Пить под секундомер

№ 2010 / 27, 23.02.2015

Пи­шу в де­рев­не. Нет под ру­кой книг Ко­жи­но­ва, нет сво­их днев­ни­ков, ча­с­тень­ко нет да­же све­та – тог­да при свеч­ке пи­шу.
Лев Тол­стой – то ли в днев­ни­ках, то ли в пись­мах – рас­суж­дал о свой­ст­вах па­мя­ти





Пишу в деревне. Нет под рукой книг Кожинова, нет своих дневников, частенько нет даже света – тогда при свечке пишу.


Лев Толстой – то ли в дневниках, то ли в письмах – рассуждал о свойствах памяти: многое важное забывается, а помнятся вроде бы мелочи, детали, внезапные ощущения, – они-то и должны становиться предметами описания. Вот и попробую рассказать то, что реально запомнилось из общения с Вадимом Валериановичем, что постоянно и без усилий всплывает в памяти.


Первую встречу с Кожиновым, название первой его прочитанной статьи или книги не помню. И не помню день или год, когда осознал его исключительность как мыслителя, историка, литератора. Зато помню, что очень давно, ещё в молодости остро завидовал своему старшему брату Владимиру (он печатается под псевдонимом Урусов) за его знакомство и близость с Кожиновым. С братом же связано первое – и чуть ли не единственное – сомнение в непогрешимости Вадима Валериановича. В одной из статей о молодых поэтах, опубликованной в «Дне поэзии», Кожинов обрушился на неплохое, как мне казалось и кажется, стихотворение Николая Дмитриева: «В пятидесятых рождены, // Войны не знали мы, но всё же // В какой-то мере все мы тоже // Вернувшиеся с той войны…» (Здесь и далее цитирую по своей плохой памяти. – В.В.) Да, там были сомнительные строки о том, как лирический герой выжил благодаря отцу: «А то в каких бы жил мирах, // Когда бы снайпер батьку выждал // В чехословацких клеверах!» Меня особенно царапнули, возможно, правдивые, но никак не объяснённые в стихотворении именно чехословацкие именно клевера, но ведь в целом-то стихотворение было хорошим и со временем стало заслуженно знаменитым, почти классическим. А Кожинов обругал его очень развёрнуто, в нескольких абзацах, причём не за строки и строфы, а за изначальную позицию автора, за якобы игривость в столь важной теме. Противопоставлялось же стихотворение Урусова – о том, что отец не любит вспоминать и рассказывать о войне (он действительно не любил), что война непостижима и вообще «…Быть может, из-за гибельной войны // Нет среди нас великого поэта, // Великого в масштабах всей страны». Стихотворение тоже замечательное, что Кожинов блистательно показал в подробном разборе, но – «зачем же стулья ломать»? Да ещё о Колю Дмитриева, который в жизни был тихим и грустным, как бы даже пришибленным человеком. Впрочем, иногда, крепко выпив, Коля становился буйным и дерзким. Однажды он несколько раз за вечер звонил из ЦДЛа Кожинову и требовал к телефону «Вадима Валокардиновича». Не могу только сказать, было ли это «однажды» до или после кожиновской статьи.


Но вернусь к брату, к Урусову. В 80-х годах он несколько раз посещал Вадима Валериановича, даже брал с собою жену. Вот это я едва мог понять и представить: в гости! к Кожинову! да ещё жену притащить! Разумеется, не поверил бы, что со временем сам окажусь у Кожинова в гостях (без жены).


Впрочем, в те же 80-е я тоже несколько раз видел и слышал Вадима Валериановича: в Союзе писателей, в ресторане и залах ЦДЛа, слышал его выступления. Но приблизиться, познакомиться, заговорить боялся панически. Это было похоже на острую молодую влюблённость, когда боишься даже прямого взгляда, не только встречи и разговора.


