СВОЙ ИЛИ ЧУЖОЙ
№ 2008 / 46, 23.02.2015
Юрий Трифонов ещё при жизни стал культовым писателем. Его книги никогда не лежали на полках книжных магазинов. Они распродавались в одно мгновение.
Юрий Трифонов ещё при жизни стал культовым писателем. Его книги никогда не лежали на полках книжных магазинов. Они распродавались в одно мгновение. В библиотеках на журналы с его повестями люди записывались в огромные очереди. Естественно, интеллигенция подолгу каждую новую вещь писателя обсуждала на своих кухнях. При этом все литературные группировки шарахались от Трифонова как от огня. Он был чужим для почвенников, хотя писал сугубо реалистическую прозу. Но он так и не стал своим и для либералов, хотя во многом исповедовал идеологию шестидесятников.
Юрий Валентинович Трифонов родился 28 августа 1925 года в Москве в семье с богатыми революционными традициями. Его отец и дядя стояли у истоков большевистской партии. После октябрьского переворота 1917 года донской казак Валентин Трифонов организовал в Петрограде красную гвардию. Спустя несколько месяцев по поручению Дзержинского именно он подобрал в Москве на Лубянке здание для ВЧК, где по иронии судьбы через два десятилетия его объявили врагом народа. Как говорили, Валентина Трифонова отличало не только бурное революционное прошлое. Очень сложной была и его личная жизнь. В своё время он жил гражданским браком с соратницей по партии Т.А. Словатинской, к которой будто ещё до революции неровно дышал Сталин. Но потом что-то у них не сложилось, и старый донской казал ушёл от Словатинской к её дочери от первого брака – Евгении Абрамовне Лурье, подарившей ему двоих детей.
Вплоть до 1937 года семья Трифоновых жила в роскоши. Она ещё в 1931 году получила шикарную квартиру в новом доме правительства на Берсеневской набережной, пользовалась закрытым «распределителем» продуктов, имела колоссальные льготы. Но после ареста родителей всё в одночасье изменилось. Фактически выброшенные на улицу двенадцатилетний Юрий и его младшая сестра Татьяна, чтобы не попасть в детдом, вынуждены были переехать в тесную коммунальную квартиру на Ленинский проспект к своей бабушке Словатинской. Ещё сложней оказалась судьба у приёмного сына Валентина Трифонова, носившего странное имя Унди.
Когда началась война с немцами, Юрий Трифонов эвакуировался в Ташкент. Окончив на новом месте школу, он в 1942 году вернулся в Москву, где, как сын врагов народа, смог устроиться лишь слесарем на авиационном заводе. Однако самому ему очень хотелось заниматься литературой. Возможно, сказались гены. Старший брат его отца – Евгений Трифонов одно время тоже много писал, под псевдонимом Е.Бражнев у него даже вышло несколько вещей о гражданской войне.
В 1944 году Юрий Трифонов рискнул подать документы на заочный поэтический семинар в Литинститут. Однако начальство определило его не к поэтам, а к прозаикам. Первые опыты Трифонова понравились Константину Федину и Константину Паустовскому. С их подачи вчерашний слесарь вскоре перевёлся на дневное отделение.
Но тут удачу чуть не спугнула Валерия Герасимова, к которой Трифонов в 1947 году попал на семинар, проводившийся в рамках второго совещания молодых писателей. Герасимова наперекор Федину разгромила два трифоновских рассказа.
Когда в 1949 году подошла пора защищать диплом, Трифонов представил государственной экзаменационной комиссии рукопись повести «Студенты». В Литинституте эта вещь вызвала бурю восторгов. Федин даже сумел уговорить Александра Твардовского опубликовать «Студентов» в «Новом мире», хотя этому резко сопротивлялся Михаил Бубеннов.
Повесть была напечатана в двух – октябрьском и ноябрьском – номерах за 1950 год. Она сразу вызвала шквал писем. Валентин Катаев не удержался и при встрече заметил автору, что мог бы в два счёта сделать из него Ильфа и Петрова. Режиссёр Андрей Лобанов тут же уговорил дебютанта сочинить по мотивам повести пьесу (он её потом под названием «Молодые годы» поставил в Театре имени М.Н. Ермоловой). При этом начальство ждало, что скажет главная газета. Все успокоились, когда в январе 1951 года в «Правде» появилась положительная рецензия Л.Якименко. А дальше случилась сенсация. Книгу вдруг выдвинули на соискание Сталинской премии.
