ВЫ НАПИШИТЕ О НАС НАИСКОСОК

№ 2008 / 42, 23.02.2015

Начну с того, что я не всегда понимаю наших почвенников, готовых без боя отдать Бродского исключительно одним либералам. Лидеры консерваторов, похоже, иногда сами готовы загнать себя в резервации. Бродский в этом плане, не-сомненно, был намного шире своих оппонентов. И он интересен не только либералам. Его стихи полезно читать всем: и левым, и правым.
Иосиф Александрович Бродский родился 24 мая 1940 года в Ленинграде. Его отец был по образованию географом, но почти всю жизнь прослужил фотокорреспондентом. Мать много лет проработала бухгалтером. Критик Наталья Иванова не исключает версию, что имя сыну родители дали в честь Иосифа Сталина.
Видимо, первый решительный поступок Бродский совершил в пятнадцать лет, когда, неожиданно покинув восьмой класс, бросил школу и устроился на завод фрезеровщиком. «То, что он бросил школу после седьмого класса и дальше образовывал себя вне систем, – писал впоследствии Анатолий Найман, – по-своему поработало на его уни-кальность, закрепило его неповторимость, отдельность от других. С пятнадцати лет он стал усваивать знание свободно, сам выбирал (разумеется, через кого-то из тех, с кем разговаривал, через прочитанную книгу, которая ссылалась на другую), сам решал, когда сказать «а, понятно». Это могло привести, и зачастую приводило, к тому, что мысль и интуи-ция опережали знание, его мысль и интуиция – предлагаемое ему знание, он произносил «а, понятно» на середине стра-ницы, тогда как главное, иногда опровергающее, заключалось в её конце. И Византия не такая, как он её проглотил, а по-том переварил в своём эссе, и Рим не сходится с фактическим, и стоицизм не выводится из поздних стоиков вроде Марка Аврелия, и даже английские метафизики не вполне такие, и даже его возлюбленный Джон Донн. Но как воспетый им пернатый хищник, он знал, куда смотреть, чтобы найти добычу, и, в отличие от крыловского петуха, знал, что делать с выклёвыванным из кучи жемчужным зерном, а выклёвывал его почти всегда» («Московские новости», 2005, 20 мая).
Уже на заводе у Бродского появилась мечта стать офицером. Он подал документы во 2-е Балтийское училище подвод-ного плавания, сдал все документы, однако до занятий допущен так и не был. Официально ему в приёме отказали якобы из-за плохого зрения. В реальности же он пострадал, как говорили, из-за пятого пункта в анкете.
Похоронив мечту о море, Бродский загорелся новой идеей. На этот раз ему захотелось стать нейрохирургом. Но для начала он устроился санитаром в морг, где его чуть не убил обезумевший после потери двух детей один цыган.
После морга Бродский подался в истопники. А потом судьба забросила его к геологам. Тогда-то в нём впервые и про-снулся дар сочинителя. Позже он вспоминал: «В Якутске, я помню, гуляя по этому страшному городу, зашёл в книжный магазин, и в нём я надыбал Баратынского – издание «Библиотеки поэта». Читать мне было нечего, и когда я нашёл эту книжку и прочёл её, тут-то я всё понял: чем надо заниматься. По крайней мере, я очень завёлся, так что Евге-ний Абрамыч как бы во всём виноват».
В 1960 году А.Гинзбург включил подборку Бродского в сам-издатовский журнал «Синтаксис». В официаль-ной же печати впервые имя поэта появилось лишь через два года, в ленинградском детском журнале «Костёр», где ста-раниями его приятеля Льва Лосева была напечатана его поэма «Баллада о маленьком буксире» (правда, в сильно отредактированном виде и с существенными сокращениями).
Впрочем, Бродского к тому времени в литературных кругах знали и без публикаций. Слухи о нём докатились даже до Анны Ахматовой. В январе 1962 года она заметила Лидии Чуковской: «В Ленинграде все хвалят ры-жего Бродского» (Л.Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Том 2. М., 1007). Ей стало интересно встречаться и общаться с молодым поэтом. Вскоре Бродский посвятил Ахматовой стихотворение «Закричат и захлопочут петухи…». Анна Андре-евна была польщена. Она потом строчку Бродского «Вы напишите о нас наискосок» взяла эпиграфом к своему стихотво-рению «Последняя роза».