На рубеже 90-х появился железный, неотвратимый повод для встречи. Перед этим я ушёл из «Правды», где прослужил двенадцать лет военным корреспондентом и заместителем редактора газеты по отделу информации, и стал начальником новорождённой Военно-художественной студии писателей. Подчинение Студии было двойное: деньги мы получали в Министерстве обороны, а располагались и работали на улице Воровского, в Союзе писателей. В ту пору афганский поход 40-й армии уже закончился, внутренние драки ещё толком не начались, но мы всё-таки много ездили и летали по войскам, стараясь выбирать адреса подальше и понеуютнее, однако и это надоедало, и мне пришло в голову организовать совещание-семинар молодых военных литераторов в горячо любимой Пицунде. Тамошний Дом творчества место, конечно, райское, но не в конце апреля – начале мая, когда нам разрешили провести совещание (море ещё холодное, мандарины не вызрели, чача и вино – прошлогодние). И всё-таки, переборов сомнения и паническую влюблённость, осмелился позвонить Вадиму Валериановичу. Помню, что он не сразу сообразил, кто и зачем куда-то его зовёт, начал ссылаться на здоровье и занятость, но я с посильною твёрдостью объяснил, что помимо молодых литераторов на совещании будут «афганские» барды и вообще интересные армейские люди, а он разбирается не только во всех видах литературы, но и в гитарном пении, в военной истории, так что… Кожинов не дал мне договорить:


– Армии я отказать не могу.





Кстати, позже, когда мы достаточно сблизились, Вадим Валерианович даже просил меня организовать встречу с офицерами, чтобы выступить перед ними, высказать свои взгляды на исторический долг русской армии. Возможно, он ещё надеялся на военный переворот, но я его к офицерам после Пицунды не приглашал, потому что на переворот уже не надеялся (хотя одна попытка была, когда десантная дивизия покинула гарнизоны и отправилась в центр России «для участия в уборке картофеля»; её с полпути вернули, поскольку среди генералов-десантников оказался наивный человек, решивший посоветоваться со своим другом из окружения Ельцина).


Но это всё позже, а пока Пицунда, совещание-семинар, разбор прозы, стихов, бардовские песнопения, неизбежно переходящие в литературно-армейские пьянки. Кожинов в те времена пил уже мало, хотя ещё выпивал. Задела, а потому и запомнилась его ироничная фраза:


– Способные люди есть, но пить и опохмеляться вы всё-таки не умеете.


Это было обидно, и я возразил: дескать, специально прекращаю всю литучёбу ещё до обеда, чтобы народ успел выпить, поесть, поваляться на пляже, подготовиться к вечерним общениям, да и утро встречаем если не чачей, то хотя бы вином…


– А вы знаете, что для того, чтобы произошла физиологическая опохмелка организма, нужно выпить не менее половины выпитого накануне?


Я не знал. И слегка испугался:


– Но ведь мы же умрём.


Вадим Валерианович опять улыбнулся и очень просто сказал:


– Когда почти в вашем возрасте я выпивал в сутки меньше литра водки, это означало, что я уже выхожу из запоя.


Лет через семь я напомнил Кожинову про объявленную им в Пицунде норму «физиологической опохмелки»: мол, с трудом, но дотягиваю. Ответ был быстрым и резким:


– Я не мог так сказать. Не половину, а треть.


Тогда мне подумалось, что Кожинов постарел, потому и уменьшил рекомендуемое количество. Впрочем, и суточная норма при выходе из запоя требует оговорки. Память сохранила не один литр, а два, но мне в это сейчас просто не верится,– наверное, тоже старею.


Ещё про Пицунду. Дни были солнечными, но море ещё прохладным. Вадим Валерианович ежедневно выходил на пляж, однако купающимся я его не видел. Обычно он сидел на береговой гальке, а вокруг него, опершись на локти, лежали семинаристы. Кожинов им проповедовал. Слово немного выспренное, но более точного не подберу. Разговоров как таковых – по крайней мере, с нами, молодыми писателями, – он вести не любил. Обычный вариант: наш короткий вопрос и его развёрнутый, глубокий ответ, плавно перерастающий в изложение того, что он считал важным для эпохи и аудитории. Помешать этому могли только барды – в силу вредности их творческой специализации. Бардов я от Кожинова отгонял, да они и сами не цеплялись за место, где нет выпивки и гитары. Ближайший мой друг Игорь Морозов, автор лучших афганских песен «Батальонная разведка» (которая, кстати, была написана ещё до Афгана и посвящена его отцу – фронтовику Великой Отечественной) и «Мы уходим», звучавшей с утра до вечера во всех афганских гарнизонах в дни вывода войск, с удивлением говорил:


