Кем была трижды сталинская лауреатка

№ 2009 / 13, 23.02.2015

В общественном сознании сложилось мнение, что Вера Панова была вполне благополучной советской писательницей. Ещё бы! Она трижды удостаивалась Сталинских премий. Её книги в советское время переиздавались бессчётное число раз.

В общественном сознании сложилось мнение, что Вера Панова была вполне благополучной советской писательницей. Ещё бы! Она трижды удостаивалась Сталинских премий. Её книги в советское время переиздавались бессчётное число раз. Плюс многочисленные постановки в театрах и экранизации.

Да, Панова действительно не была диссиденткой. Писательница всегда публично советскую власть только защищала. Это ведь она в 1959 году во всеуслышание заявила, что «хватит с нас этой возни с реабилитированными». И это она очень не хотела, чтобы третий её муж – Давид Дар вступался за Иосифа Бродского, которого начальство в 1964 году хотело осудить за тунеядство.

Но насколько Панова в своей защите власти была искренна? Она ведь никогда не забывала, кто в 1935 году отобрал у неё второго мужа – Бориса Вахтина, бросив отца двух её сыновей на Соловки и в тюремные застенки. А сколько лет власть на глазах писательницы преследовала её старшего сына Бориса. Ему мешали что в науке, что в литературе, не давая возможности ни докторскую диссертацию защитить, ни издать лучшие свои повести. Начальству не понравилось, что Борис Вахтин-младший в 1960-е годы вместе с приятелями создал неформальную литературную группу «Горожане», которая отказалась подчиниться Союзу писателей.

И так ли уж случайно трижды лауреат Сталинской премии под конец жизни вновь пришла к Богу?

Вера Фёдоровна Панова родилась 7 (по новому стилю 20) марта 1905 года в Ростове-на-Дону. Её отец происходил из знатной ростовской купеческой семьи Грибановых. Родные очень хотели, чтобы он женился на одной из дочерей именитого ростовского купца Великанова. Но ему понравилась другая девушка. Грибановы его выбор не одобрили и в свой круг новую родню так и не приняли.

Пока Фёдор Панов здравствовал, его мать и сёстры ещё как-то сдерживали себя. Во всяком случае, жена и дети Панова не бедствовали. Глава семьи прилично зарабатывал в ростовском банке общества взаимного кредита. Другое дело, ему нравилось заниматься не столько финансами, а яхт-клубом.

Трагедия произошла 28 мая 1910 года. Как потом вспоминала Вера Панова, в тот день с отцом «на яхте были два человека, больной старик и молодой человек, не умевший плавать. Сейчас же от яхт-клуба отчалила гичка, спасли и старика и молодого, не нашли только папу. А на другой день утром матрос, служивший в яхт-клубе сторожем, выйдя на пристань, увидел прибившееся к ней тело отца. При вскрытии врачи обнаружили то, что называлось тогда разрывом сердца, но это не объясняло ничего, и многие годы гибель отца была тёмной загадкой, тяготевшей над нашей осиротелой семьёй».

Вдова Фёдора Панова, оставшись с двумя малолетними детьми – пятилетней дочерью Верой и годовалым сыном Леонидом, понимала, что на помощь Грибановых рассчитывать бесполезно, поэтому она через знакомых устроилась на службу в общество «Лемме и компания», которое торговало аптекарскими товарами.

В 1915 году Веру Панову определили в частную гимназию С.Я. Любимова. Поначалу учёба давалась ей очень легко. Проблемы были только с изучением иностранных языков. Но после второго класса девочка решила проявить характер. Устав слушать, как трудно платить за учение, она ушла из храма ученья и, как потом писала, «снова водворилась дома, чтобы вольно читать, что хочу, сочинять дурацкие девчоночьи стишата и заниматься то тем, то сем, всегда, в сущности, мало продуктивным – то побренчать гаммы на рояле, то почистить в кухне морковку, делая вид, что помогаю няне готовить, то полить цветы на подоконниках». Вот почему потом Панова во всех анкетах указывала, что она ничего не оканчивала и что всё узнала благодаря самообразованию.

Но долго сидеть на шее родни было неприлично. В пятнадцать лет Пановой пришла мысль, что она могла бы заняться репетиторством, готовить малышей к поступлению в школу. А потом родственники бывших соседей предложили ей попробовать писать газетные заметки и устроили её в редакцию газеты «Трудовой Дон». Правда, редактор сразу поставил условие: взять псевдоним. Фамилия Панова отдавала, по его мнению, обывательским духом. Бывшая гимназистка решила выбрать что-то книжное и остановилась на фамилии Вельтман.