Парадокс: цензура ничего не сказала, когда ахматовские стихи с эпиграфом из Бродского шли в журнале «Новый мир» (1963, № 1). Но она насмерть легла, чтобы не пропустить эпиграф в ахматовскую книгу «Бег времени». Да и само стихотворение Бродского, вдохновившее Ахматову на «Последнюю розу», впервые появилось в печати лишь в 1970 году, и не у нас, в России, а в Америке.
Кстати, если верить Лидии Чуковской, Ахматова не ограничилась одним эпиграфом. Она посвятила Бродскому потом ещё и целое четверостишие:О своём я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На ещё безмятежном челе.
Уже осенью 1963 года Ахматова представила молодого поэта Лидии Чуковской. «Бродский поклонился, – писала Чу-ковская, – и мы пожали друг другу руки. Странное у него лицо. Странность в том, что хотя голова и все черты вылеплены крупно, отчётливо и не косит он нисколько, но в лице как будто нету центра, оно рассредоточено, как бывает у тех, у кого глаза смотрят в разные стороны».
Впрочем, знающие люди говорили, что на формирование поэтического почерка Бродского куда в большей мере, чем Ахматова, повлиял Андрей Сергеев. Как вспоминал философ Александр Пятигорский, Сергеев «жил профессионально в русском языке Он меня познакомил со своим учеником – Иосифом Бродским, о котором говорят много, а о том, что Андрей был единственным реальным учителем Бродского, молчат. Вы не можете себе представить, каков изначально был его культурный уровень. Мальчишка. После Ахматовой он попал к Андрею Сергееву. Андрей его учил технике и чувству языка. Об этом же никто сейчас не помнит» («Русский Журнал», 2006, 26 февраля).
Маленькое отступление. Илья Фаликов как-то высказал парадоксальную мысль. Он уверен, что, как поэт, Бродский родился не в Ленинграде, а в Москве. Дело даже не в том, что в 1960 – 1961 годах Бродский много писал о Москве, несмотря на всю её неприветливость. Его очень тянуло в Москву. А Москва всячески его отторгала. И, видимо, чувство боли подсказало ему весьма неожиданные образы. Наверное, поэтому Фаликов и сделал такой вывод: «Питер-ский поэт Бродский начался как поэт – с московского стихотворения! Это произошло 28 декабря 1961-го. Я говорю о рождении поэта, о «Рождественском романсе». О самой замечательной вещи его ранней поры. Между прочим, в «Рожде-ственском романсе» можно расслышать и… Ахмадулину с её стихами об Александровском саде: «Я думала, что ты мой враг…» (там такая концовка: «Тебе идти направо, / Мне идти налево»; концовка Бродского: «Как будто жизнь качнётся вправо, / качнувшись влево»), и даже – Вознесенского («В прозрачные мои лопатки / вошла гениальность, как / в рези-новую перчатку / красный мужской кулак» – Вознесенский, «Осень в Сигулде»; Бродский: «Плывёт в глазах холодный ве-чер, / дрожат снежинки на вагоне, / морозный ветер, бледный ветер / обтянет красные ладони…»). Не вижу здесь на-тяжки. Двадцатилетний Бродский – всё ещё ученик всех» («Культура», 2005, № 20).
Интересная деталь: Бродский в ту пору, оказываясь в Москве, чаще всего останавливался у супругов Корнило-вых и ночами напролёт спорил с хозяином дома – Владимиром Корниловым о поэзии.
Говоря о стихах Бродского конца 1950-х – начала 1960-х годов, Наталья Иванова полагает, что в это время «в поэзии Бродского формируются качества, которые, эволюционируя в дальнейшем, остаются постоянными характеристиками его творчества: акцентированные, намеренные длинноты, каталогизация реальности, восприятие истории в единстве и целостности, особый ракурс, точка зрения «с птичьего полёта» немыслимой высоты».