Говорили, будто премии распределял лично Сталин. Когда очередь дошла до Трифонова, то, если верить слухам, кто-то из чиновников осторожно напомнил вождю, что у писателя родители – враги народа. Но Сталин в ответ якобы поинтересовался: а книга-то хорошая? Федин подтвердил: хорошая. И тогда, как утверждала молва, Сталин в списке соискателей напротив фамилии Трифонова перечеркнул фразу «вторая степень», распорядившись дать выпускнику Литинститута премию третьей степени. Лауреатами первой степени стали Фёдор Гладков и Галина Николаева. Получив вместо пятидесяти тысяч рублей лишь двадцать пять тысяч, которых тем не менее с лихвой хватило на машину «Победа» и прочие мелочи, Трифонов ощущал себя чуть ли не триумфатором. Но праздник длился всего лишь три недели. Завистники потребовали возбудить дело за то, что новоиспечённый сталинский лауреат скрыл от писателей правду о своём отце. Бдительные чиновники предложили исключить молодого романиста из комсомола. Кроме того, был созван специальный секретариат Союза писателей СССР. Против Трифонова выступили Михаил Бубеннов, Леонид Соболев, Фёдор Панфёров и Мариэтта Шагинян. Заступился же за него только один Василий Гроссман. В итоге писателю объявили по комсомольской линии строгий выговор с занесением в учётную карточку и на год отодвинули выход романа в издательстве «Молодая гвардия».
Позже Трифонов очень сожалел, что сразу не прислушался к мудрым советам Илья Эренбурга, который, с одной стороны, всегда отличался отменным литературным вкусом, а с другой – очень долго искусно выстраивал отношения с властью. Так вот Эренбург, когда прочитал «Студентов», осторожно заметил: «Автор весьма талантлив, но я хотел бы надеяться, что он когда-нибудь пожалеет о том, что написал эту книгу».
Так оно, в общем-то, и случилось. Уже в 1970 году Трифонов писал Л.Левину про своих «Студентов»: «…это была странная смесь искренности и хитрости, которую я наивно считал обязательной».
В наши дни жёстче других «Студентов» разобрали Наум Лейдерман и Марк Липовецкий. В своём двухтомном учебном пособии «Современная русская литература: 1950 – 1990-е годы» (М., 2003) они утверждали: «Студенты» – это очень средний, так сказать, типовой, серийный образчик соцреализма. Сочинение, выполненное по давно известным и затверженным шаблонам и лекалам. Изображается студенческая среда, пединститут послевоенных 1940-х, филфак. Стандартный конфликт коллективиста и стоящего за его спиной сплочённого комсомольского коллектива с индивидуалистом. Вадим Белов – это коллективист, и Сергей Палавин – индивидуалист. Вадим Белов – средний, очень правильно, то есть стереотипно мыслящий, литературно правильно, то есть ужасно серым литературным языком говоря-щий даже с самим собою советский юноша, не знающий практически никаких сомнений, потому что он следует заложенным в голову нормам правил и постановлений. А вот Сергей Палавин – самовлюблённый, старающийся всячески подчеркнуть свою неординарность и талантливость, юноша. Автор всячески дискредитирует Палавина – он и эгоцентрик, и карьерист, и девушку, которая ждёт от него ребёнка, бросает. Конфликт закончится благополучно: Сергей раскается и проявит свою самоотверженность в волейбольном поединке за родной филфак. А в финале будет торжественная кода – первомайская демонстрация, звучит «Гимн демократической молодёжи», в небе – праздничный салют. Словом, «Студенты» представляют собой некий соцералистический суррогат психологической повести, где страсти персонажей вибрируют в очень узком эмоциональном диапазоне, в пределах дозволенных идейных границ».
Но переосмысление Трифоновым «Студентов» произошло, напомню, в конце 1960-х – начале 1970-х годов. А в 1950 го-ду писатель смотрел на мир и на собственное творчество совсем другими глазами. Почти сразу после «новомирской» публикации своей повести он женился. Его избранницей стала ученица Барсовой, солистка Большого театра Нина Нелина. В начале 1950-х годов у них родилась дочь. Но позже Трифонов узнал, что его жена входила в число жертв любовных интриг Лаврентия Берия.