Весной 1925 года Панова вышла замуж за молодого поэта Арсения Старосельского. Она потом в своей автобиографической книге «Моё и только моё» вспоминала: «Муж мой немедленно начал меня перевоспитывать в духе материализма и атеизма. Я читала «Капитал», Энгельса, Каутского. «Капитал» давался мне каторжным трудом, поэтому я должна была читать его вслух, а Арсений комментировал и объяснял. Не в коня был корм – я так и не стала материалисткой. Но моя детская вера в Бога, в чудо, в царствие небесное была у меня отнята, а с нею отнято величайшее утешение, которое так нужно человеку в жизни. Я перестала ходить в церковь, перестала молиться, даже упоминать имя Божье, стесняясь мужа. А с Богом стало уходить и другое, столь же важное для человеческой души – благоговейное почитание матери, любовь к близким людям».

Очень скоро Панова в своём выборе разочаровалась. Её брак со Старосельским не спасло даже рождение дочери Наташи. Старосельский всех близких своей жены считал мещанами. Ему казалось, что только он победил все пережитки прошлого. Панову это начало бесить. Ей куда интересней стало общаться с другим появившимся в Ростове журналистом – Борисом Вахтиным. Не случайно в этот момент она ударилась в сочинительство и быстро набросала черновик какой-то повести для детей.

Вера Панова в 1928 году

Окончательно Панова развелась со Старосельским осенью 1928 года (добавлю: он в последующем окончил институт журналистики, в войну работал в Перми, ещё трижды женился и умер в 1953 году в Ленинграде). И прямо тогда же она стала женой Вахтина, родив ему двух сыновей: в 1930 году Бориса и в 1932 году Юрия.

Зуд творчества проснулся в Пановой тогда с новой силой. Под впечатлением «Поднятой целины» Шолохова она чуть ли не в один присест накропала бестолковую пьесу «Весна», за которую тут же ухватился основатель ростовского комсомольского театра Борис Фатилевич. И ведь премьера имела успех.

Гром в их семье грянул в декабре 1934 года, сразу после убийства Кирова. Первым пострадал Вахтин. Его обвинили в троцкизме и в два счёта уволили из газеты «Молот». Потом из газеты «Ленинские внучата» попросили и Панову.

Развязка наступила в ночь на 12 февраля 1935 года. За Вахтиным приехали двое: один был в будёновке с красной звездой, другой оказался штатским в очках. Панова вспоминала: «Во время обыска я раза два открывала входную дверь, выглядывала во двор: светало, мела метель, крылечко всё пуховей, всё выше зарастало снегом. Больше всего они провозились с книжным шкафом, каждую книгу брали за корешок и трясли, а потом кидали на пол. Из одной книги выпала пачка облигаций госзаймов, из другой – деньги, полученные мною при увольнении. То и другое нам вернули тотчас же предупредительнейшим образом. Никакого проку от этого обыска явно не было, да они и не добивались его, им нужно было проделать все формальности, прежде чем арестовать человека. Мне они велели дать ему с собой смену белья (еды никакой) и в понедельник прийти на улицу Энгельса, 33, там мне скажут, какие передачи и в какие дни я могу делать. Не помню, как я дожила эту ночь. Помню, что на другой день я сидела у нашего маленького письменного столика и писала письмо М.И. Калинину. Сколько таких писем было мной написано в дальнейшем, и все до единого напрасно. Но в тот день я была слепа, как новорождённый щенок, горе сжимало мне горло, не давало дышать, и я писала, ещё надеясь, что от этого что-то может измениться».

После недолгого следствия Вахтину объявили приговор: десять лет лагерей. Отбывать срок его отправили на Соловки.

Только через год с лишним, в сентябре 1936 года, Пановой дали разрешение на свидание с мужем. Ей предложили приехать в город Кемь и явиться в управление Белбалтканала.

В первую встречу Вахтин рассказал, как собирался с несколькими заключёнными бежать с Соловков на плоту, но в последний момент один из товарищей испугался и от побега отказался, хотя терять ему было нечего (он уже доходил и вскоре умер от чахотки).