Но эти оценки прозвучали уже в конце 1990-х годов. А в начале 1960-х годов это понимали лишь единицы. К числу этих единиц относился и Давид Самойлов. 26 сентября 1962 года он в своих записях отметил: «Бродский – настоя-щий талант. Зрелость его для двадцати двух лет поразительна. Читал замечательную поэму «Холмы». Простодушен и слегка безумен, как и подобает. Во всём его облике, рыжеватом, картавом, косноязычном, дёргающемся, – неприспо-собленность к отлившимся формам общественного существования и предназначенность к страданию. Дай бог ему со-храниться физически, ибо помочь ему, спасти его нельзя».
29 ноября 1963 года газета «Вечерний Ленинград» напечатала фельетон Г.Ионина, Я.Лернера и М.Медведева «Окололитературный трутень», обвинив Бродского в тунеядстве. Бродского тогда обозвали недо-учкой. Фельетонисты негодовали: «Тарабарщина, кладбищенски-похоронная тематика – это только часть невинных раз-влечений Бродского».
Над Бродским явно сгустились тучи. Не дожидаясь худшего, за него попробовала заступиться Ахматова. Переводчик Семён Липкин позже вспоминал: «Когда в Ленинграде начались преследования юного поэта, Анна Андреевна Ахматова, высоко оценившая талант Бродского, попросила меня показать его стихи Твардовскому, надеясь, что он защитит молодого поэта Я принёс эти вещи Твардовскому, рассказал, что юношу преследует глава ленинград-ских писателей Прокофьев и его команда. Твардовский сказал, что прочтёт стихи и даст мне знать «Стиш-ки никудышные, – сказал Твардовский, – но нельзя допустить, чтобы за плохие стихи юношу посадили в тюрьму. Погово-рю с Прокофьевым, всё образуется». Но Прокофьев закусил удила. Он тогда даже имени Бродского не хотел слышать, не то чтобы забрать назад все свои ругательные слова об этом молодом авторе. Короче, машина начала набирать обороты.
Сам Бродский в это время пережил сильнейшую драму: его ради другого стихотворца оставила любимая женщина, прежде крутившая роман с композитором Тищенко. Написанные в ту пору стихи критика позже отнесла к вер-шинам русской любовной лирики.
Давид Самойлов писал в те дни: «Ю. показывала поэму Бродского о женщине, которая его оставила. Талант сумасшед-ший, раздражающий, избалованный и раздражённый, отрешённый от «меня», не желающий знать «меня», только лишь «своё», каркающий, свистящий по-птичьему, – вот-вот обернётся ведьмой и улетит на помеле. Раздражение и жалость к нему. Я понимаю страдание, но в нём больше ценю стыдливость (тютчевское), чем несдержанность. Распущенность страдания. Страдание, которое сближает с человечеством (божеское), и дьявольское, отделяющее страдание уже не ду-ховное, а физическое» (Д.Самойлов. Подённые записи. Том 1. М., 2002).
Женщину, которая принесла Бродскому неисчислимые страдания, звали Марина Басманова. Виктор Голышев, хорошо знавший и поэта, и Басманову, на вопрос об этой даме однажды так ответил: «У Бродского есть статья про подруг поэтов, где он пишет, что брюнетки с резкими чертами им не нужны. Нужна блондинистая невнят-ность, на которую поэты могут проецировать самих себя. В этом смысле они были противоположны – он человек очень резкий и конкретный, в ней чувствовалась некоторая расплывчатость. Видимо, это его и завораживало» («Известия», 2004, 18 февраля).
После появления фельетона Бродский решил отсидеться в Тарусе на даче родственников Голышева, но долго не вы-держал (разумеется, прежде всего из-за Басмановой) и вернулся в Ленинград. 13 февраля 1964 года поэта арестовали прямо на улице.
Как это было, рассказал в своём заявлении прокурору Ленинграда отец поэта – Александр Иванович Брод-ский. «13 февраля с.г. в 21 час 30 минут И.А. Бродский, выйдя из квартиры, – сообщал Александр Иванович, – был задержан тремя лицами в штатском, не назвавшими себя, и без предъявления каких-либо документов посажен в авто-машину и доставлен в Дзержинское районное управление милиции, где без составления документа о задержании или аресте был немедленно водворён в камеру одиночного заключения».
