Полярный, год 1962 – Й

№ 2007 / 42, 23.02.2015

В базу пришли крепко побитые штормами, не успели почистить пёрышки, как навалилась береговая мутота: комплексные проверки, строевые занятия, дежурства, политзанятия и уж полная глупость – социалистическое соревнование. Люди зверели от всей этой рутины, особенно доставалось холостякам. Матросов веди в кино, в баню, мотайся в Североморск в комендатуру за разгильдяями, задержанными патрулём. Да мало ли? А полярная ночь давит плитой, снежные заряды бьют наотмашь, в небе дрожат сполохи, наводя на мысли об инопланетянах и бренности жизни. А жизнь требовала любви, молодая кровь кипела. А где, скажите, раскрутиться холостяку? В Доме офицеров флота все свободные дамы наперечёт, со многими я уже успел временно породниться, а хотелось свежачка, чтобы «дыша духами и туманами», да где они, блоковские незнакомки? В Полярном зверствует сухой закон и женсовет, блюдя нравственность, в Североморск так просто не выскочишь, да и там, скорее всего, получишь облом. А голубая мечта, столица Заполярья – Мурманск, с доступными ресторанами и ещё более доступными женщинами – за чертой реальности.
Сижу я как-то в служебной комнате, пялюсь в окно, в котором отражаются плафоны, входит старпом Егорыч и спрашивает:
– Тоскуешь, штурманец?
– Тоскую.
– Ладно, я дам тебе послабление. Отправляйся после обеда в Североморск, раскрутишься там, на полную катушку, а на другой день трезвый и чистый, как цейсовское стёклышко, дуй в Мурманск на вокзал, встретишь жену минёра, минёр, как тебе известно, ждёт наладчиков из «ящика». Жена при ребёнке. Так что напряги свою тыквочку – такси, цветы, игрушки, всё за твой счёт. За свободу и за удовольствия, штурманец, нужно платить. Как?
– Служу трудовому народу. А жена-то у минёра ничего. Мы знакомы.
– Учти, я свидетелем на их свадьбе был, потому в случае чего я тебе яйца рубочным люком прищемлю. Усёк?
– Куда уж яснее. Форма одежды?
– Парадно-выходная без кортика, звездочёт хренов. Отпускной и пропуск для семьи получишь у писаря. А теперь сгинь с глаз долой, а то я передумаю.
Какой там обед, какая там полярная ночь, какие снежные заряды и прочие выверты неласковой природы, я сгустком энергии скатился с обледеневших деревянных трапов, грохот моих шагов эхом отлетел в сопки, погас, в расчётное время достиг я Чан-ручья и через полчаса уже пересекал залив на катере, взрезавшем форштевнем дегтярно-чёрную воду. Море соединилось с окружающей средой, потому временами казалось, что утлое судёнышко, забитое счастливцами, медленно тянется по небу. А впереди весело посверкивали огоньки Портопункта, рядом громоздились корабли эскадры, подмигивая стояночными огнями, дальше лежал Североморск, светлые точки роились по сопкам, взбираясь вверх и теряясь в распадках.
Ступив на суровую почву главной базы флота, следовало незамедлительно собраться, сосредоточиться, оглядеть себя внутренне и внешне, чтобы не было ни одной зацепочки для острого взгляда старшего комендантского обхода. Не то вместо земных радостей тебя ожидает унылая разбираловка в комендатуре, в которой, как во всяких худых казённых местах, всегда разит хлоркой, клопомором и безнадёжностью. За лейтенантами ведётся прицельная охота, ибо самый младший чин на флоте всегда является потенциальным нарушителем дисциплины и общественного порядка.
При моём росте сложно укрыться на ярко освещённой улице Сафонова, потому двигался я задворками, мелкими перебежками от дома к дому, цель – ресторан «Ваенга».