Самым трудным было расставание. «Прощаясь, – вспоминала Панова, – я его поцеловала и перекрестила ему лоб: я знала, что он думает о самоубийстве, и он потом писал мне в Ростов, что его поразило именно то, что я ему перекрестила лоб…».

Свидание в Кеми оказалось первым и последним. Вскоре Пановой прислали бумагу с извещением о том, что её мужа осудили во второй раз, отправив отбывать дальнейший срок заключения в новый лагерь. Но в народе этим извещениям не верили. Вторичный суд, как говорили знающие люди, означал расстрел. Никаких других подробностей о Вахтине Панова больше не узнала.

Второй муж писательницы – Борис Вахтин

Почувствовав смертельную угрозу для оставшихся членов семьи, Панова предпочла на время перебраться к родным мужа на Украину, в полтавское село Шишаки. Конечно, после Ростова сельская жизнь в чём-то угнетала. Но ей было не до выбора. И тут она наткнулась в харьковских газетах на объявление о конкурсе на лучшую пьесу для колхозного театра. Панова подумала: а почему бы не попробовать. За основу она взяла события 1912 года и драму одной знакомой ей сельской семьи. «Я писала, – вспоминала Панова в своей книге «Моё и только моё», – лёжа на траве в саду Дениса Трофимовича Воронянского. Сад переходил в леваду. Пахло свежим сеном – на леваде тут и там стояли новенькие копны. Удоды пролетали надо мной и проваливались в дупло старой ивы, где у них было гнездо. Иногда из дупла выскакивала головка удодёнка с продолговатым клювом и с коричневым забавным хохолком. Но хрустнет где-то сучок, и удодёнок мгновенно проваливается в дупло, и там ни возни, ни шороха. Я писала прилежно час за часом, и хотя эта пьеса не была продиктована ни вдохновением, ни тесным родством с материалом, кое-что в этой работе доставляло мне настоящую творческую радость: создание судеб и характеров, драматичность некоторых ситуаций, удачно найденное слово. Хотя при этом я прекрасно понимала, что эта пьеса ещё отнюдь не я, что мне ещё долго предстоит искать себя, то есть точку приложения моих возможностей в литературе. В то время я находилась под могучим влиянием драматургии Горького и невольно подражала ему».

Так рождалась пьеса «Илья Косогор». Она получилась не ахти какой. Но ведь завоевала же первую премию. Пановой потом выдали за неё целых семь тысяч рублей. По тем временем это было неслыханным богатством.

Ещё не была завершена драма о Косогоре, как в газетах Панова наткнулась на объявление о новом конкурсе пьес, но уже всесоюзного масштаба. Для второго конкурса она сочинила пьесу «Старая Москва». Рукопись попала к режиссёру А.Д. Попову. Он, когда подводились итоги, подчеркнул, что в пьесе «Старая Москва» «есть какой-то принципиальный путь, при всех её несовершенствах. Мы должны по этой линии ориентировать драматургов. Довольно сюжетных ходов, довольно ситуативной игры, из которой мало что хорошего получается, главное – давайте живое психологическое наполнение».

За «Старую Москву» тут же ухватился Юрий Завадский. Он даже начал в своём театре имени Моссовета первые репетиции. Потом оказалось, что свои виды на «Старую Москву» имел и худрук ленинградского театра имени А.С. Пушкина Л.С. Вивьен.

Получив первое признание, Панова, смертельно уставшая от села, потянулась в Москву и Ленинград. Знакомые помогли ей снять под Ленинградом в Пушкине комнатку. Но тут началась война. Панова хотела сразу же вместе с дочерью рвануть к матери и своим двум сыновьям. Однако Шишаки быстро оказались под немцами. А в конце сентября враг, прорвав линию фронта, вошёл уже в Пушкин.

1 октября полицейские сказали, чтобы за три недели весь народ из города убрался. Но куда было Пановой идти. Разве что в Шишаки. Однако уже в Гатчине планы у немцев изменились. Собрав практически всех беженцев в один эваколагерь, они надумали дальше погнать женщин с детьми пешком в Гдов и Псков. Панова понимала, что вряд ли осилит весь путь. Только неразбериха позволила ей затесаться в ряды прибалтийцев и уехать с ними на автобусе в Нарву, где беженцев бросили в местную синагогу. Ну а потом была долгая дорога до Шишак.