Как утверждала последняя жена Трифонова – Ольга Мирошниченко, «Нина занимала огромное место в жизни Юры. Он долго её любил, потом разлюбил; её образ присутствует почти во всех его книгах (женщина спасительница и одновременно погубительница), ведь вместе с женитьбой на Нине в Юрину жизнь пришла горчайшая тайна. Тень этой тайны можно отыскать в его последнем романе «Время и место», в одном разговоре писателя Никифорова со своей женой Георгиной. «Гога, родная, только не обижайся, – заговорил Никифоров и, подойдя тихо, положил руку на Гогино плечо. Она сидела на стуле, а он стоял за её спиной. – Ты не могла бы описать свои ощущения вчера и сегодня, когда узнала о его конце? Только честно. Абсолютную правду». – «Тебе для романа?» – «Да». Была пауза, он стоял за её спиной и ждал, вдруг она всхлипнула задавленным рыданием: «Ощущения! – И прошептала: – Испытала великую радость…». Он стиснул её плечо, а Гога схватила руку, сжимавшую плечо».
Как потом оказалось, Нелина вела дневник, полный невыносимых подробностей. В какой-то момент она возненавидела Трифонова. Истерики стали её сутью. Трифонов как-то не выдержал, сказал, что уйдёт от неё. «Подожди, – ответила Нелина, – я скоро умру, и ты женишься или на какой-нибудь редакторше, или…». Второй вариант касался тогдашней жены прозаика Георгия Берёзко. И она оказалась права.
Умерла Нелина, когда находилась на отдыхе в Литве.
Но вернусь к началу творческой биографии Трифонова.
После «Студентов» молодой писатель испытал серию неудач. Во-первых, забуксовали его отношения с театром. В 1953 году он по настоянию Лобанова написал вторую пьесу «Залог успеха», рассказывавшую о проблемах современных художников. Постановка была осуществлена всё в том же Театре имени М.Н. Ермоловой. Но спектакль провалился. И, во-вторых, у писателя долго не ладились дела со вторым романом.
Ещё в 1952 году Трифонов выпросил у Твардовского командировку от «Нового мира» в Туркмению. У него появилась идея написать героическую повесть об изыскателях Каракумского канала. Он уже исписал страниц сто двадцать. Но тут умер Сталин, и стройку как нерентабельную законсервировали. В каком ключе дальше работать, Трифонов не знал. Ситуация осложнялась тем, что от полученной им Сталинской премии уже не осталось ни гроша. Писатель решил обратиться за помощью к Твардовскому. Но в ответ он не получил ни договора под будущую вещь, ни аванса. Какой новый роман? – сказал Твардовский. – Начните с рассказа. Трифонов обиделся, но совет принял. Он продолжил регулярные поездки в Туркмению и в 1958 году принёс в «Новый мир» десять коротких рассказов. Но там новая его проза пришлась не ко двору. И писатель перешёл в другой журнал, к Вадиму Кожевникову в «Знамя».
Трифонов всё-таки вымучил роман о строительстве каракумского канала. Он назвал его «Утоление жажды». Но Кожевников первый вариант забраковал. Не зная причин отказа, писателю позвонил из «Нового мира» Евгений Герасимов. Однако и «новомирцы» согласились: роман у Трифонова не получился.
В общем, Трифонов вновь поспешил в «Знамя». Там его заставили роман переписать четыре раза. Представляя в ян-варе 1963 года очередной вариант в редакцию, Трифонов подчёркивал: «Роман оптимистичен, он принял точную поли-тическую направленность: он направлен против последствий культа личности, против перестраховки и догматизма, кото-рые ещё имеют место и в делах строительства, и в делах редакций».
В общем, линию коммунистической партии Трифонов во втором романе выдержал. Ну а с точки зрения художествен-ности смог ли он что-то новое утвердить? Наверное, нет. Не считать же новизной попытку совместить в одной вещи «производственный роман» и «исповедальную повесть». Наша литература гибриды рождала и до Трифонова. Тут важно другое. В романе «Утоление жажды» Трифонов впервые попытался сформировать собственную поэтику. Как считали Лейдерман и Липовецкий, писатель нащупал свой принцип: «запечатлевать время не сюжетно, не в слове героя, не в его интеллектуальной рефлексии, а в настроении». Хотя понятно, что в 1965 году литфункционеры выдвигали роман «Утоле-ние жажды» на соискание Ленинской премии не за поиск поэтики, а прежде всего за его партийность. Правда, партий-ная верхушка высокую премию писателю всё равно не дала.