С официанткой Ларисой у меня уже год тянулся вялый, с периодическими обострениями роман, и её, и меня такая форма отношений вполне устраивала. Лариса, черноглазая полнеющая красавица, прикатила в Заполярье в поисках мужа. Везло ей не очень, уже два раза в её паспорт ложился жирный штемпель загса, но мужики попадались квёлые, склонные к выпивке, а её организм требовал утех значительных и энергичных, пусть даже с перерывами. Я ей, похоже, глянулся, хотя особой перспективы она во мне не видела. Подружка моя, работая официанткой, училась на заочном отделении в Институте советской торговли и имела однокомнатную секцию, доставшуюся ей от последнего горемыки мужа.
Я встречен был ласковой улыбкой, накормлен обедом по высокому разряду, Лариса, забирая мои тарелки, горячо дохнув в моё ухо, шепнула:
– Гришик, ключ от квартиры под меню. Ополоснись в душе и жди. Я подменюсь. Никому дверь не открывай и на телефонные звонки не отвечай.
– Бу сделано.
Я вывалился в полярную ночь, тотчас, ожидая меня, грянул снежный заряд, город словно мокрой простынёй накрыло, двигаться пришлось на ощупь и штурманским чутьём. Минут через десять я уже взбирался по деревянной лестнице на сопку, встречая фигуры, залепленные снегом.
О, радость тепла и света, запах обжитого жилья, уюта, когда даже стоптанные женские шлёпанцы после длительного воздержания вызывают у вас неукротимый подъём душевных и физических сил.
В самом начале шестидесятых обязательными атрибутами любой квартиры, по крайней мере на Севере, были хиловатые креслица и столики на тонких ножках. В ходу был и болгарский гарнитур «Роза» для однокомнатных стандартных квартир. На стене портрет Хемингуэя в свитере или Есенина в лихо заломленной шляпе и с трубкой. Мода на чеканку пришла позже. У Ларисы весь этот набор присутствовал, некоторую вторичность обстановки сглаживали очаровательные подушечки на тахте. Угол у окна украшал телевизор «Рубин» на рахитичных ножках.
После холодной «камеры» в общежитии с железными койками под синими флотскими одеялами, с пятилитровым графином с жёлтой водой на казарменной тумбочке, кэчевским столом с биркой, на котором отливала латунью срезанная гильза от крупнокалиберного снаряда, служившая пепельницей, однокомнатный рай кажется вершиной счастья.
Что и говорить, оторвались мы с Ларисой на все сто. Умела она всё обставить должным образом. И музыка, и стол, и даже что-то вроде стриптиза с чёрными итальянскими чулками на подвязках – такие добыть можно только у знакомых моряков, ходивших в загранку. Последнее – уже перебор. Меня взбадривать не нужно, я и так был повсеместно бодр и всегда находился в полной боевой готовности. Но игра есть игра.
С женой минёра, Валентиной, я был знаком по дружеским застольям, знал и пятилетнюю Кристину – резвое пятилетнее дитя, которое тут же протянуло мне лапу в пёстрой варежке и сообщило, что бабушка у неё баба Яга, потому как у неё вставные зубы. Вещей было немного, в сумке уютно и весело побулькивало, да и вес говорил, что радующие душу напитки присутствуют.
– Ты, Валя, с сумкой поосторожней, – предупредил я. – На КПП в Североморске генеральный шмон устроили. О шлагбаум «столичную» раскололи, варвары. Понесёшь сама, сверху положи что-нибудь интимное, женское.
Валентина сверкнула глазами:
– Подскажи.
– А я знаю? Лифчик, трусики, что ещё? Шмональщики постесняются сунуться.
– Распутный ты тип, Гришка.
– Ой, распутный! – весело заорало, топоча ножками, гарнизонное дитя.
С таксистом я заранее сговорился. Дал задаток. А с цветами вышел прокол. Снежная метель выдула с мурманского рынка кавказцев, торгующих тронутыми морозом цветами. Печальное зрелище являл собой заполярный рынок: пустые ряды, рыжие ледяные надолбы, горстка краснолицых старух, предлагающих семечки, сало и носки ручной вязки. У гальюна на ветерке приплясывал известный всему городу бич Стёпа Борщ, крепко уже поддатый, в драном тулупе, раздолбанных валенках с резиновыми галошами «слон». Про Стёпу гуляла такая байка: вроде бы пристроился он у сугроба отлить, рядом встал с той же целью матрос с сухогруза, дёрнувший из больницы по острой надобности – нужно было купить бутылку. Утром ему обследовали почки, ввели в вену контрастное вещество, короче, струя у него получилась густо-синего цвета. Стёпа Борщ глянул и оторопело спросил: «Кореш, чем это ты опохмелялся?» – «Медным купоросом», – хмуро отвечал мариман. «Ё-моё! Всё пил, а такого не пробовал! – с завистью просипел Стёпа.