Кстати, ещё раньше, в январе 1962 года, Бродский уже задерживался чекистами по делу А.Уманского и О.Шахматова. Приятели поэта тогда планировали угнать в Афганистан самолёт. Как потом Бродский расска-зывал Соломону Волкову, «за час до отлёта я на сдачу – у меня рубль остался – купил грецких орехов. И вот сижу я и колю их тем самым камнем, которым намечал этого лётчика по башке трахать. И вдруг понимаю, что орех-то внутри выглядит как . И я думаю – ну с какой стати я его буду бить по голове? И, главное, я этого лётчика ещё увидел… И вообще, кому всё это надо – этот Афганистан?» (Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 2004, стр. 82). Для Уманского и Шахматова та история закончилась пятилетним лишением свободы. Брод-ский же отделался изъятием стихов и дневника и трёхдневной отсидкой в камере предварительного заключения.
Но теперь Бродскому грозил реальный срок. Процесс был назначен на 18 февраля 1964 года.
Либеральная общественность ещё до суда попыталась дать бой, о чём свидетельствует, к примеру, дневник Кор-нея Чуковского. 17 февраля 1964 года он записал: «Лида и Фрида Вигдорова хлопочут сейчас о судьбе ленинградского поэта Иосифа Бродского, которого в Л-де травит группа бездарных поэтов, именующих себя «Руссиста-ми». Его должны завтра судить за бытовое разложение. Лида и Фрида выработали целый ряд мер, которые должны быть приняты нами, Маршаком и Чуковским, чтобы приостановить этот суд. Маршак охотно включился в эту борьбу за несчастного поэта. Звонит по телефонам, хлопочет».
Правда, сам Чуковский, когда спустя несколько лет собственнолично познакомился с Бродским, слегка разочаровался. В своём дневнике он 6 января 1966 года записал: «Был Иосиф Бродский. Производит впечатление очень самоуверенного и даже самодовольного человека, пишущего сумбурные, но не бездарные стихи. Меня за мои хлопоты о нём он не побла-годарил. Его любовь к английской поэзии напускная, ибо язык он знает еле-еле. Но человек он в общем приятный».
После первого заседания суд решил отправить Бродского на психиатрическую экспертизу. Служителей Фемиды ин-тересовало психическое здоровье поэта, можно ли его отправить на принудительные работы в какую-нибудь отдалённую местность. Эксперты сказали, что можно.
Дальше всё пошло по заранее намеченному сценарию. Никакие доводы о том, что Бродский занимался переводами для книги «Кубинская поэзия», на суд не повлияли. Больше того, руководитель комиссии по работе с молодыми писате-лями ленинградской организации Е.Воеводин представил поразительный документ. В нём говорилось: «На-стоящая справка дана в том, что И.А. Бродский поэтом не является». Поэта пытались защищать германист Вольф Адмони, литературовед Ефим Эткинд и поэт Наталья Грудинина. Но суд остался к их аргумен-там глух.
13 марта Бродского приговорили к пятилетней ссылке в Архангельскую область. У Ахматовой тогда вырвалось: «Какую биографию делают нашему рыжему». Интеллигенция, особенно творческая, была в шоке. Твардовский, когда узнал о приговоре, записал в своих рабочих тетрадях: «Налицо очевиднейший факт беззакония: 5 лет за то, что работал с пере-рывами, мало зарабатывал, хотя никаких нетрудовых источников существования – отец и мать пенсионеры. Парнишка… безусловно одарённый, больше, чем Евтушенко и Вознесенский вместе взятые».
Недовольство в среде творческой интеллигенции ещё больше усилилось, как только в самиздат попала сделанная Фридой Вигдоровой стенографическая запись судебного заседания. Председатель Комитета госбезопасности СССР В.Семичастный вынужден был даже отправить в ЦК КПСС тревожную справку о нездоровых настроениях в пи-сательском сообществе. Как установили чекисты, члены Союза писателей Л.Чуковская, Р.Орлова, Л.Копе-лев оценили процесс над Бродским как рецидив печально известных методов произвола». Ещё дальше пошёл Евту-шенко. Он, по словам чекистов, когда прочитал стенограмму Вигдоровой, «заявил, что процесс над Бродским пахнет фа-шизмом, нарушается законность». А как выпутываться из этой ситуации, Семичастный не знал.