В 1965 году Трифонов обратился к истории своей семьи и написал повесть «Отблеск костра». Отталкиваясь от воспо-минаний о своём детстве и найденных в архивах материалах, писатель попытался воссоздать атмосферу эпохи граждан-ской войны – «того громадного гудящего костра, в огне которого сгорела вся прежняя российская жизнь». Конечно, Три-фонов, когда писал эту повесть, был субъективен. Если честно, то в ней преобладал пафос защиты отца и родного дяди и ни слова не говорилось о том, какими бедами для России обернулись многие их начинания 1910-х – 1920-х годов.
В те же 1960-е годы Трифонов заявил о себе как страстный болельщик. Он даже издал несколько книг о спорте. Но, если честно, эти вещи серьёзных откликов не вызвали ни у спортивных фанатов, ни у критики.
Когда начался другой Трифонов? Наверное, после смерти первой жены – Нины Нелиной. «После смерти Нины, – пи-сала Ольга Мирошниченко в 2003 году в книге «Ольга и Юрий Трифоновы вспоминают», – он запёрся на даче и пил, со-бутыльником был безрукий Юзик Дик – сосед и давний друг, тот, кого Твардовский в глаза называл калекой и уважал за весёлый нрав, так вот Юзик рассказывал мне со смехом, как осаждали дачу женщины, рвущиеся «утешить» вдовца, как приехал другой друг – Лёва Гинзбург и сказал: «Мордочкой похужел, но жить будешь», – об этой фразе рассказал мне и Юра, и ещё рассказал, что через две недели после смерти Нины он, прихватив две бутылки вод-ки, поехал в гости к незнакомой женщине. Женщина позвонила и сказала, что у неё такое же горе – умер муж и, может быть, им вдвоём будет легче. Легче не было, женщина вскоре умерла от рака, Юра вспоминал её часто и посвятил ей по-весть «Другая жизнь». Добавлю: эту женщину звали Алла. Она работала редактором. При разводе она устроила Трифонову в суде истерику, щедро осыпав его проклятьями.
Но я бы, говоря о другом Трифонове, за точку отсчёта взял бы рассказы «Вера и Зойка» и «Был летний полдень». Осе-нью 1966 года эти вещи зацепили Бориса Слуцкого. Он показал их Асе Берзер, которая в свою оче-редь предложила писателю вернуться в «Новый мир».
Трифонов понимал, что до конца своим автором в «Новом мире» он вряд ли станет. Он знал, что в журнале всегда при отборе рукописей во главу угла ставили не художественность, а социальность. Там не приветствовали следование нова-торским поискам западных авторов. Хемингуэй, к примеру, не считался большим авторитетом. Однако у Трифонова дру-гого выбора не было. Его новые творческие искания вряд ли бы нашли поддержку в «Москве» у Поповкина или в «Октябре» у Кочетова.
Твардовский действительно печатал Трифонова без какого-то особого восторга. Но и сильных возражений у него не было. Когда в 1969 году Трифонов принёс рукопись повести «Обмен», он только предложил убрать кусок про посёлок красных партизан. Твардовский говорил: «Какая-то новая тема, она отяжеляет, запутывает. Без неё – сильный сатириче-ский рассказ на бытовом материале, а с этим куском – претензия на что-то большее». Однако Трифонов от сокращений отказался. А Твардовский настаивать не стал. Цензура, та и вовсе не сделала ни единой поправки. Повесть появилась в декабрьской книжке «Нового мира» за 1969 год.
После «Обмена» Трифонов чуть ли не в один присест сочинил повесть «Предварительные итоги». Но Твардовского к тому времени из «Нового мира» вынудили уйти. Возвращаться на поклон к Кожевникову Трифонову не хотелось. Поэтому он, поколебавшись, отправился к новому главному редактору «Нового мира» Косолапову. Писатель понимал, что Твардовский ему этого не простит. Но хранить повесть в столе ему тоже не хотелось.
Впоследствии Трифонов продолжил «городской цикл» повестями «Долгое прощание» (1971) и «Другая жизнь» (1975). К этому же циклу я бы с оговорками отнёс и «Дом на набережной» (1976).
«Дом на набережной» вообще на какое-то время превратился в культовую книгу. Советская интеллигенция много лет чуть не молилась на эту повесть. Юрий Любимов, уловив новые настроения в среде московских интеллектуа-лов, объявил, что обязательно сделает у себя в Театре на Таганке инсценировку этой повести. Не сразу, но Любимов на-шёл свой ход. Критик Валентин Курбатов, когда увидел рабочие материалы, 12 марта 1980 года в изумлении писал Виктору Астафьеву: «Смотрел у Любимова репетиции «Дома на набережной» (помните это трифонов-ское сочинение?). Спектакль особый и много говорит о театре и особенно о Любимове – балованном, обаятельном, пре-красном артисте, хитреце, нарциссе. Я просидел шесть часов и хоть устал, как лошадь, да и сцена, которую репетирова-ли, была невелика, а рад больше, чем целым работам».
