил его переснять. Но он оказался крайне безответственным: приходил, снимал несколько кадров, потом уходил – говорил, что ему некогда, не понимая ответственности задачи. Дело в том, что если бы кто-нибудь пронюхал, что у меня эта рукопись, то люди из КГБ немедленно пришли бы и отняли её у меня. В конце концов я решил всё сделать сам. У меня был аппарат «Зенит». Я переснял эту рукопись, но было, наверное, плохое качество. Потом я отнёс эту рукопись Андрею Дмитриевичу Сахарову и попросил его, чтобы кто-нибудь из его окружения сделал копию. Плёнки послали за границу, они попали в руки Владимиру Максимову, который был главным редактором журнала «Континент». Максимову, видно, этот роман не очень понравился, но он напечатал одну или две главы – не самых удачных, и роман затерялся и не вышел. Тогда в 1977 году я опять встретил Липкина и попросил дать мне рукопись ещё раз. Была сделана профессиональная фотокопия, и эту плёнку я отдал профессору-слависту из Вены Розмари Циглер. И сказал: «Розмари, это великий роман, он должен быть опубликован». Розмари сделала так, что роман оказался на Западе, и там его публиковали. Он попал в руки таким людям, как Симон Маркиш и Ефим Эткинд. Они его вычитали, поскольку копию снимали с очень слепой машинописи, и роман вышел в Швейцарии» («Известия», 2005, № 227). Уточню: швейцарское издание появилось в 1980 году. Естественно, в Советском Союзе роман поначалу обсуждался лишь на кухнях творческой элиты. Но реакция в кругах интеллигенции была неоднозначной. Об этом можно судить хотя бы по высказываниям Александра Борщаговского. Ещё в 1985 года он писал критику Валентину Курбатова: «Поразительно, что событием номер один стал большой роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» – книга, писавшаяся дома, с болью, в страдании и с состраданием, с проклятиями и поисками ответа (французы дружно утверждают, что этот роман – лучшее в русской прозе после Льва Николаевича Толстого). Может быть, это и не так, а может быть, и близко к истине, но всё, что пишется в нём одной желчью, одной ненавистью и лакейским усердием, умирает сразу, не дойдя в сущности, ни до русского, ни до англоязычного читателя. Но уже через год Борщаговский в другом письме к Курбатову добавил: «Вот книга, резко возвышающаяся над всем другим, книга милосердная, всепрощающая и правдиво-гневная». Третье рождение романа «Жизнь и судьба» пришлось уже на перестройку. В 1988 году главную книгу Гроссмана в журнале «Окатябрь» напечатал Анатолий Ананьев. Естественно, он за основу взял швейцарское издание. Лев Аннинский, когда проанализировал опубликованный текст, пришёл к выводу, что в нём достаточно много нестыковок. Видимо, на каком-то этапе какие-то страницы пропали. Специалисты думали, что пропущенные эпизоды и строки уже никогда восстановить не удастся. Но они ошиблись. Оказалось, в своё время смелость проявил не только Липкин. В начале 1960-х годов Гроссман авторский выверенный экземпляр «Жизни и судьбы» передал другу юности Вячеславу Ивановичу Лободе, который отвёз рукопись в Малоярославец. Увы, он тоже не дожил до реабилитации романа. И вот в 1988 году вдова Лободы случайно наткнулась на статью Аннинского. И она решила, что пора все бумаги вернуть наследникам Гроссмана, в частности, сыну второй жены писателя – Фёдору Губеру. Однако сразу после републикации гроссмановских вещей последовал скандал. Наша творческая элита разделилась на два лагеря. Одни полагали, будто по своей художественной мощи «Жизнь и судьба» сопоставима с «Войной и миром» Толстого. Но другие утверждали, что писатель в своём романе скатился до русофобии. Я приведу лишь несколько мнений. Начну с Игоря Дедкова. Он так в своём дневнике отразил свои первые впечатления: «Есть прекрасные страницы, но тяжело безмерно. Литература, или возвращение отринутой, раздавленной, загубленной жизни. Литература как возвращение этой жизни и муки» (запись от 16 марта 1988 года). А вот оценка Игоря Золотусского: «Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» есть прежде всего феномен свободы духа, и иначе и быть не могло, потому что это роман о свободе» (И.Золотусский. Исповедь зоила. М., 1989). Как считал Золотусский, Гроссман поставил Сталина на одну плоскость с Гитлером, не увидев в них различия и обнаружив сходство прежде всего в «родстве идей». И совсем по-другому восприняла «Жизнь и судьбу» Майя Ганина. Выступая в феврале 1988 года на одном из пленумов Союза писателей СССР, она заявила, что да, «насладилась трагической полифонией звуков и красок, воссоздающей ежедневье Сталинградской битвы, согласилась со многими философскими раздумьями автора о том, что должно быть в нашей общности, а что изначально недопустимо и преступно. Однако, перечитав лагерные сцены, я отметила, что политические у Гроссмана – главным образом евреи. Они отнюдь не идеализированы, со своими ошибками, заблуждениями, слабостями. Зато уголовники – негодяи, держащие барак в страхе, казнящие ночами неугодных, – русские. Конечно, автора можно понять: когда у тебя размозжена кость, то кажется, что эта боль – единственная в мире» («Литературная газета», 1988, 9 марта). Вскоре литературная полемика вышла за все разумные пределы и приобрела откровенно политический характер. Игорь Шафаревич, Михаил Антонов и Вячеслав Клыков публично потребовали републикацию вещей Гроссмана признать ошибкой и снять за это с должности главного редактора журнала «Октябрь» Ананьева. Но литературные вопросы так не решаются.

 

В. ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.