Быть живым или нарисованным?..

№ 2009 / 47, 23.02.2015

Роман Михаила Земскова «Когда «Мерло» теряет вкус», опубликованный во втором номере журнала «Дружба народов» за этот год, продолжает вызывать споры среди литературных критиков.

Роман Михаила Земскова «Когда «Мерло» теряет вкус», опубликованный во втором номере журнала «Дружба народов» за этот год, продолжает вызывать споры среди литературных критиков. Сегодня во многом полярные точки зрения на произведение Земскова высказывают Анна и Константин Смородины и Егор Молданов.

Михаил ЗЕМСКОВ

«Когда «Мерло» теряет вкус» – назвал свой роман Михаил Земсков. В этой фразе – философская квинтэссенция: мир меняется, и мы меняемся в нём. Вкус вина становится иным, иначе выглядят прожилки и форма берёзовых листьев… Меняется всё то, что было данностью навсегда.

«Конец света не начинается с изменения формы берёзовых листьев. Листья, как и всё остальное в этом мире, меняются постоянно. Конец света начался давным-давно, только какое нам до него дело… Мы не замечаем его так же, как не замечаем меняющих форму листьев…»

Да, мир вокруг – весь пошатнувшийся, движущийся, текущий, в нём смещены все цели и смыслы, из него выпали краеугольные камни-понятия: жертва, любовь, долг, верность, чистота… Но, может быть, мир пошатнулся уже так, что сам выпал за пределы осмысленного, живого бытия? И вот та бледная копия, серая данность – по сути, тень настоящего, полнокровного, осмысленного и живого мира? В этом двухмерном, безвертикальном пространстве могут жить только плоские люди. Живым, в личностной полноте – в нём больно, невозможно.

А живой в романе из главных героев только Дэн. Только ему больно оттого, что он не может отыскать смысла, не может ответить на вопрос: зачем живу?.. Ему принадлежит определение: «Жизнь – всё классное, живое, нестандартное…» Он – сын священника (кстати, поступки и реплики его отца-священника иногда кажутся надуманными). Попав в аварию, оказывается в германской клинике, переживает операцию, заявляет, что «теперь не верит в Бога», то есть тоже, по авторской версии, меняется. Да, это изменение в нём чувствуется. Заключается же оно не в череде внешних событий, а в том, что он пережил страдание. И вот это страдание обостряет в нём ощущение живого, проснувшегося человека. Дэн не может и не хочет жить, как вчера. Он и с девушкой своей Наташей расстаётся, потому что она никак ещё не вылупится из второстепенной шелухи к живому, к настоящему.

Характерно, что автор, позволив своему герою расплатиться с долгами и попросить прощения у родителей, отправляет молодого парня в Соловецкий монастырь.

Это очень показательный момент. В повести В.Распутина «Мать Ивана, дочь Ивана» сын героини, тоже положительный, несущий в себе надежду и перспективу юноша тоже отправляется по церковной стезе. Как бы – из мира прочь. А всё потому, что светским авторам церковь часто представляется заповедным оазисом, где только и может что-то выпадающее из ветшающего мира – пребывать, вариться, возрастать… В романе В.Галактионовой «На острове Буяне» тоже молодой и пассионарный Витёк, опять – сын героини, пребывает в армии, то есть снова – в отдалении, где-то, не в мире, не здесь. Никак нам современные писатели не дадут эту жизненную силу, жажду и энергию – здесь, рядом, в мире, никак не найдут пути молодой пассионарности. Понятно, что для Дэна нужна пауза. И надо надеяться на то, что люди в монастыре встретят его трезвые, не экзальтированные интеллигентски, и дадут возможность просто потрудиться, поглядеть на живых людей вокруг, подумать о себе, попытаться воедино себя собрать, возвратиться в церковь, а там уж и думать о дальнейшем пути.