Уже в 2007 году Аркадий Кордон по мотивам повести «Дом на набережной» снял всего за сорок дней четы-рёхсерийный телефильм, премьера которого состоялась на телеканале НТВ. Естественно, и в момент появления повести, и во время телепоказа обывателей интересовало, были ли у трифоновских героев реальные протитипы. Ответ дала по-следняя жена писателя – Ольга Мирошниченко. Она утверждала: «Алина Фёдоровна «списана» с реального человека. Юрий Валентинович знал такую женщину – красавицу, аристократку, дочь белого генерала. Она постоянно выходила за-муж за служащих НКВД – за тех, кто расследовал дело её очередного мужа. Ещё Шулепников. Я думаю, что его прототи-пом могли стать сразу два человека. Один из них – Серёжа Савицкий. Он из очень благополучной семьи. Три-фонов написал, и это есть в фильме, что Шулепников стал бомжом. А ведь Серёжа и вправду закончил бомжом. Писа-тель предсказал его судьбу! Овчинников – это Лёва Федотов, друг Трифонова. Писатель и его судьбу предви-дел. «Жизнь его короткая и несчастная», – писал Трифонов. Так и есть. Лёву Федотова все звали Леонардо. Это был ге-ниальный человек. Писал романы, картины, мог насвистывать оперу «Аида» без единой фальшивой ноты… В своём под-ростковом дневнике он ещё до начала Великой Отечественной войны назвал дату нападения фашистов, изложил, как бу-дут развиваться события. Сам погиб в бою под Тулой. В жизни много мистического. Во время празднования нового, 37-го года в квартире у Трифоновых из рамы выпало зеркало. Никто его не трогал, просто взяло и выпало. Все знают, чем обернулся 37-й год… Трифонов описал этот случай в своём произведении «Исчезновение» («Комсомольская правда», 2007, 6 ноября).
Однако поначалу критика восприняла опыты Трифонова начала 1970-х годов как бытописательство. Трифонов, когда слышал такие оценки, приходил просто в ярость. Он считал: «Никакой бытовой литературы не существует… Бессмыслен-ное понятие «быт» запутывает дело и втягивает в себя, как в бездонную воронку, все стороны и проявления человеческой жизни. Я пишу о смерти («Обмен») – мне говорят, что я пишу о быте; пишу о любви («Долгое прощание») – говорят, что тоже о быте; пишу о распаде семьи («Предварительные итоги») – вновь говорят про быт. Бесконечно раздутое по-нятие «быт» – удобный мешок, куда можно бросать всё, что не нужно…».
Зато теперь иные критики готовы считать Трифонова чуть ли не основоположником современной городской прозы. Хотя я думаю, что он скорее был не зачинателем, а, наверное, одним из лидеров этого направления литературы в 1970-е годы. Как утверждал уже в 2005 году в учебнике «Русская литература ХХ века» Виктор Чалмаев, «эта проза – предельно философична. Она исследует мир через призму культуры, философии, религии. В этом смысле она интел-лектуальна. Для этой прозы течение времени – это движение духа, драмы идей, многоголосие индивидуальных созна-ний».
Ну а я бы не стал рассуждать о какой-то особой философии Трифонова. Видимо, правильней будет говорить о том, что в московских повестях писатель, кажется, предложил новую оригинальную стилистику. Как полагали Лейдерман и Липовецкий, Трифонов выработал особый тип дискурса – своеобразный сказ, использующий современный интелли-гентский сленг. Но более развёрнуто на эту тему уже в 2000 году высказалась поэт Татьяна Бек. Она утвержада: «Зачастую ткань трифоновского повествования плавно перетекает в настоящий верлибр – многие лирические фрагмен-ты и «Обмена», и «Дома на набережной», будучи графически разбиты на стихотворные строки, могли бы читаться как полноценный свободный стих с поющими паузами, проёмами и разрывами. Мало того, в трифоновской прозе то автор, то один из героев в моменты наибольшего эмоционального напряжения начинает говорить буквально ямбом, или амфи-брахием, или гекзаметром» («Мир прозы Юрия Трифонова», Екатеринбург, 2000).