В ссылке Бродскому оказалось несладко. Сначала его определили на лесозаготовки. Побывавший у поэта тогда моло-дой врач Евгений Герф писал: «Впечатление на меня, как на врача, Бродский произвёл тяжёлое. Он жил в де-ревянном угрюмом доме – помню серые доски, пыльные полувыбитые стёкла, северное небо. Он ходил на работу, помо-гал очищать распахиваемое поле от валунов. Я обнаружил у Бродского признаки декомпенсации пороков сердца – боли, кровохарканье».
Местное начальство скоро поняло: Бродский на лесозаготовках в Коноше долго не выдержит. Поэт потом вспоминал: «Не хватило сил, я терял сознание. Начальник местной милиции, человек необыкновенный (его потом убили бандиты, да упокоит Господь его душу), вызвал меня и сказал: «Послушайте, уехать вам отсюда нельзя, но оглядитесь и поищите ка-кую-нибудь работу, которая вам подходит».
Более-менее Бродскому подошло зернохранилище. Но даже там он умудрился как-то загреметь в местную тюрьму на семь суток за нарушение административного режима.
О том, как Бродский отбывал это наказание, потом красочно поведал его приятель Анатолий Найман. Он хотел помочь поэту как-то скрасить его 25-летие и в мае 1965 года вместе с Евгением Рейном отправился в Поморский край. «Когда с тяжёлыми рюкзаками мы подошли к дому, – вспоминал Найман, – дверь оказалась на зам-ке, и тут же подбежал Пестерев, крича издали: «А Ёсиф-Алексаныч посаженный». За нарушение администра-тивного режима его увезли в Коношу и там приговорили к семи суткам тюрьмы. Через час появился грузовик в сторону Коноши, и я двинулся в обратный путь. Коношская тюрьма помещалась в длинном одноэтажном доме, сложенном из тол-стых брёвен. В ту минуту, когда я подходил к ней, Бродский спускался с крыльца с двумя белыми вёдрами, на одном бы-ло написано «вода», на другом «хлеб». Он объяснил мне, что всё зависит от судьи, а судья сейчас в суде, точно таком же доме напротив. Я стал ждать судью… Судья мне в просьбе отказал, я пошёл к секретарю райкома, в дом, ближайший к суду… Секретарь был моих лет, с институтским значком, серьёзный, слушал меня без враждебности. Набрал по телефо-ну трёхзначный номер, сказал: «Ты Бродского выпусти на вечер, потом отсидит. Круглая дата, друг приехал», – выслу-шал, видимо, возражения, повторил: «Выпусти на вечер», – повесил трубку… Я сказал, что в деревне ждёт ещё один че-ловек, что там водка и закуска, дайте уж сутки. Он подумал и согласился на сутки».
Но главной радостью в ссылке для Бродского стал приезд к нему в Норинское Басмановой. Они никак не могли налю-биться друг другом. Позже Марина родила поэту сына Андрея.
Тем временем политический и литературный миры продолжали бурлить. «Друг СССР» Жан-Поль Сартр предупредил советское руководство, что, если Бродского не освободят, советской делегации на Европейском форуме писателей из-за «дела Бродского» будет устроена обструкция. Однако архивист Ольга Эдельман с документа-ми в руках доказала в «Новом мире» (2007, № 1), что судьбу Бродского решили не протесты европейских литераторов и не письма К.Чуковского, С.Маршака и Д.Шостаковича, а противостояние верхушки ЦК КПСС с руководством Ленинградской партийной организации. Готовя смещение Никиты Хрущёва, высокопоставленные работники аппарата ЦК КПСС заранее решили нейтрализовать первых лиц Ленинградского обкома КПСС, и тут очень кстати под-вернулось дело Бродского. В Москве ход письмам защитников Бродского дал завотделом административных органов ЦК Николай Миронов. Первый секретарь Ленинградского промышленного обкома КПСС В.Толстиков, когда понаехали московские комиссии, сначала упирался. Он настаивал на том, что Бродский тунеядец и что правильно его выслали. Но потом партийный генерал свою позицию смягчил. Он заявил членам комиссии: «Если Союз писателей г. Ленинграда возьмёт Бродского на поруки, то он и обком не возражает отдать его на поруки и вернуть в г. Ленинград». Это возвращение поэта состоялось осенью 1965 года.
