РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ КАК «НЕЗАКОННОЕ» ЯВЛЕНИЕ
№ 2008 / 6, 23.02.2015
Трудно было бы представить более жалкую, более пошлую, более бездарную и пресную аллегорию, как эта «кадриль литературы». Ничего нельзя было придумать менее подходящего к нашей публике; между тем придумывал её, говорят, Кармазинов.
Ф.М. Достоевский. «Бесы».
...его хорошо отделали.
М.А. Булгаков. «Мастер и Маргарита»
Когда-то книжный голод подвигал листать не только страницы толстых провинциальных журналов, но и старые выпуски позапрошлого века «Чтений по истории российской словесности». В памяти сохранилась история, вычитанная из какого-то выпуска этих «Чтений», связанная с восшествием на престол императрицы Елизаветы. Один стихотворец составил верноподданническую «Оду», где и присутствовало оказавшееся впоследствии сомнительным слово «императрикс». Едва автор успел поделиться содержанием своего поэтического творения с несколькими слушателями, как сие стало известно тогдашней тайной полиции. Мгновенно наряжённое следствие чуть ли не в два дня выявило всех слушателей и самого автора «Оды». Все были заключены под стражу до рассмотрения «императрикс» на предмет наличия злонамеренного или срамного смысла. К счастью для участников этого «дня поэзии» в лексике злополучного произведения не было выявлено ничего предосудительного и все они были отпущены на волю. Ещё помнится, что тогда, в шестидесятые годы прошлого века, удивило явное несоответствие возможного проступка автора «Оды» с жёсткой и мгновенной реакцией властей во всей этой истории.
И ещё одна история, приключившаяся в тридцатые годы уже минувшего века. Во время оживлённого писательского застолья мудрый советский поэт долго присматривался к Михаилу Булгакову, а потом сообщил знаменитому драматургу, что тот как писатель представляет собой «незаконное явление».
При других обстоятельствах менее мудрый, но более непосредственный, поэт, уразумев, что перед ним находится «тот самый Булгаков», впал в состояние крайнего изумления.
– Как, это вы? Вы ведь не были даже «попутчиком»! – восклицал поэт, потрясённый тем, что явный враг советской власти не только жив-здоров, но и разгуливает на свободе.
И уж если одно-единственное слово «императрикс» привело в действие государственный репрессивный механизм, то чем же для российских властей стало творчество Пушкина! А ведь словесная крамола в те годы каралась исключительно сурово, вплоть до осуждения на смертную казнь. Первоначальное решение – ссылка на Соловки и содержание в монастырских казематах, что по сути дела было равносильно гражданской смерти. Но царь Александр I был «властитель слабый и лукавый», а потому друзьям удалось смягчить существенно участь юного гения. К тому же настроения в правящем классе были таковы, что, казалось, достаточно будет небольшого усилия, и власть в стране сама упала бы в руки новых претендентов на неё. Этого, как известно, не произошло, а стоило самодержавию окрепнуть, как Пушкин был взят под плотный надзор (и тайный, и демонстративно открытый), загнан в долговую яму, а потом и в погибельную ловушку. Признаемся, что когда-то неприятно царапнули слова Михаила Булгакова в письме Павлу Попову: «сто лет назад командора нашего русского ордена писателей пристрелили», понятно кого – Пушкина. Потом же пришло осознание того, насколько точно ложится слово «пристрелили».
Следующий наш гений Михаил Лермонтов был послан властью предержащих под пули кавказских горцев, но Господь уберёг детей гор от смертного греха. Михаил Лермонтов погиб от одной-единственной пули хладнокровного убийцы. Дополнительным штрихом к общей картине может послужить история гибели автора гениальной русской комедии «Горе от ума». Смерть не просто подданного, а полномочного дипломатического представителя могущественной державы, была «высочайше оставлена без последствий» за солидную материальную компенсацию.