Чем выше росла популярность Трифонова в кругах интеллигенции, тем сильней становилась неприязнь литературного генералитета. Не случайно главный функционер советской литературы Георгий Марков, когда в 1976 году гото-вил для шестого съезда писателей отчётный доклад, основной мишенью для критики избрал именно Трифонова. Удар был рассчитан очень точно. Марков знал, что Трифонов в отличие от других писателей защититься не сможет. Он и так находился у партийного руководства и спецслужб на крючке. Дело в том, что двоюродный брат Юрия Трифонова – Георгий Трифонов в 1968 году выклянчил у властей под предлогом сбора материалов к роману о Ленине ко-мандировку в Париж, а потом на родину возвращаться отказался, устроившись на вражескую радиостанцию «Свобода». Позже родственник под фамилией Михаил Дёмин наклепал целую серию романов из жизни блатарей. Но тогда, в 1968 году, чекисты устроили скандал. Было долгое разбирательство. Спецслужбы выяснили, что Союз писателей отпустил Ге-оргия Трифонова за рубеж под личное поручительство его двоюродного брата. После этого наши органы в течение восьми лет Юрия Трифонова в капиталистические страны не отпускали.
Когда Трифонов уже заканчивал свой «городской цикл», он вновь влюбился. Новую избранницу писателя звали Оль-гой. Она была на тринадцать лет его моложе. Ольга оказалась несвободна. Она состояла в браке с известным романис-том Георгием Берёзко. О том, как возник и развивался её новый роман, Ольга впоследствии рассказала в повести «По-пытка прощания». Она писала: «Они были Счастливой Парой. Третья попытка. Самая удачная. Сначала долгий тайный роман. Чужие постылые квартиры в Нагатине, в Давыдкове, в Чертанове. Чужие, пахнущие чужими телами простыни. Чу-жие непривычные замки, которые никак не провернуть ключом, а за соседней, обитой чёрным дерматином дверью уже лает собака, и старушечий голос спрашивает дребезжаще и испуганно:
– Хто там? Да помолчи ты, окаянный! Хто там?
Чужой кофе, чужие конфеты, страх, что старая дурёха надумает вызвать милицию. Какие-то тётки и дядьки с поджа-тыми постно губами смотрят с фотографий на стене».
Тайный роман продолжался семь лет. Официально свои отношения Трифонов и Мирошниченко оформили лишь в 1978 году. В этом браке у них родился сын Валентин.
Ещё в начале 1970-х годов Трифонов, не оставляя работы над современными семейно-бытовыми повестями, вдруг вновь потянулся к истории, взявшись писать для серии «Пламенные революционеры» роман «Нетерпение». Кстати, до сих пор неясно, почему он своим героем избрал именно Андрея Желябова. По одной версии, всё объясняется очень просто. Трифонову надоело постоянно находиться у властей под подозрением, и писатель сознательно обратился в Политиздат, попросил социальный заказ, чтобы наконец доказать, что он – никакой не диссидент. В разное время этот путь прошли Василий Аксёнов, Владимир Войнович, Булат Окуджава и другие не совсем благонадёжные с точки зрения партфункционеров литераторы. К тому же Политиздат платил гонорары по самым высо-ким ставкам. Но это чисто бытовая гипотеза. А существовала ещё и другая версия, будто Трифонов хотел докопаться до истоков формирования характера своего отца, и, мол, эти поиски привели его к народовольцам.
Где тут правда, остаётся только гадать. Во всяком случае я никогда не относил «Нетерпение» к лучшим вещам худож-ника и до сих пор воспринимаю эту книгу как заказную. Мне не хватает в ней искренности. Я больше доверяю другому историческому роману писателя, законченному уже в 1978 году, «Старик», прототипом главного героя которого стал каза-чий командир Филипп Миронов. Как вспоминала вдова писателя Ольга Мирошниченко, «публикация романа «Старик» была какой-то невероятной случайностью. Просто роман очень понравился кому-то из главных цензоров, то ли Фомичёву, то ли Солодину. До нас дошло высказывание: «Вообще-то печатать нельзя, но очень хоро-шо написано» («Книга «Юрий и Ольга Трифоновы вспоминают». М., 2003).