Когда Бродский освободился, он, однако, отправился не в Ленинград, а в Москву к Евгению Рейну, жившему тогда на улице Мархлевского. Рейн потом в интервью Татьяне Бек рассказывал: «Он пришёл ко мне и говорит, что три месяца не мылся. Я позвонил к Аксёнову – тот говорит: «Приезжайте немедленно ко мне». Мы приехали. Иосиф пошёл принимать ванну, а мы не знаем, что делать дальше. Я говорю: надо позвонить Евтушенко. Тот случайно снял трубку. Я всё рассказал. Евтушенко говорит: немедленно встречаемся. «Я, говорит, позвоню в «Арагви», и нам дадут место». При-ехали к «Арагви» – стоит огромная очередь, хвост человек на двести. Но вышел директор – и нас во главе с Евтушенко провели в отдельный зал. Сели, но безумный Евтушенко говорит: «Поэт не должен сидеть отдельно от своего народа», потащил нас в общий зал, где нет ни единого свободного места, но директор попросил – и все потеснились. Нам поста-вили столик «среди народа». Бродский был печальный, усталый и через час ушёл. Понятно? В Ленинград он уехал через пятнадцать дней и все эти две недели постоянно встречался с Евтушенко. Евтушенко и дома устроил банкет в его честь!» Правда, потом пути двух поэтов разошлись. Больше того, впоследствии возникли слухи, будто именно Евтушенко поспо-собствовал отъезду Бродского в эмиграцию. Однако уже поминавшийся Рейн считал, что все эти грязные слухи инспи-рировал Владимир Марамзин и якобы Бродский даже за это извинялся перед Евтушенко.
Выход на свободу совпал для Бродского с появлением в Нью-Йорке первой его книги «Стихотворения и поэмы». Её составил Глеб Струве, который и издал без ведома автора самиздатовские подборки, подготовленные в 1962 – 1963 годах Б.Тайгиным и К.Кузьминским. Впрочем, Бродский очень надеялся выпустить свой сборник и в ленинградском отделении издательства «Советский писатель», за это ратовали и некоторые руководители Ленинградской писательской организации. Рукопись книги «Зимняя почта» получила около десятка восторженных внут-ренних рецензий. Свои голоса в поддержку поэта дали Вадим Шефнер, Леонид Рахманов, Ве-ра Панова… Против были лишь Л.Куклин и И.Авраменко. Решающее же слово оказалось за се-кретарём Ленинградского обкома КПСС З.Кругловой. Она на «Зимней почте» фактически поставила крест.
Кстати, Бродский потом ещё не раз делал попытки опубликоваться в советской печати. Он очень хотел напечататься, к примеру, в журнале «Новый мир». Но Твардовский, прочитав новую рукопись поэта, ему сказал: «В ваших стихах не отра-зилось то, что вы пережили». Поэзия Бродского по-прежнему Твардовскому была чужда. Косвенное подтверждение это-му можно найти в дневниках многолетнего заместителя Твардовского – Алексея Кондратовича. 16 января 1970 года тот зафиксировал: «А.Т. читал стихи Бродского.
– Не знаю, что делать. Вот послушайте…
Прочитал нечто тонкое, западное, переводное в сущности.
– Филигрань. Техника. Но всё так тонко, так тонко, как пух. И скучно, неинтересно. Что делать?» (А.Кондратович. Ново-мирский дневник. М., 1991).
В следующий раз Бродский постучался в «Новый мир» уже после Твардовского. Евгений Рейн вспоминал, как «ещё до эмиграции Бродский предлагал свои стихи Е.Винокурову. Хорошо помню, как за несколько дней до отлёта в Вену он приехал в Москву и хотел объясниться с Евгением Михайловичем. Опасаясь, что произойдёт никому не нужный и чреватый неприятностями скандал, я постарался отговорить его от этой затеи. Перед его отъездом в Ленинград мы обе-дали в ресторане «Арагви». «Новый мир» был рядом, и Винокуров в эти часы, вероятно, находился в своём кабинете. В последнюю минуту Бродский раздумал выяснять, почему же ему не нашлось места под знаменитой голубой обложкой» («Новый мир», 2005, № 2).
Первый составленный самим Бродским сборник – «Остановка в пустыне» увидел свет в Нью-Йорке в 1970 году.