В середине сентября 1943 года к Шишакам вплотную подошли наши части. Немцы сильно занервничали. Началась охота на подростков. Спасаясь от угона в Германию, Пановы перебрались из деревни в лес. В отместку немцы подчистую сожгли всё село.

«Александра Яковлевна, дорогая! – сообщала Панова сразу после освобождения Шишаков своей приятельнице, детскому драматургу Брунштейн. – Всё видела своими глазами, написать есть о чём. Наш район выжжен, много людей перебито. В некоторых пунктах немцы жгли людей живьём, давили танками, травили газами. Мы – почти всё село – бежали в лес и жили там до прихода наших. Ну, это всё потом. Наши пришли 22 сентября, а сегодня у нас начала работать почта, и я спешу написать всем».

Когда в Шишаках заработала почта, старшая дочь Пановой – Наталия попробовала связаться со своим отцом – Арсением Старосельским. Бывшего мужа писательницы война забросила на Западный Урал, в Молотов. Понимая, что дочь пережила в эвакуации, Старосельский быстро оформил всем Пановым вызов в Молотов и потом даже помог своей первой жене устроиться на работу в железнодорожную газету «Сталинская путёвка».

В Молотове Панова быстро закончила начатую ещё в эвакуации пьесу «Метелица». Но близкие, когда прочитали её, посоветовали журналистке эту вещь никому не показывать. Уж очень горячую тему затронула Панова: в разгар войны она вдруг заикнулась о военнопленных, с которыми судьба свела её в Нарвской синагоге. Тогда всех пленных власть считала изменниками родины. Не случайно первые постановки «Метелицы» были осуществлены лишь после публичного осуждения культа личности Сталина в 1956 году (в Театре Советской армии спектакль поставил И.Ворошилов, а в Ленинградском БДТ роль комиссара на себя взял Мар Сулимов).

В. Панова с сыновьями Юрием и Борисом, 1970-е годы

Куда более актуальной в Молотове была проблема обустройства эвакуированных детей, оставшихся без родителей. Областная газета «Звезда» очень хотела, чтобы Панова написала для них на эту тему очерк. Взявшись за сбор материала, она обнаружила одну знаменательную черту. «Наиболее стремились получить ребёнка на воспитание те люди, – вспоминала потом писательница, – у которых было много детей. Помню одного милиционера и его жену, у них было трое собственных детей, жили они в коммунальной квартире, а между тем – как они добивались получить из детдома ещё одного ребёнка. Им отказывали, ссылаясь на неважное их устройство, а они продолжали, что называется, обивать пороги учреждений, пока не добились своего. Помню, как гордо они уводили из детдома сиротку-девочку, держа её за руки, как жена милиционера строила планы, как она оденет девочку (свои дети у неё были мальчики). Всё увиденное показалось мне так важно, что захотелось написать не очерк, а повесть, хотя бы совсем маленькую.

Первоначально Панова назвала свою повесть «Семья Пирожковых». Её с ходу включила в альманах «Прикамье» директор местного издательства Людмила Римская. Но спустя годы писательница поняла, что ошиблась. Главное драматическое лицо в её повести – не милиционер Пирожков, а Евдокия. Поэтому когда Татьяна Лиознова взялась за экранизацию, Панова настояла, чтоб фильм получил другое название: «Евдокия».

После успеха «Семьи Пирожковых» Пановой в декабре 1944 года предложили отправиться на военно-санитарном поезде № 312 на фронт за ранеными. В Главсанупре хотели, чтобы об их передовом госпитале на колёсах появилась брошюра. Но брошюру Панова выпустила за фамилией начальника поезда майора Даничева. А под своим именем она написала повесть «Санитарный поезд». 25 марта 1945 года писательница сообщала Александре Брунштейн: «Я закончила две первые главы первой части повести «Санитарный поезд»; они составили свыше двух печатных листов. Дуся моя дорогая! Мне они нравятся. Это очень нагло писать так? Но, по-моему, просто бестактно подсовывать людям то, что самой не нравится, правда? Милая, хорошая, мне нравится то, что я пишу! У меня звенит в серединке, когда я это пишу. Я себя не узнаю в этой вещи. У меня новый голос. Я позволяю себе всё, что хочу. А хочу я ужасно многого! Я резвлюсь в этой повести, как жеребёнок на лугу, – что мне и не приставало бы: пять дней назад мне исполнилось, слава богу, 40 лет. Я так хочу показать Вам это!»