Маленькое отступление. Когда Трифонова уже не стало, критик Валентин Курбатов признался Александру Бор-щаговскому: «Я в разное время по-разному относился к этому человеку, но «Дом на набережной» и «Старик» были так безусловно существенны, что тут уже надо было только слушать и укреплять душу, как всегда она крепнет в соседстве чужого мужества». Курбатов, когда прочитал «Старика», даже загорелся написать для издательства «Советский писа-тель» целую монографию о Трифонове. Но издатели сказали, что это преждевременно. Они почему-то страшно боялись Трифонова.
Здесь следует учесть, что к концу 1970-х – началу 1980-х годов в нашей литературе в очередной раз обострилась борьба между консерваторами и либералами. Курбатов тогда явно тяготел к почвенническому направлению, видные де-ятели которого к городской современной прозе относились с большим подозрением. Но и либералы тоже не торопились с восторгами. Василий Аксёнов, к примеру, долго не мог простить Трифонову его отказ от участия в альманахе «Метро-поль». Позже, уже в конце 1980-х годов, Юрий Карабчиевский задним числом упрекнул писателя в соглаша-тельстве с советскими властями и обвинил его чуть ли не в предательстве. Но правда состояла в том, что Трифонов был далёк от схватки почвенников и западников. Его всегда интересовал другой конфликт: старых, расстрелянных в 1937 го-ду, обитателей «дома на набережной» и новых поселенцев, погрязших в мещанстве. Ему всю жизнь хотелось прежде всего отомстить за отца. Прямо это сделать он не решался, предпочтя эзопов язык. И в итоге писатель выбрал судьбу конформиста.
Последние годы Трифонов работал над романом «Время и место». По сути, у него получилась книга о жизни советско-го писателя в 1930-е – 1970-е годы. Эту вещь он отдал в редакцию журнала «Дружба народов». Однако Сергей Баруздин вопреки его ожиданиям роман забраковал. «Отказ мотивировался оскорбительно», – вспоминала вдова пи-сателя Ольга Мирошниченко. «Начали с того, что нельзя завершать роман смертью героя, надо дописать оптимистичес-кий конец. Дописал. Умная Татьяна Аркадьевна Смолянская, редактор журнала «Дружба народов», прочитав новый финал, сказала: «Ещё хуже», – в том смысле, что ещё трагичнее». Позже близкое окружение Трифонова обвинило Баруздина в трусости. Да, роман «Время и месть» изобиловал острыми сценами, которые цензура могла не пропустить. Однако общий настрой определяли всё-таки не эти сцены. Баруздин по большому счёту был прав: последняя вещь Три-фонова оказалась художественно слабой. И то, что книга впервые вышла не в России, а в Германии, это ещё ни о чём не говорит. Просто немецкий критик Ральф Шредер считал Трифонова своим другом и свой долг увидел в том, чтобы несмотря ни на что перевести последнюю вещь своего товарища на немецкий язык.
Умер Трифонов 28 марта 1981 года в одной из московских больниц на второй день после операции на почках: у писа-теля случился тромб лёгочной артерии. Александр Борщаговский, когда узнал про смерть Трифонова, бросил все свои дела в Эстонии и немедленно вернулся в Москву. Он писал Курбатову: «Юрий Валентинович Трифонов – человек тихого, спокойного мужества, уже научившийся говорить правду, может быть, самую высшую правду, потому что она не крикли-вая, без посягательств, без выпрашивания у современников лавровых венков, кажется, даже без честолюбивых покуше-ний, – грустную, душу задевающую правду. На похороны сошлось неправдоподобно много людей, около двух часов шли вереницей сквозь ЦДЛ – с улицы Герцена на улицу Воровского. А ведь он не кумир толпы, не певец и не артист. Пришли те, что знают цену слову, совестливости, отваге мысли, и то, что их были тысячи, не могло не волновать. При всей страшной горечи есть и успокоительный, примиряющий (не с утратой, а с самой физической смертью) мотив: не убей его сердце послеоперационный тромб, он через несколько месяцев умирал бы в тяжёлых мучениях, так как и вторая поч-ка была поражена опухолью. Мы с ним вместе были у постели общего друга, умиравшего от того же несколько лет назад, и видели, как это страшно. В этом судьба оказалась милосердной к нему. Только в этом».