Анализируя творчество поэта того времени, Дмитрий Бобышев отмечает: «По возвращении из ссылки в стихах Бродского стало заметно резкое неприятие политических, моральных, культурных и даже национальных аспектов окружения. В лексике, прежде литературной и даже книжной, появились разговорные выражения, сленг, вульгаризмы. Большая поэма «Горбунов и Горчаков», заключающая этот период, является наиболее авангардистским произведением Бродского. Она построена как диалог пациентов психбольницы, содержит элементы абсурда и игры слов, соответствую-щие заумности обстановки сумасшедшего дома».
Немецкий славист В.Казак считал, что ничего антисоветского в поэзии Бродского нет. Стихи Бродского, по его мнению, определяются трагическим мироощущением лирика, а «в религиозном отношении они часто опираются на Ветхий завет».
Тем не менее 4 июня 1972 года Бродский вынужден был покинуть СССР и вылетел в Вену, иначе дома его ожидал оче-редной арест. Оказавшись на Западе, поэт получил сразу несколько предложений. Его зазывали в Лондон и Сорбонну. Но он доверился руководителю издательства «Ардис» слависту Карлу Профферу и уехал в Америку, где стал в одном из университетов преподавать литературу, текстовой анализ, русскую и английскую поэзию. Однако официально американское гражданство ему дали лишь в 1980 году.
Оказавшись в Анн-Арборе, Бродский вспомнил о своём юношеском увлечении книгами Сент-Экзюпери и попробовал научиться пилотировать самолёт. Но у него забуксовала речь, язык авиадиспетчеров ему оказался непонятен. И с мечтой пришлось расстаться.
«В Америке Бродский, – как писал Дмитрий Быков, – утратив родную почву, трудно привыкал к новой среде. Его стихи после эмиграции – страшно опустевший мир, в нём – ничего близкого или просто останавливающего взгляд. Пейзаж окончательно вырождается в натюрморт, привязанностей нет, общение утомительно, главное состояние лириче-ского героя – неврастения. Из стихов Бродского уходят быт, детали, приметы времени».
В эмиграции Бродскому было очень непросто. 13 декабря 1976 года он перенёс первый обширный инфаркт. Через два года ему понадобилась операция на сердце. Второй раз сердечные сосуды ему заменили в декабре 1985 года.
Конечно, Бродскому было обидно, что на родине его имя отовсюду вычеркнули. В Советском Союзе его стихи помнила лишь горстка людей. В эту горстку входила в том числе Лидия Гинзбург. Но она, признавая его талант, особой гениальности в нём не видела. «Бродский настоящий поэт, конечно, – писала Гинзбург 17 февраля 1987 года в своих за-писных книжках. – Вероятно, даже большой. Об этом я знаю, пока его читаю. Но он у меня не остаётся в сознании. Самые нужные стихи мы несём в глубине сознания, и они поднимаются на поверхность по разным поводам (в двадцатых годах мы непрестанно вибрировали такими стихами). С Бродским это не происходит. Может быть потому, что стихи дают о се-бе знать натыкаясь на жизнь, а Бродский пишет о том, что всё обрыдло, и – кроме отстоявшегося мифа о Марине Бас-мановой – единственной для него ценностью является сам творческий процесс. Бродский неимоверно виртуозен (слиш-ком) и становится всё виртуознее. Это не русская традиция. Русские поэты не были виртуозны. Если есть виртуозность у Пушкина, то принадлежащая эпохе, школе гармонической точности. Пушкин же лично её перешагнул».
Всемирное признание к Бродскому пришло, увы, не в России, а именно в эмиграции. В 1987 году поэту присудили Но-белевскую премию. Как было сказано в решении Нобелевского комитета, награду Бродскому дали «за всеохватное ав-торство, исполненное ясности мысли и поэтической глубины». При получении премии поэт сказал: «Если искусство че-му-то и учит (и художника – в первую очередь), то именно частности человеческого существования. Будучи наиболее древней – и наиболее буквальной – формой частного предпринимательства, оно вольно или невольно поощряет в чело-веке именно его ощущение индивидуальности, уникальности, отдельности – превращая его из общественного животного в личность».