Спустя пару месяцев молотовские литераторы командировали Панову на пленум Союза советских писателей в Москву. В рамках пленума литературные генералы хотели провести что-то типа семинара для молодых авторов. Панова решила вынести на обсуждение пьесу «Метелица», повесть «Семья Пирожковых» и начальные главы «Санитарного поезда». Но на народ самое сильное впечатление произвёл именно «Санитарный поезд». Критик Л.Суббоцкий пообещал даже показать эти главы Николаю Тихонову и Всеволоду Вишневскому.

Тихонов, когда прочитал рукопись, тут же отослал в редакцию журнала «Знамя» свой короткий отзыв. Он отмечал: «В.Панова несомненно талантлива. У неё уверенный голос, ясное повествование, она знает своих героев и любит их. Меня страшит только, как бы вся повесть не осталась в рамках документальной правды, т.е. не была бы только воспоминанием о войне. Ведь герои повести должны жить ещё жизнью, преобразующей их заданность, войти в соприкосновение с художественной правдой и измениться, вернее, изменяться под её воздействием. Как это одолеет автор? Я верю, что она одолеет, потому что у неё хорошие реалистические задатки, душа есть в характере хотя бы Лены Огородниковой. Страх у Супрунова – это обычный явный приём. Есть что-то горьковское в повести – и это хорошо. Я хотел бы посмотреть на автора и поговорить с ним. Как это сделать? Напечатать нужно. Вопрос – дождаться ли другого куска, где будет больше действия».

После Тихонова рукопись попала к Вишневскому. Он просто был в восторге. «Нашего полку прибыло! – писал Вишневский в своём отзыве. – Свежий, чистый прозаик появился среди нас. Повесть читается с большим интересом. Характеры обрисованы мастерски, – вспомните, например, Огородникову, её удивительно точную, несколько необычную биографию… Или старика – начальника поезда… Автор пишет непринуждённо, «без агитации», что, может быть, является некоей типической чертой ряда новых авторов (я вспомнил бы тут Г.Николаеву и др.). Повесть – когда получим 2-ю часть – будет приобретением для журнала… Что-то свежее и хорошее в ней. Видимо, в дальнейших частях повести автор сумеет хорошо осветить отдельные стороны самой войны».

Вторую часть Панова написала чуть ли не в один присест. В процессе работы появилось и новое название: «Спутники». В «Знамени» повесть появилась в 1946 году. А через год писательнице дали за неё Сталинскую премию первой степени.

«Спутников» потом не раз и инсценировали, и экранизировали. Вначале за постановку повести в Московском драматическом театре имени М.Н. Ермоловой взялся А.Лобанов. Первая же экранная версия «Спутников» под названием «Поезд милосердия» появилась в 1965 году. Но она мало кого удовлетворила. Поэтому спустя десять лет П.Фоменко сделал вторую версию, разбив весь материал на четыре серии. В его варианте картина получила название «На всю оставшуюся жизнь». Кстати, сценарий для сериала подготовил старший сын писательницы – Борис Вахтин.

Пока «Спутники» готовились к публикации в «Знамени», в личной жизни Пановой произошли серьёзные изменения. Она в третий раз вышла замуж. Её новым избранником стал начинающий литератор Давид Дар, который после ранения на Ленинградском фронте попал в один из пермских госпиталей. Осенью 1945 года писательница перебралась к нему в Ленинград, в его крохотную квартиру на улице Моисеенко.

Ещё до «Спутников» у Пановой возникла идея написать роман из жизни Мотовилихинского завода. Но вплотную за реализацию этого замысла она взялась уже после переезда в Ленинград. Когда была поставлена последняя точка, писательница первым делом постучалась в «Знамя». Тарасенкова в журнале уже не было, вместо него Вишневский своим замом взял Сергея Вашинцева. Тому не понравилось лишь одно название – «Люди добрые», всё остальное его вполне устраивало. Он подсказал писательнице другой заголовок: «Кружилиха». А вот Вишневского роман разочаровал. Он считал, что Панова слабо отразила производственные конфликты. Похоже, редактора «Знамени» интересовали не столько люди, а только идеи и проблемы. Короче, Вишневский потребовал «Кружилиху» кардинально переделать. «Хочу предложить на обсуждение некий план реконструкции, вернее доработки, – сообщал он Пановой 16 августа 1947 года. – Все 16 глав, в сущности, остаются в композиции; передвигается чуть ближе одна глава (о Клавдии), дописывается одна глава («На конвейере»)… – Вводится дополнительный сюжетный мотив: новый весенний заказ (февраль 45). Усиливается тема Победы (май – июль 45). – Вещь – я уверен – приобретёт большую конкретность исторического порядка. Затем события драматизируются, – коллектив трудится, и, одолевая вражду Листопада – Уздечкина: Победа (и коллектив) приносят разрядку и отчищают души и сознание этих двух партийцев… (Тут дайте настоящие слова секретарю обкома… Он добавит свет человеческий, принесённый матерью. Она – ведь появится в новой композиции, как образ мира и любви! А секретарь обкома усилит эту линию). Уверен, что вы сделаете всё отлично».

