В моей памяти

№ 2010 / 5, 23.02.2015

Со сти­ха­ми Юрия Куз­не­цо­ва я по­зна­ко­мил­ся ещё в юно­с­ти, но по-но­во­му они за­зву­ча­ли в мо­ей ду­ше уже в пе­ре­ст­ро­еч­ные го­ды. Клас­си­че­с­кая стро­гость, глу­би­на и од­но­вре­мен­но яс­ность мыс­ли со­че­та­лись в них с ко­с­ми­че­с­ким раз­ма­хом об­ра­зов

Со стихами Юрия Кузнецова я познакомился ещё в юности, но по-новому они зазвучали в моей душе уже в перестроечные годы. Классическая строгость, глубина и одновременно ясность мысли сочетались в них с космическим размахом образов, мистическое начало преображало действительность, быт становился бытием, душевную жизнь освещало сияние Духа…


В январе 1993 года Юрий Кузнецов вместе с русскими писателями, авторами журнала «Наш современник», приехал к нам в Вологду. Помпезное помещение бывшего Дворянского собрания было переполнено. Кто-то умудрился забраться даже на балкон третьего яруса, где стояли прожекторы. Политическое и идеологическое напряжение в народе тогда зашкаливало, и поэтому пронизанное душевной болью выступление Валентина Распутина и едкое и меткое слово Василия Белова взорвали зал, началась полемика. Юрий Кузнецов был, наверное, единственным, кого эта перебранка не смутила. Он словно отстранился от шума уходящего времени, думал о чём-то своём и не обращал внимания даже на оскорбления, которые смело бросал сверху вниз некий субъект, спрятавшийся за осветительными приборами.


Но вот ведущий дал слово русскому поэту, и тот начал неспешно, как бы вспоминая давнее:







Смотрим прямо, а едем в объезд.


Рыба-птица садится на крест


И кричит в необъятных просторах.


Что кричит, мы того не возьмём


Ни душою, ни задним умом.


Теснотой и обидой живём.


Заливается ночь соловьём,


День проходит в пустых разговорах.



А в следующем стихотворении Кузнецов всего лишь одной строфой поведал и о себе – да так, что вся его былая отстранённость исчезла напрочь:







Я душу спасаю от шума и глума,


Летящих по краю.


Я думаю думу; о чём моя дума,


И сам я не знаю.



Внимание притихшего зала воодушевило поэта, и он прочёл ещё несколько стихов, в числе которых были «Маркитанты», вызвавшие в публике живой отклик и горячие аплодисменты.


В 1994 году я поступил в докторантуру в Москве и стал писать диссертацию о современной русской поэзии. Юрий Кузнецов занимал не только моё воображение. Рядом со мной в общежитии Московского педагогического университета на Юго-Западе жил и перебивался с хлеба на воду молодой аспирант Кирилл Анкудинов. Нас сблизила не только общая alma mater (в разные годы мы закончили один и тот же педагогический вуз в Майкопе), но и беззаветная любовь к русским поэтам, особенно к Николаю Рубцову и Юрию Кузнецову. Нас в самое сердце поразила колоссальная энергия мифа в кузнецовской поэзии. Споры и восторги за столом с разведённым в кружках обжигающим чаем длились порой до рассвета. Тогда и пришла мне в голову мысль написать совместно книгу о творчестве Юрия Кузнецова. Кирилл на моё предложение ответил согласием, и в начале 1995 года работа закипела. Детали в черновых главах обсуждались и согласовывались здесь же, за тем же письменным (и одновременно обеденным) столом. К концу года рукопись была готова, и я, узнав в Литинституте номер домашнего телефона Кузнецова (на работе его я не застал), позвонил поэту «на удачу». Мне повезло – трубку взял сам Кузнецов:



– Я слушаю.


Стараясь быть спокойным, я произнёс заготовленную фразу:


– Здравствуйте, Юрий Поликарпович! С вами говорит Виктор Бараков из Вологды. Вместе с Кириллом Анкудиновым из Майкопа мы подготовили рукопись книги о Вашей поэзии и хотели бы встретиться с Вами.


– Зачем?


Вопрос меня озадачил:


– Ну, например, для того, чтобы… не напутать даты в Вашей биографии…


Кузнецов устало вздохнул:


– Обратитесь с этим к Кожинову, он поможет.


– А о наших оценках Вашего творчества поговорить?..


– Пишите так, как будто меня нет, – сказал Кузнецов и положил трубку.


Последняя фраза оказалась особенной – в тембре, в интонации произошла разительная перемена. Со мной говорил уже не собеседник, а поэт. Её многослойность и многозначительность я осознал сразу: тут были и доброжелательная снисходительность к нашему исследованию, и пренебрежительность к собственной персоне перед вселенским ликом поэзии, и одновременно стремление оградить свою личность, свой невидимый чужому взгляду потаённый мир человеческой души.


В январе следующего, 1996-го года рукопись редактировалась и набиралась в издательстве «Свеча», главой и движущей силой которого была прозаик Галина Щекина, а 11 февраля, в день 55-летия поэта, первый экземпляр книги «Юрий Кузнецов. Очерк творчества» (с автографами сочинителей) лёг на личную преподавательскую полку Кузнецова в Литинституте.


Надо ли говорить о том, что мы с трепетом ждали от Юрия Кузнецова не просто критики, а показательного разгрома, но, к нашему удивлению, ничего подобного не последовало. Более того, сам поэт через несколько лет подтвердил наш вывод о том, что кузнецовская символика, миф – это живая действительность, мифо-реальность: «Миф не выдумка и не ложь. К настоящему мифу нужно относиться серьёзно» («Воззрение»).


К последним поэмам Юрия Кузнецова критики подходили в большинстве случаев традиционно, со своей меркой, не понимая истинной природы символа, не разглядев его духовной оболочки. Кроме того, эти поэмы надо анализировать в контексте всей поэзии Кузнецова, в движении его творческого времени.


С середины 1990-х годов Юрий Кузнецов совершил сверхмощный рывок, все свои силы он бросил на алтарь дерзновенной по замыслу и величественной по исполнению цели: «Задача была приблизить Иисуса к душе русского человека. Я её выполнил». (Из воспоминаний поэта В.В. Иванова «Преодоление одиночеств»).


Ключ к расшифровке этих произведений тот же: Кузнецов как поэт воспринимал христианство мифологически: «Я долгие годы думал о Христе. Я Его впитывал через образы, как православный верующий впитывает Его через молитвы» («Воззрение»). Своё отношение к православной религии Кузнецов-человек выразил не менее чётко: «Поэзия, конечно же, связана с Богом. Другое дело, что сама по себе религия, и особенно религия воцерковлённая, может существовать без поэзии, в то время как поэзия без религиозного начала невозможна. Поэт в своём творчестве выражает всю полноту бытия, не только свет, но и тьму, и поэтому ему трудно быть вполне ортодоксальным, не в жизни, конечно, а в поэзии» (выделено мной. – В.Б.). Поэтому мы не можем и не должны переходить на личность поэта и оценивать его как православного христианина. Всё то, что произошло в его душе, он унёс с собой. А вот непостижимая тайна его поэзии будет манить нас всегда.

Виктор БАРАКОВ,
г. ВОЛОГДА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.