– Меня кто-нибудь видел у моря? По-моему, я туда не сходил…


И вот в некий день первой недели (совещание было большим, двухнедельным) я, не сумев отогнать бардов, перебивавших Кожинова, решил отвлечь его видом плывущего человека и поплыл разными стилями – брассом, на спине, кролем – прочь от берега. Плаваю я красиво, но плохо: быстро выбиваюсь из сил. А на этот раз, когда прошло возбуждение и я оглянулся, берег был почти в километре. И я ошалел. К страху-то немного привык ещё в афганских командировках, но там надо было просто перетерпеть или спрятаться, а тут ещё предстояло осилить такую дистанцию, какую и раньше и в тёплой воде не проплывал. Страх перешёл в потерю координации – просто-напросто не работали руки и ноги. Пришлось отдавать себе команды, как роботу: «Гребок руками. Толчок ногами. Голову вверх. Вдох. Выдохнуть в воду…» Длилось это если не вечность, то половину вечности точно. На берегу я упал, но удачно, на задницу, – как будто бы сел. Вадим Валерианович оглянулся, но ничего не спросил, только сказал:


– А вы хорошо плаваете.


От любых берегов я с тех пор дальше сотни метров не отплываю, но до сих пор же горжусь, что ближе всего к погибели был именно на глазах Кожинова.


К началу второй совещательной недели семинаристы повыдохлись и даже на занятиях Вадима Валериановича стали попивать – в перекурах, а потом и открыто, при руководителе. Сам я с Кожиновым ещё ни разу не пил, к тому же страшно хотелось услышать, как он поёт «золотые романсы» (из стихотворения Владимира Соколова). Решил устроить вечер-приём в своём штабном полулюксовском номере. Вытащили и накрыли на просторном балконе столы, закупили свежую зелень и прошлогоднюю чачу-вино, расставили стулья и удобное кресло для Кожинова, барды притащили гитары, но я приказал унести, оставив на балконе только свою, перестроив на семиструнный лад: знал, что Кожинов играет на семиструнной. Вадим Валерианович, устроившись в кресле и выпив бокальчик сухого вина, явно приготовился к поучительному монологу, но я помешал:


– Мы знаем, что вы поёте, но ни разу не слышали.


Кожинов заявил, что простужен, не в голосе, да и нет семиструнной гитары, мы закричали, что все очень просим, предъявили гитару, освободили пространство у кресла, – он улыбнулся, пожал плечами и согласился. После первой же песни (кажется, «Слышен звон бубенцов издалёка…») поднялся гвалт, барды полезли чокаться, кто-то начал восторженный тост в честь поющего гения, после чего я понял, что так жить нельзя – будут не песни, а шум и ненужные славословия. И объявил регламент: на разговоры после песен – минута, на тосты – тридцать секунд. Вадим Валерианович посмотрел на меня с ироничным сомнением, но возражать не стал. В конце вечера, на котором пел только он, пел увлечённо и много, вдруг захохотал (что с ним почти никогда не бывало):


– Много чего в моей жизни случалось, но чтобы пить под секундомер – такого не помню!


Рассказать о пении Кожинова не могу. Если заранее отбросить восторженные слова,– он пел просто, легко и умно. Ничего сопоставимого по уровню исполнения я не слышал и не могу представить. Но в те же примерно годы по телевизору частенько выступал В.Я. Лакшин – критик, слегка демократ, первый заместитель главного редактора журнала «Знамя»; иногда он брал в кадре гитару и пел. Мне доводилось слышать его и в узких компаниях, даже одалживать свою гитару, предварительно перестроив,– он тоже играл «на семи». Репертуар у него и Кожинова если не совпадал, то перекликался, но в пении Владимира Яковлевича преобладали ирония и интеллект, а в пении Кожинова – душа. Кстати, Лакшин в свои последние годы начал склоняться к русскости (об этом ещё мало кто знает), и ярые демократы от него отвернулись.


…В дни Пицундского совещания мы вывешивали объявления и приказы по Студии. Все они заканчивались подписью: «Административно-командная группа». Кожинову наша бравада нравилась – ведь тогда во всех газетах, журналах, эфирах проклиналась именно «административно-командная система» советских времён. Помнятся его высказывания на тему коммунизма, советской власти, грянувшей перестройки.