Пока Панова перелопачивала свою рукопись, её работой заинтересовался Константин Симонов. Он предложил писательнице передать «Кружилиху» ему в «Новый мир». Соблазн был, конечно, большой. «Новый мир» всегда имел большую популярность, нежели «Знамя». Но Панова устояла. Она исходила из того, что Вишневский первым её поддержал и изменять ему будет некрасиво.

Увы, после доработки «Кружилиха» окончательно утратила весь свой колорит. Книга получилась провальной. Не случайно все первые отзывы в прессе были сплошь негативными. Правда, печатно критики ругали романистку не за художественную беспомощность, а за нечёткость в идейных позициях. Особенно Панову добило обсуждение «Кружилихи» в Союзе советских писателей. Она-то по своей наивности надеялась на защиту Вишневского. Однако редактор «Знамени» во время дискуссии не проронил ни одного слова. Спас романистку от возможных оргвыводов лично Сталин, подписав в 1949 году указ о присуждении ей за «Кружилиху» очередной Сталинской премии.

После всех перипетий с «Кружилихой» Панова решила больше с Вишневским не связываться. Поэтому свою новую вещь – повесть «Ясный берег» она сразу пообещала другому журналу – «Звезда». Но тут уже в позу обиженного встал Вишневский. Он воспринял уход автора «Спутников» в другое издание чуть ли не предательством. Тут ещё надо учесть, что к 1949 году позиции Вишневского резко пошатнулись. Власть сильно разозлилась на него за публикации рассказов Юрия Яновского и повести Э.Казакевича «Двое в степи». В окружении Сталина всерьёз обсуждали вопрос о смене в «Знамени» редактора. На этом фоне Вишневскому уход сталинской лауреатки Пановой, конечно же, был крайне невыгоден. Чтобы хоть как-то удержать писательницу, он пошёл на всевозможные унижения. Но Панова на этот раз проявила волю. Ко всему прочему она не могла простить Вишневскому, что тот, испугавшись за своё кресло, выдавил из журнала своего заместителя А.Тарасенкова и редактора её «Спутников» С.Разумовскую.

Однако Вишневский в долгу не остался. 29 апреля 1950 года он в письме к Пановой ехидно заметил, что повесть «Ясный берег» увела писательницу от её возможностей и максимумов. «Есть жанровые детали, есть портреты, – согласился Вишневский, – но нет страны, масштаба, интеллекта нашего народа». Хотя наверху эту повесть оценили совсем по-другому, в третий раз присудив Пановой Сталинскую премию.

Одно время Панова выезжала исключительно за счёт темы. В качестве примера сошлюсь на её роман «Времена года», который в конце 1953 года напечатал в «Новом мире» Твардовский. Какую сверхважную проблему подняла тогда писательница: моральное перерождение советской номенклатуры. Но кто теперь помнит эту книгу? Одни лишь историки литературы. А почему? Да потому, что романистка оттолкнулась не от конкретных людей, а от идеи. А ведь литература – это не газета, она живёт по другим законам. Не удивительно, что этот роман не спасла даже экранизация (я имею в виду фильм «Високосный год», снятый Анатолием Эфросом и в котором главную роль сыграл Иннокентий Смоктуновский.