Поворотным моментом в движении русской литературы к мировым духовным высотам стало явление Николая Гоголя. К этому времени власть в лице III Отделения Канцелярии Его Императорского Величества, а конкретнее – графа Бенкендорфа и Леонтия Дубельта начала системную работу по уничтожению защитного покрова, который выстраивал народ против нараставшей агрессии власти, цепко державшейся за крепостной строй даже в условиях видимого ущерба для благополучия всего государства. Система сдержек и противовесов при участии официозных литераторов Булгарина и Греча была сразу скомпрометирована существовавшим порядком вещей, а указанные персоны с примкнувшим к ним бароном Брамбеусом использовались в дальнейшем в качестве жупела при отвлекающих общественное внимание маневрах властей. После того как в III Отделении определились с выбором стратегии, был начат отбор среди кандидатов на главные роли в этом, рассчитанном на долгие годы, проекте.
Первым завербовали и определили на роль будущего «великого критика» и держателя Табели о рангах в литературе гимназиста-второгодника, впоследствии изгнанного за леность из университета, сына провинциального лекаря Виссариона Белинского. Потом к нему присовокупили будущего авторитета в прозе Ивана Тургенева, а главным на поэтической стезе определили Николая Некрасова. Все они по своим морально-идейным качествам вполне подходили для затеянной жандармами «литературной кадрили». Будущие литературные премьеры отчаянно нуждались в средствах к существованию, а поприще, к примеру, альфонса не давало гарантий постоянного дохода, тем более такого, который бы позволял снимать роскошную квартиру в центре столицы, иметь прекрасный конный выезд, вести широкий образ жизни, заполненный карточной игрой в клубах, охотничьими и светскими увеселениями, менять содержанок на всё более и более молодых. Такие средства могла дать только государственная казна. В отличие от Пушкина, Гоголя и Достоевского, деятели «либерально-демократического» направления заканчивали свой земной путь весьма состоятельными людьми. И ещё одна странная общая особенность: в результате тяжёлой и мучительной болезни.
Площадкой и вполне легальным центром для оперативно-литературной деятельности по формированию общественных настроений, угодных власти, должна была стать редакция самого популярного толстого журнала, естественно, демократического направления. Таким стал, как принято говорить, некрасовский «Современник». В связи с этим становится ясной подлинная мотивация для запрещения журнала братьев Достоевских «Время».
Создание в стране либерально-демократической, сиречь жандармской, партии в русской литературе – тем более становилось насущным, что положение в литературе было весьма тревожным для российских властей, поскольку значение творчества Пушкина для дальнейшего роста национального самосознания и народной самоидентификации невозможно переоценить.
Была создана ситуация в духовной жизни страны, о которой так вспоминал Василий Розанов: «В пору моих гимназических лет (60-е годы XIХ века. – И.В.) о Пушкине даже не вспоминали – не то чтобы его читать. Некрасовым же зачитывались до ОДУРЕНИЯ (выделено нами. – И.В.), знали каждую его строчку, ловили каждый стих». И это о человеке, о нестерпимой посредственности в стихах которого говорил ещё Белинский, а Тургенев в дружеском кругу литературных сексотов в глаза называл его творчество «жёваным папье-маше, политым водкою». А вот и ничего, с помощью и трудами III Отделения выработался в знаменитого русского поэта, «поэта, который в России больше чем поэт».
С Белинского и круга «Современника» началось в русской литературе позорное явление, которое получило название «либерального террора» и за которым стояла на деле не группа частных лиц, а правительственные круги. Именно с псевдодемократических позиций велась травля Гоголя, Достоевского, Лескова и замалчивалось творчество Пушкина и Лермонтова. Впрочем, травле Гончарова постарались придать характер частных неприязненных взаимоотношений, которые на самом-то деле были тем, что сейчас называется «оперативными мероприятиями». Тургенев вообще преуспел в дрязгах, с помощью которых старался вывести всякого «незаконного» писателя из состояния душевного равновесия, столь необходимого, а зачастую единственно спасительного, для творческой личности, работающей на предельных высотах человеческого духа, будь то Достоевский или Толстой.
