Спасибо за себя и за Виктора Курочкина

№ 2010 / 23, 23.02.2015

Спа­си­бо за вни­ма­ние, ока­зан­ное мне в про­шлом но­ме­ре га­зе­ты («ЛР», 2010, 28 мая), и – ней­т­раль­ность, ко­то­рая при вой­не пах­нет ми­ром.
Ка­жет­ся, ме­сяц на­зад вы на­пе­ча­та­ли ста­тью «На вой­не как на вой­не» о Вик­то­ре Ку­роч­ки­не

Спасибо за внимание, оказанное мне в прошлом номере газеты («ЛР», 2010, 28 мая), и – нейтральность, которая при войне пахнет миром.

Кажется, месяц назад вы напечатали статью «На войне как на войне» о Викторе Курочкине («ЛР», 2010, № 17). Спасибо и за Виктора – за память о нём, за человеческие слова о нём. Как говорили проститутки на Васильевском острове: лучше поздно, чем никому. Мы были более чем знакомы с 1966 года по 1969. В 69-м Виктор заболел, а я убежал от семьи, исчез из микрорайона, где проживали друзья и враги.

Однажды Виктор напал на меня, обвиняя в незнании поэзии, и требовал, чтобы я прочёл ему хоть строчку Батюшкова. Я отказался, тогда он обругал меня дураком, но приставать не перестал. Постепенно я озлился (тогда говорили – озверел) и крикнул, что дураки помещаются в Союзе писателей, а выдают себя за гениев, что Курочкин сам пример такого дурака, так как не знает стихов своего века. И прочёл ему перевод Пастернака из Табидзе:

Не я пишу стихи, они, как повесть, пишут меня, И жизни ход сопровождает их. Что стих? Обвал снегов, дохнёт и с места слышит, И заживо схоронит – вот что стих.

– Теперь скажи, кто написал эти стихи? – потребовал Слава.

Виктор встал со стула и, кажется, протрезвел.

– Не знаю. Хорошие стихи.

– Признаёшь себя дураком имени Союза писателей?

– Признаю.

Ссоры не было, выяснение знаний закончилось. Но в пылу перепалки две эпиграммы на Курочкина я написал:

У Курочкина Вити Ум видимо не виден, Зато прекрасная душа И на войне, и в Лукашах.

И другую:

Ах, боже мой, он Батюшкова помнит И даже наизусть читает Блока! Сдаюсь! Я рядовой, а ты – полковник Поклонников, что сами пишут плохо.

В ссылках газеты на Конецкого как бы провал – Конецкий на Звёздной улице тогда не появлялся, в компании не участвовал и, скорее, выдумал о Курочкине.

В своё время мне сильно досталось в милиции за якобы хулиганство. Я хотел засудить избивателей, тем более акт судебно-медицинской экспертизы был у меня на руках. Но прокуратура дело не приняла. Когда я рассказал Виктору, как меня мусолили и ходили сапогами по спине, он взвился и стал кричать, что советская милиция так не делает, что меня оттоптали хулиганы, а я хочу опорочить советскую власть. И я стал кричать, что, мол, погоди, и тебя заметут, и тебя потопчут, запоёшь Лазаря. Он отмахивался, но выпивали вместе. А через пару месяцев Курочкина повязали в мастерской художника – на них позвонили кляузники соседи, менты примчались, скрутили им руки, отметелили и привезли в кутузку, а там вытащили из карманов Курочкина удостоверение члена Союза писателей (по виду почти копия удостоверения КГБ), партийный билет (тоже красненький) и, кажется, удостоверение народного судьи – их развязали и развезли по домам. На другой день Виктор сказал: «Да, верю, что бьют, это непростительно».

До 1969 года эти побои не сказывались на здоровье Курочкина. Инсульт накрыл его неожиданно, он был в стрессе – много пил даже без компании, избивал свою собаку, искал, на ком сорвать зло.

Последний раз мы встретились на улице возле кинотеатра. Анатолий Аквилёв вывел Курочкина на прогулку. Виктор не мог говорить, но понимал и помнил. Я попросил Аквилёва оставить нас на пару минут попрощаться. У Виктора спросил, помнит ли он, что писатель. Он кивнул. Может ли он печатать на машинке. Виктор замотал подбородком «нет», и слёзы навернулись на его глаза. Тут я рассказал, что сбежал от семьи, что больше не сосед по микрорайону, что снимаю избу в пригороде. Виктор кивал, мол, знаю, слышал. И ещё я пообещал, когда утрясётся, мы встретимся и напьёмся. Мы держали друг дружку за предплечья, улыбались и ревели. К нам стал подходить Толя Аквилёв с женой, тогда я ушёл бегом к остановке троллейбуса. Больше мы не виделись, но общий друг сказал, что «Курица помер, был второй инсульт». Я поверил, а Курочкин прожил ещё пять лет.

Из перечисленных вещей в «ЛР» Курочкина опущена пьеса «Сердце девичье затуманилось». Пьеса шла в Ленинграде в конце пятидесятых, об авторе говорили как о возрастающем гении, что более приятно, чем справедливо.

«Записки судьи Бузовина» Курочкин держал в столе и считал это опасной литературой. Записки опубликовали в начале семидесятых, крамолы там не было, но черты автобиографии Курочкина явные.

А Конецкий под конец жизни решил писать свою антологию на всех, кто был заметен и под рукой, что ли, кроме родного брата Олега Викторовича Базунова – великолепного писателя и добрейшего человека. К счастью, я с Конецким даже знаком не был. Ну а про антологию его или кого иного – это стало модой после советской власти писать антологии – Сапгир, Кривулин для примера.

И ещё у меня к газете просьба о будущем: в октябре этого года будет 100 лет со дня рождения Давида Яковлевича Дара. Для 50–60-х лет он был одной из связующих фигур литературы. Личность его (а не творчество) поддерживала десятки пишущих (я не в счёт, надо мной Дар подсмеивался и называл пошляком). Боюсь, что его как бы самые важные друзья не устроили б нечто такое, не имеющее ни к литературе, ни к памяти никакого касательства. Сделайте, пожалуйста, материал о Д.Я. Даре.

Слава ГОЗИАС