Обессмертила же Панова своё имя отнюдь не производственными романами и не идейными книгами, а замечательной детской повестью «Серёжа». Первым эту вещь напечатал в 1955 году в «Новом мире» Симонов. «Вы написали классическую книгу, которая рано или поздно создаст Вам всемирное имя, – писал Пановой после прочтения повести Корней Чуковский. – Не сомневаюсь, что её переведут на все языки, дело не только в том, что впервые в истории русской литературы центральным героем поставлен шестилетний ребёнок, но и в том, что сама эта повесть классически стройна, гармонична, выдержана во всех своих – очень строгих! – (подлинно классических) пропорциях. Это-то и восхищает меня больше всего, – дивная соразмерность частей, подчинённость всех образов и красок единому целому, та самая, что чарует нас в пушкинской и чеховской прозе. Для меня точно так же классичны и «Спутники».

Впоследствии бывший архитектор Георгий Данелия и театральный режиссёр Игорь Таланкин сняли по повести «Серёжа» художественный фильм, который в июле 1960 года получил на Двенадцатом Международном кинофестивале в Карловых Варах главную премию – Хрустальный глобус.

Говоря об участии Пановой в кинопроцессе, надо вспомнить ещё два фильма: «Вступление» (его режиссёр Игорь Таланкин снял по рассказам писательницы «Валя» и «Володя») и «Рабочий посёлок» (для этой картины романистка не поленилась написать оригинальный сценарий, воплощённый в кино режиссёром В.Венгеровым).

К сожалению, после «Серёжи» Панова не то чтобы не сумела взять новую ноту, она даже не сохранила прежнюю музыку своей прозы. Её «Сентиментальный роман» стал явным шагом назад.

Уже после выхода книги Панова призналась, что когда она её писала, то ей казалось, будто она «сбросила с плеч многопудовый груз самых юных впечатлений, человеческих образов и неодушевлённых предметов, которые носила в себе чуть не полвека». Но это были иллюзии. Ничего писательница не сбросила. Роман писался всё время с оглядкой на цензора, пропустит ли он те или иные эпизоды. Но когда отсутствует ощущение внутренней свободы, нет и полной искренности. Это, по-моему, точно уловила Вера Инбер. В письме к Пановой она призналась, что да, «Сентиментальный роман» читается залпом. «И всё же, – оговорилась Инбер, – должна вам сказать, что, на мой взгляд, он не так «безусловен», как остальные ваши вещи. Волшебное свойство создавать человеческие образы – это свойство и здесь проявилось в полной мере, и всё же трудно отделаться от мысли, что автор допустил здесь некоторое «самоуправство», сгруппировав события и персонажи несколько своевольно, а не так вольно, как это бывает в жизни».

Но обращение к автобиографическому материалу, к воспоминаниям юности всё-таки для Пановой не прошло бесследно. Видимо, прошлое пробудило в ней сомнения, всё ли в этой жизни правильно. Возникли какие-то терзания. Нет, Панова ещё не готова была выпорхнуть из золотой клетки, в которую пыталась её заточить власть. Но с инакомыслием она уже не хотела бороться, признавая право на разноголосицу. Во всяком случае, в отличие от других литературных вельмож в подлости по отношению к коллегам по цеху её никто никогда не уличил.

Это, кстати, не раз подчёркивал и Корней Чуковский. В его дневнике за 22 февраля 1962 года есть такая запись: «Сейчас уехала от меня Вера Фёдоровна Панова – первая вне всякого сравнения писательница Советского Союза – простая, без всякого чванства. Рассказывала о том, как в 1944 году везла троих детей и больную мать в Пермь из Полтавы и как за две бутылки самогону и мешок сухарей её пустили в вагон, на который она имела полное право, т.к. у неё были билеты. Показала в лицах ту бабу-железнодорожницу, с к-рой она вела переговоры. Как баба и кондуктор пробовали самогон, хорош ли и т.д. Очень умна, необыкновенно деятельна, сейчас от меня поехала в Мосфильм, там по её сценарию готовится кино-картина. За два года изготовила шесть сценариев. Ярко талантлива и очень естественна в каждом движении – держит себя как самая обыкновенная женщина».

Я думаю, перелом во взглядах Пановой происходил во многом под влиянием её мужа – Давида Дара и старшего сына – Бориса Вахтина, хотя меж собой, как я понимаю, Дар и Вахтин ладили далеко не всегда.

Дар, по-моему, ещё с первых послевоенных лет стал сторониться всяческого официоза и всех этих союзов писателей. У него было своё литобъединение при доме культуры профтехобразования. Он не считал, что все молодые литераторы обязательно должны проходить школу жизни на заводах и стройках. Его никогда не волновала идейная сторона творчества. Суть литературы он видел в образах, в художественных деталях. Не случайно вокруг него всегда водилось много непризнанных гениев.