Живя в США, Бродский стал свои стихи и статьи писать также на английском языке. Товарищ поэта переводчик Вик-тор Голышев, когда его спросили о том, какой степени написанное Бродским по-английски равноценно русским сочине-ниям поэта, ответил: «Об английских стихах судить не могу. Там многие недовольны, что он рифмует, – англосаксы риф-муют только в детской и шутливой поэзии, свои небогатые рифмы они исчерпали. А он настойчиво писал так же, как в России, и многие говорили, что его стихи несколько наивны. А вот его прозу и американцы, и англичане считали замеча-тельной» («Известия», 2004, 18 февраля).
Это что касается творчества. Если же говорить о личной жизни Бродского, в Америке судьба подарила ему встречу с молодой итальянкой русского происхождения Мерией Содзани. Они поженились 1 сентября 1990 года в Сток-гольме. А спустя три года у них родилась дочь Анна Мария Александра, названная так в честь Анны Ах-матовой и родителей поэта – Марии Моисеевны и Александра Ивановича Бродских.
Напомню: в Америке Бродскому два раза перешивали околосердечную артерию, но он каждую неделю продолжал ез-дить из Нью-Йорка в Массачусетс преподавать в местном университете.
В России первая книга поэта – «Назидание» – появилась лишь в 1990 году. Тогда же Евгений Рейн сказал: «Бродский – это поэт зрения в большей степени, чем кто-нибудь ещё; его зрительный аппарат необыкновенно изощрён; поэтому не-обходимо не проглатывать несущественные детали, а именно из них построить тот громадный мир зрения, который яв-ляется внешней картиной рисунка Бродского и от которого мы переходим к смыслу…» («Книжное обозрение», 1990, 18 мая).
Умер Бродский во сне ночью на 28 января 1996 года в Нью-Йорке. Сначала его временно похоронили в пригороде Нью-Йорка. Но позже по завещанию тело поэта предали земле в Италии.
В преддверии 60-летия поэта критик Михаил Новиков посвятил ему своё эссе «Он закрыл дверь за класси-ками». Критик писал: « Как тому и положено быть в случае завершения традиции, в поэтике Бродского трагикомиче-ские, кичевые черты проявлялись сильней, чем у предшественников. Да ещё и постбродская истерия бессодержатель-ных воспоминаний, интервью сомнительных друзей, подробно записанные беседы ни о чём, вообще натужная мифоло-гизация фигуры нобелевского лауреата сделали своё дело. Но фундамент заложил сам поэт: оправдание этого культа обнаруживается в его текстах. В конце концов, позволяя себе фразы вроде «в Рождество все немного волхвы», Бродский санкционировал практически неограниченную степень интерпретаторской пошлости.
Уникальная интонация Бродского – сразу и брюзгливо-талмудическая, и весьма мужественная – пожалуй, отражает пропорцию притяжения и отталкивания, обаяния и глухого раздражения, которые вызывает эта фигура у непредвзятого читателя. Просодические достижения Бродского очень сильно подхвачены – «под Бродского» всё ещё пишется громад-ное количество стихов. Но это выходит гораздо скучней: никто больше не отваживается на столь пафосное, героическое отношение к поэзии. К тому же Бродский осуществил последнюю попытку освоить, а лучше сказать – выдумать для себя мировую культуру, о тоске по которой писал Мандельштам.
Его опыт в этой области соединил замах Серебряного века с чисто шестидесятническими «фарцовочными» уловками: на знаменитой фотографии, сделанной в ссылке, автор трагических стихов стоит у забора, на который аккуратно выстав-лена пачка сигарет «Честерфильд». В известной мере и Рим, и христианство, и вся мировая культура оказались в стихах Бродского такой вот пачечкой «Честера». Но только он искал не способа импортировать всё это в современную русскую речь. Наоборот – это были своего рода знаки конвертируемости его поэтического сознания в мировой культурный код.
Обратный ход невозможен: для всей русскоязычной публики, за исключением горстки фанатов-бродскианцев, рас-суждения «американского» Бродского об Одене, Хини или Уолкоте обречены остаться пус-тым звуком. Чтение Бродского подряд сейчас, когда аура литературной суперзвезды померкла, разочарует: из десяти стихов девять – мимо адресата, не для нас, не про нас. Но ради условного десятого всё и затевалось: в нём обнаружива-ются такие сила и ясность, которых, кроме как у Бродского, ни в его поколении, ни в его литературной традиции не было ни у кого».В. ОГРЫЗКО