По мере успехов, достигнутых на литературном поприще, комбинаторы из III Отделения стали внедрять псевдо-либерально-демократическую идеологему в изобразительные искусства и даже в музыкальное творчество, инициируя организацию «Товарищества передвижных выставок» и «Могучей кучки». Здесь был посажен и возвеличен ещё один «великий критик» Руси Владимир Стасов. Тот самый, который отказывал русскому народу в создании древнего героического эпоса, называя древние русские сказания и былины неким переводом с алтайского (?! – И.В.) вслед за Белинским, который глумился над отечественными богатырскими былинами и историческими песнями.
Исследуя один из коренных принципов, на которых покоится наше государственное бытие, Пушкин, по свидетельству Гоголя, «упал в прах перед величием возникшего в его уме ответа». Вот этот-то процесс «исследования «критики», независимо от тех результатов, к которым он приводит того или иного человека, и был совершенно недозволителен с точки зрения Орловых и Бенкендорфов». По свидетельству князя Оболенского, «сначала цензорам было приказано строго цензуровать всё, что касается Гоголя, и, наконец, объявлено было совершенное запрещение говорить о Гоголе. Пушкин и Гоголь были готовы дать ответ, исследовав «коренные принципы, на которых покоится наше государственное бытие». Его и показал Гоголь в образе губительного «Вия».
Достоевский был приговорён к смертной казни не по завершении дела петрашевцев, а уже тогда, когда была принесена Белинскому рукопись «Бедных людей». Если письмо Белинского Гоголю было одной из главных причин гибели великого писателя, то в смертном приговоре Достоевскому послужила лишь поводом, к тому же глумливо-издевательским по своей истинной и глубоко сокрытой сути. Именно эту суть имел в виду Достоевский, когда впоследствии, вспоминая о Белинском, говорил о ней как о «самом смрадном, тупом и позорном явлении русской жизни». Характерно поучение Белинского молодому Катенину, заключавшееся в том, что главное это на поиск истины и даже не сама истина, а политика.
На критиках Белинского,стихах Некрасова и рассказах Тургенева росли новые подданные, которыми было спокойнее и удобнее управлять. Но процесс, который «пошёл», надо было «углубить» и на гимназии, реальные училища и другие учебные заведения хлынул обильный ливень брошюр и листовок социалистической направленности.
Провокация, успешно задействованная властью в манипуляциях с народным сознанием, множилась и принимала самые разные уродливые формы с неизменно злонамеренным содержанием и постепенно проникла во все виды общественно-государственной деятельности, а Охрана так увлеклась взаимопроникновением с революционными кругами, что создала в конце концов род совместного предприятия по разрушению российской государственности. Но, главное, безнравственная власть, забивая пошлостью все дыхательные поры народного организма, разрушала нравственные традиции народа, выработанные им из чувства самосохранения, и обрекала народ в будущем на ещё более погибельное рабство, худшее, чем крепостное право, с многомиллионными потерями.
Естественно,что вся идейно-охранительная система для подавления народной воли под вывеской «Белинский – Некрасов – Тургенев» в целости и сохранности перешла по наследству к большевистскому режиму, который начал уже с ритуального убийства русских поэтов и сбрасывания Пушкина с «корабля современности». Хотя наступили, казалось бы, совсем иные времена, но советская власть не стала отказываться от уже апробированных методов и разродилась тем, что впоследствии получило гордое наименование «шестидесятников». Тут вам была и «высокая гражданственность», и лирика на все вкусы, и романтика освоения новых земель и полезных ископаемых, и лапша-лапша на оба ваши уха.
Скольких неисчислимых бед мог бы избежать наш народ, если бы власть имущие читали книги «незаконных» писателей, увидели бы раньше лихоимцев грядущую революцию в «зеркале» Льва Толстого.
Постановка «Дней Турбиных» Михаила Булгакова в лучшем драматическом театре страны вызвала сдвиг в общественном сознании, даровавший множеству людей права на жизнь в собственной стране, публикация «Одного дня Ивана Денисовича» Александра Солженицына позволила сотням тысяч зэков, было стёртых в лагерную пыль, снова почувствовать себя людьми; всегда будут звучать слова Андрея Платонова о том, что даже без последнего человека «народ неполный», и вечно на страницах книг Валентина Распутина будет светиться русская душа в неубитых глазах деревенских старух.Игорь ВЛАДИМИРОВ
Добавить комментарий