Вроде как посветлее стало. Поезд пришёл вовремя, таксист доставил с ветерком, на КПП дежурили знакомые хлопцы, шмона удалось избежать, а вот обстановка на Портопункте мне не понравилась: на причале копилась молчаливая, угрюмая толпа полярнинцев.
– В чём дело? – спросил я у пожилой женщины.
– А-а, катера нет и неизвестно, когда будет. Учения там какие-то у вас.
Знакомый мичман Изюмов с минно-торпедного склада отвёл меня в сторонку и, дыша перегаром, сообщил:
– Хреново дело, товарищ лейтенант. Говорят, две лодки взорвались, четверть Полярного – в пыль, сколько людей полегло – неведомо.
Я помертвел:
– Когда это случилось?
– Сегодня утром, сразу после подъёма флага шандарахнуло. Я вовремя на торпедолове отвалил. Велено молчать, да вас-то я знаю. Такие пироги с творогами.
Меня передёрнуло от озноба. Мичману стоило верить, у них, мичманов-сверхсрочников, как и у женщин в гарнизонах, своё радио, своя связь. Комфлотом ещё только подумал, а мичмана уже его мысль по всей базе разнесли.
Я изобразил улыбку, чтобы не пугать жену минёра, и деревянными губами сложил:
– Всё нормально, катер вот-вот подойдёт.
Катер и в самом деле минут через двадцать высветился в темноте, к причалу подошёл пустой, что было необычно – значит, из гарнизона никого не выпускают, – необычны было лицо у пожилого капитана, мёртвое какое-то, как застывший гипс, лицо, а расхристанный гражданский матросик был изрядно пьян. Такого раньше и представить было нельзя.
Военный народец, жители заполярного гарнизона, сразу учуяли недоброе, попритихли, насторожённо глядя во мрак. И дизель катера стучал как-то нервно, будто в лихорадке, и прореженные огни впереди глядели недобро, предвещая беду.
У причала в Полярном встречали усиленные патрули и какие-то люди в штатском, они отгородили нас от причалов и повели окольным путём, охраняя от тёмного, недобро притихшего пространства. В окраинных домах стёкла в окнах были высажены, осколки звонко хрустели под ногами. Волоча на оттянутой руке заветную сумку, Валентина была бледна, и всё горячечно приборматывала: «Я знала, я чувствовала», а гарнизонное дитя шагало уверенно, громко стуча утеплёнными сапожками, и на лице девчушки застыло выражение, говорившее о том, что, знает она куда больше, чем мы, взрослые. Люди молча рассасывались по омертвевшим домам, исчезая в тёмных подъездах. Ближе к вершине сопки возникла желтеющая в полярной ночи четырёхэтажка, где жил минёр и другие семейные офицеры с нашей лодки. Я распахнул дверь, крытую дерматином, – тишина, нежилой дух. В комнате старпома Егорыча, соседа минёра, было темно, дверь полуоткрыта, там – никого, судя по пугающей тишине в доме, семьи, женщины и дети покинули его.
Я поставил чемоданы и, не глядя на Валентину, сглатывая застрявший в горле волглый ком, сказал:
– Обустраивайтесь, я в штаб бригады на разведку. Узнаю, что за хреновина.
Валентина, цепко ухватив меня за руку, обморочно прошелестела:
– Гриша, ты поскорее возвращайся, нам страшно. Как что разузнаешь, назад. Я тебе выпить дам, на стол накрою. – О муже не спрашивала, видно, угадала беду тонко организованным женским чутьём.