Другой герой повествования, пожалуй, следует назвать его – первым, потому что от его лица, от его «я» идёт действие, – Егор Харламов. Это художник, родом из Алма-Аты, где у него живёт мать и куда приводит его детективной своей петлёй сюжет. Именно глазами Егора дано ветшание, изменение мира. И весь этот образ – несостоявшаяся попытка вырваться из этого ветшания. Вырваться через затеплившуюся любовь, но как раз Наташа бросает ему в лицо горькие фразы: «Сам за спиной друга спрятался, а его под пулю подставил… Виноваты вы со своим другом…» Эта громадная, реальная вина сваливается на человека, который никогда не оценивает себя с точки зрения глобальных вневременных категорий: вины и ответственности. В его плоскость, где он функционирует и как бы добр, во всяком случае – совершенно адекватен, а на самом деле – ни холоден, ни горяч, вдруг ударяет горячая струя правды. «Её фразы стегали меня по лицу, лили жидкий азот в грудную клетку, выжигая тавро на каких-то внутренностях…»

Это был шанс Егора. Ведь он является соучастником убийства, спровоцированного неоправданным, просто от недоверия к людям, подозрением. Отсюда, с этого перепутья – или к покаянию, к осознанию себя и человеческого в себе, или – замкнуться в свой кокон, в свой эгоизм, уйти в привычную плоскость. От трудного пути он отказывается. «И тогда я становлюсь нарисованным, мультипликационным…» Да, он и сам не счастлив. Впрочем, счастье предполагает полноту, а полнота не проецируется на плоскость.

Вот, собственно, и всё. Два человека, два пути. В романе много рассуждений об искусстве. Егор – автор инсталляции с крестом: на двух столбах, выкопанных на детской площадке и соединённых крестообразно, он прибивает-распинает мягкие игрушки – голубых зайцев и розовых слонов. Эта его инсталляция как бы противопоставлена другому действу – перформансу Олега Шеворухова, заключавшемуся в онанизме пятерых участников перед публикой и телекамерами. Но неслучайно Егор – приятель с Шеворуховым, он одалживает у него машину, дабы прокатиться в Суздаль. И принципиальной разницы в восприятии мира – у обоих художников нет. Мир, где профанируется Жертва, и есть мир онанизма, не обязательно физиологического, душевного тоже. Этот мир не приносит и удовольствия-то полноценного. Недаром Дэну, живому, ожившему Дэну, хочется вернуть вкус мира, ему кажется, что и продукты не дают ему прежней вкусовой гаммы. Что ж, Егор часто способен здраво проанализировать себя. Он называет себя гедонистом и говорит, что тело торжествует над духом. Но замечает, что гонит его вперёд «отчаяние бессмысленности». «Обманчивая дорога – метафора для жизни, состоящей из иллюзий» в мире, где «чужое горе больше не имеет значения…»

Дэн – диджей, страстно влюблённый в музыку и танец, вернее, всё это было и остаётся в прошлой жизни, в жизни – до страдания. Он не может наесться искусством, не может утолиться им, а потому – бросает. Может быть, он возвратится к нему другим, с новым багажом. В своей инсталляции с крестом Егор, которого, видимо, внутренне зацепил образ Дэна, использует видео с его танцем. Искусство – на фоне креста. Но крест – не подлинный, а мнимый. Ещё бы! На фоне подлинного Креста – это ж кощунство выйдет. Только вот подлинность никто не отменяет в угоду нам, и смертность, и страдание.

Егор уверен, что он – хозяин собственной жизни. «Мир, немного прибалдевая, позволял мне рулить по своему желанию…» И вот когда он «отпустил вожжи… началась фигня…» А ведь эта «фигня» дала ему встречу с Наташей, дала ему шанс к рождению в человека. Но «быть мультипликационным» он выбирает сам, подтверждая свою инсталляцию, свой образ мыслей, своё миропонимание. Быть «как бы», быть «невзаправдашним» – на самом деле это значит быть скучным, примитивным, ветшающим вместе с миром. Но недаром этот «человек играющий» дружен с бандитом, а путь к реальному преступлению, к крови – оказывается коротким для этих повреждённых в самой своей человеческой основе – людей.

Автор ненавязчиво приводит читателя к вопросам мнимости и подлинности, к сущностным вопросам бытия. Роман написан легко и хорошо читается. Кстати, сделан он с учётом законов кинематографа. Зримо всё выстроено. Кинороман. Телевизор вытесняет чтение, и литература вынуждена не только бороться с ним, но и считаться. И тем не менее проза Земского – литература. Литература, которая даёт поразмышлять, а это важно.

Да, мир меняется. Да, мы меняемся. Но в этом, кроме гибели, заключена надежда. Потому что меняться можно не только – к злу, но и к добру. Через боль, через сострадание, через любовь…

Анна и Константин СМОРОДИНЫ,
г. САРАНСК