На сороковой день после смерти Трифонова посол Франции Анри Фроман-Мюпиз пригласил вдову писателя к себе в посольство на поминальный обед. Что было потом, Ольга Мирошниченко рассказала в документальной повести «Подроб-ности». «Домой я вернулась часов в пять, – вспоминала она. – У двери стояли трое или четверо хорошо одетых, чисто выбритых, с офицерской выправкой, милиционер в потасканном мундире и… Юрина дочь с мужем. У двери пыхтел сле-сарь, вскрывая замки. Я вышла из лифта с прекрасной розой на неимоверно длинном стебле в руках – дар господина посла. Немая сцена. Потом дочь объяснила, что хочет въехать в квартиру. Я ничего не понимала, сказала глупое: «Зачем же ломать дверь, я сама открою». Вошли. В коридоре на пол упала приколотая к целлофановой обёртке розы визитная карточка посла. Один из выбритых поднял, протянул другому, глянув многозначительно. Понадобилось много лет, чтобы я поняла всё, что происходило тогда. Эта карточка спасла меня. А происходило то, чего всегда боялся Юра, – материа-лизации его сюжетов. Узнав, что он болен, дочь выразила желание вернуться в квартиру, где прошло её детство. Не важно – детство, не детство – важно, что его настиг его же собственный сюжет. Оказывается, обмен состоялся. Мне ни-чего не сказал, было мукой признаться, но последние месяцы своей жизни был с дочерью непривычно сух. В последнюю больницу она не приходила, а когда его не стало, решила не откладывать в долгий ящик своего намерения, подумаешь, сороковой день, всё это сантименты. Она не ведала, что творит, а может, её заставили, нужен был предлог войти в квар-тиру – и они вошли. Сразу же двинулись в кабинет, но я, растерянная, ошеломлённая, всё же сообразила запереть каби-нет перед их носом, ключ зажала в кулаке. Им ничего не стоило его отнять, и тогда произошло бы ужасное – крики, борь-ба, но… карточка посла. Один из них пошёл советоваться по телефону, там дали отмашку, потому что вдруг засобира-лись, на просьбы дочери и зятя не оставлять их, довести дело до конца отвечали отрывисто-презрительно: «Сами раз-бирайтесь, с участковым».
Оставаться после этого в прежней квартире на улице Георгиу Дежа вдова не стала.
В 1987 году в журнале «Дружба народов» посмертно был опубликован неоконченный роман Трифонова «Исчезнове-ние». По сути, это даже не роман, а исповедь, воссоздающая атмосферу, царившую в течение двух кризисных лет: 1937 года, на который пришёлся пик репрессий, и 1942 года, когда на фронте решалась судьба страны. Все эти события Три-фонов отразил в книге сквозь восприятие Игоря, которому к 1937 году исполнилось всего лишь одиннадцать лет.
У критика Игоря Золотусского «Исчезновение» тогда почему-то наложилось на более ранние вещи писате-ля, прежде всего на его повести «Другая жизнь» и «Дом на набережной». Размышляя о значении творчества Трифонова, он пришёл к выводу, что именно Трифонов первым поднял в литературе тему «шестидесятников». Как писал в 1988 году Золотусский, «облик этого поколения нельзя понять, не взяв в расчёт их отношений с отцами, с теми людьми револю-ции, которых описал в «Исчезновении» в минуту их прощания с детьми Юрий Трифонов. Отсюда начинаются их пробле-мы, их темы, их положение в истории и их вклад. Поколение, пожавшее кровавый опыт отцов, навсегда отвратилось от идеи насилия, которая и по сей день является в глазах многих идеей действия, идеей развития. Этот путь «детьми» был отвергнут. Вот почему некоторая рефлексия и некоторое обуждание энергии свойственно их чувствам. Вместе с тем, это, может быть, последнее гражданское поколение нашего века. Идея пользы передалась им от отцов. Идея борьбы – от них же».
Но насколько прав Золотусский был в своих оценках? Я думаю, критик в чём-то преувеличил значение трифоновской прозы. Оно и понятно. Ведь Золотусский и Трифонов во многом прошли одинаковый путь. Они оба выросли в семьях видных большевиков, которых власть в 1937 году репрессировала.
Мне кажется, более объективно творчество писателя сумел оценить немецкий славист В.Казак. Он в своём лексиконе русской литературы 20 века утверждал: «Во всех своих произведениях Трифонов старался правдиво отобразить жизнь привилегированного слоя в СССР. При этом его социальная критика, направленная прежде всего против мышления, ог-раниченного материальным благосостоянием, классовости в структуре советского общества, нехватки духовных ориен-тиров, передаёт всё-таки «часть правды» (И.Шенфельд, статья в «Гранях», 1981)», хотя является более глубокой, чем у других, менее известных за рубежом авторов».
В. ОГРЫЗКО
Добавить комментарий