Вернуться довелось мне не скоро, на подходе к штабу нагнал я знакомого старлея Сашу Платонова, тоже штурманца с лодки, тот испуганно глянул на меня, отшатнулся, как от выходца с того света, и чёрными губами сложил:
– Ты, Старчак? А тебя уже списали… Ну, Гришка, долго жить будешь.
В это момент посветлело, в небо взметнулись сполохи, оранжево-зелёные столбы закачались во тьме над Полярным, обнажая дома с выбитыми стёклами, тёмными фигурами матросов, спускавшихся по обледенелым трапам.
– Пояснить можешь, что произошло? Я только из Мурманска. Поезд встречал.
– Повезло тебе.
Платонов остановился, пошкрябал в карманах, достал сигареты, прикурил, прикрывая огонь от ветра – вспышка зажигалки высветила его бледное, осунувшееся лицо.
– Знаю в общих чертах. Особисты все каналы перекрыли, зверствуют. Кругом патрули. Мне с трудом удалось вырваться, проведать семью. Баб с детьми оттеснили от причала: вой, гвалт, никакой информации, политотдельцы, как ошпаренные, пытаются погасить панику. Твоя лодка рядом с буки тридцать седьмой стояла?
– Да, вторым корпусом. Ребята на тридцать седьмой в автономку готовились, на днях загрузли боезапас.
– Короче, сразу после подъёма флага начали, как обычно, проворачивание оружия и технических средств в электрическую. Рвануло где-то в половине девятого или около того, я на часы успел взглянуть. Буки тридцать седьмую – в лоскуты, сразу затонула, а твоя триста пятидесятая получила пробоину в прочном корпусе и сейчас раком у пирса стоит, с дифферентом на нос. Вроде бы затоплен центральный пост, первый и второй отсеки. Сколько людей погибло – не известно. Какой-то раздолбай в это время устроил строевые занятия на причальной стенке – их всех смело взрывной волной, серьёзно пострадала торпедно-техническая база. Рассказывают, баллоны воздуха высокого давления с лодки при взрыве летели в сторону жилого городка, но вроде бы дома шибко не пострадали. Медики с ног сбились…
В ярко освещённом коридоре штаба едва не столкнулись с незнакомым капитаном первого ранга, тот слепо глянул на нас и сипло рыкнул:
– Кто такие?
Мы доложились. Каперанг, ухватив меня за лацкан шинели, пригнул к себе:
– Повтори фамилию!
– Старчак. Командир группы бэ-чэ один. Находился в командировке в Мурманске.
– С триста пятидесятой?
– Так точно.
Каперанг посветлел, достал записную книжку офицера и, что-то вычеркнув обломком карандаша, задушенно просипел:
– Не хрен здесь торчать. В казармы, к команде, у кого она, конечно, осталась. Как семья, Старчак?
– У меня нет семьи.
– А ты?
– Нормально, дома они. Жена и сын.
– Это хорошо.
Мы с Платоновым выкатились на крыльцо, переглянулись.
– Не могу я сейчас в свою казарму идти, – сказал я, пытаясь унять прыгающие губы. Я взмок, по спине бежала холодная струя пота.
– Заскочим ко мне домой, тут рядом, у меня бутылка «шила» припрятана. Врежем, а уж потом, гори оно всё синим пламенем.
Дальше – путаница. Запомнилось, что «шило» – неразбавленный гидролизный спирт, идущий для технических целей, на меня как-то странно подействовал. Вроде бы то, что происходило, было не со мной, а с кем-то другим. Каменные лица уцелевших офицеров, старшин и матросов, запах чеснока и перегара, вялый, какой-то необязательный разговор… Только вечером я вспомнил об обещании, данном Валентине. Ринулся во тьму, по дороге потерял шапку, а когда подбежал к знакомому дому, наверху, на втором этаже, послышался женский вопль. Так не может кричать человек, так кричит раненое животное. У меня не хватило мужества подняться, я повернулся и, спотыкаясь, побрёл прочь. По дороге в казарму беспокоила мысль: «Мне ведь на вахту пора заступать… На вахту. Какая вахта?»
На другой день всё более-менее прояснилось, устаканилось, определилось и общее число погибших: сто двадцать два человека.
Юрий ПАХОМОВ