Независимость характера всегда отличала и старшего сына Пановой – Бориса Вахтина. По профессии он был китаистом. Его работы по литературе Древнего Китая очень высоко ценили наши крупнейшие востоковеды В.Алексеев и Н.Конрад. Но, помимо китаистики, Вахтину интересно было заниматься ещё и прозой. Однако ему не нравился казённый слог советской официальной литературы. Он считал, что литературный язык давно уже нуждается в серьёзном обновлении. Поскольку же Союз писателей все предложения молодёжи воспринимал в штыки, Вахтин в пику литфункционерам создал в 1964 году свою неофициальную группу «Горожане». Естественно, за это издатели выбросили его заявки из всех своих тематических планов.

Панова какое-то время ещё пыталась примирить два непримиримых начала: казённый официоз и полную свободу выражений. Она всячески уговаривала мужа и сына отказаться от участия в акциях в поддержку Иосифа Бродского и в защиту Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Но когда писательница увидела, как власть, вроде бы осудившая незаконные репрессии 30-х годов, вновь с азартом бросилась бороться с инакомыслием, растерялась.

Произошёл надлом. Писать в прежнем духе Панова уже не могла. Она не случайно вернулась к наброскам одной из первых своих пьес «Который час?». Мало кто знает, что в молодости писательница пыталась подражать Шварцу. Уж очень ей нравился шварцевский «Дракон». Но перед войной власть не сильно поощряла яростную сатиру антифашистского толка. И вот прошло двадцать с лишним лет. У Пановой возникла надежда, что время изменилось и теперь идеи Шварца будут востребованы. Она старые наброски развернула в роман-сказку. Но оказалось, что на политическом олимпе острую сатиру по-прежнему никто не жаловал. В общем, цензура пановскую сказку забодала. Опубликовали её лишь после смерти писательницы в «Новом мире» в 1981 году.

Столкнувшись с неприятием своей сатиры, Панова попробовала развернуться на другом материале. Она неожиданно для критиков обратилась к теме Древней Руси и написала несколько исторических повестей, которые потом составили целую книгу «Лики на заре». Возможно, ей бы и удалось выйти на новый уровень. Но 20 июня 1967 года у писательницы случился инсульт, лишивший её возможности ходить и владеть левой рукой. Последние свои вещи она в основном надиктовывала.

Умерла Панова 3 марта 1973 года в Ленинграде. Похоронили её в Комарове.

Литературные генералы знали, что перед смертью писательница готовила к печати свои мемуары. Но когда они прочитали рукопись, то схватились за голову. Они-то думали, что писательница обставила себя иконами лишь после инсульта, когда почувствовала приближение смерти. А оказалось, что веру в Бога благополучная советская романистка обрела намного раньше.

Чтобы избежать скандала, напуганные цензоры изъяли из текста воспоминаний Пановой все рассуждения о вере, а заодно и все эпизоды, связанные с третьим мужем, который оказался в оппозиции к властям. Редакторы в угоду обкому партии даже не рискнули оставить книге авторское название: «Моё и только моё». Вот в таком кастрированном виде появилось в 1975 году первое издание мемуаров Пановой.

Но на этом политика умолчания подлинной духовной жизни Пановой не закончилась. В 1980 году в Ленинграде появилась очень толстая монография А.Нинове о писательнице. Но в ней ни слова не было сказано ни о Даре, ни о старшем сыне романистки. Чего издатели боялись? А вот чего. Дар после смерти жены вышел сначала из Союза писателей, а потом подал заявление на выезд в Израиль. Последняя его книга, «Исповедь безответственного человека», вышла в 1980 году в Иерусалиме. Продолжил свою оппозиционную деятельность и Борис Вахтин-младший. Власть как-то попыталась его припугнуть, заблокировав ему в середине 1970-х годов защиту докторской диссертации. Но в ответ сын Пановой демонстративно принял в 1979 году участие в выпуске неподцензурного альманаха «Метрополь», опубликовав в нём свою крамольную повесть «Дублёнка».

Все купюры в мемуарах Пановой удалось восстановить лишь в 2005 году.

Так кем же была трижды сталинский лауреат Вера Панова? Я думаю, прежде всего она была личностью. Потому и осталась в истории русской литературы.

Вя­че­слав ОГ­РЫЗ­КО