– Лично мне хуже не стало,– говорил Вадим Валерианович.– Я теперь могу издавать то, что раньше и не мечтал издать. Но при демократах Россия погибнет.


– Коммунистом я не был, меня тошнило от словоблудия, от призывов и лозунгов, но один был правильным, и его нужно вернуть: «Коммунизм неизбежен!»


– А начинал я пламенным монархистом и белогвардейцем. Лет двадцать назад пролетали спецрейсом (сейчас бы сказали «чартером») над окрестностями Краснодара, в салоне писатели и генералы, все, разумеется, пьяные, а я поднимаюсь и говорю: «Господа! Мы пролетаем над местом гибели генерала Корнилова. Прошу почтить его память вставанием». Со временем разобрался, что белые, включая Корнилова, были не монархистами, а буржуазными демократами. И гражданскую войну начали они, а не красные. И Россию распродавали они, а не большевики – те её собирали и склеивали, пускай даже кровью. Да, среди большевиков было многовато евреев, но в белых правительствах – там же одни масоны…






Юрий КУЗНЕЦОВ и Вадим КОЖИНОВ
Юрий КУЗНЕЦОВ и Вадим КОЖИНОВ

Под занавес совещания решили устроить музыкальный бардовский вечер. Вывесили объявление (…«Административно-командная группа») и искренне удивились, когда кинозал оказался заполненным, даже в проходах люди стояли. Помню, что чересчур волновался: в присутствии Кожинова ещё ни разу не пел. Выступил в серединке, с единственной, хотя и длинноватой песней: «Были когда-то и мы офицеры, // Бражники, ратники, юность Руси, // Пленники чести, хранители веры, // Взгляды любви обходя на рыси», – ну и так далее в этом духе. Объявив следующего барда, спустился со сцены, выскользнул через боковую дверь на улицу, закурил. И сразу же вышел Кожинов, тоже достал сигареты – он курил только свои, самые простые, без фильтра. Подымили под дождиком (не он ли пригнал нашу публику?), я мелко дрожал, Вадим Валерианович тоже, по-моему, волновался.


– Вы давно написали это стихотворение? Оно же белогвардейское.


– Недавно. Но вообще-то задумывал как пародию.


– Это бывает в литературе. Знаете, что «Повести Белкина» тоже пародия? На Бестужева-Марлинского, он был моден тогда. Пушкин с удовольствием вспоминал реакцию Боратынского после чтения: «Ржёт и бьётся». …Почему вы поёте совсем другим голосом, чем говорите?


– Не знаю, я не нарочно. В разговорах пишу: а начинаю петь – голос почему-то снижается.


– Это и ecть признак русского пения. Когда мы поём – мы молимся.


Венчал же всё совещание, естественно, вечер Кожинова. От гитары он с усмешкою отказался, и я не спрашивал, почему: доныне не могу представить его поющим со сцены. Кинозал снова был полон, я опять волновался – теперь за Вадима Валериановича: в одиночку держать в руках столько псевдописательской, по преимуществу демократической публики тяжеловато. Поначалу и вправду звучали выкрики типа: «А вы не фашист?», затем по рядам замелькали записки, которые он все до единой зачитывал, даже явно провокационные, минут через двадцать выкрики и мелькание прекратились, стали звучать нормальные, вслух, вопросы, закончился же вечер аплодисментами, но и неким ошеломлением: часть публики явно хотела чего-нибудь возразить, но возразить ничего не могла.


Выступления Кожинова – и в многолюдных залах, и в полупустых, и перед единственным слушателем – имели внутреннюю структуру, которую трудно уловить и определить. В первые минуты казалось, что он повторяется, зачем-то возвращается к тому, с чего начинал, затем появлялось чувство, что он тебя обволакивает, берёт в плен своих мыслей, потом вдруг казалось, что он говорит бесспорные, очевидные вещи, а в конце либо высокая радость: «Ведь я тоже так думаю, только не мог это выразить», либо ошеломление: «Возразить нечего, а соглашаться нельзя». Структуру коротко определить не могу, но два варианта есть. Первый, очевидный – конусная спираль: возвращения к уже прозвучавшим мыслям на более высоком витке. Второй вариант – кольчуга: новое кольцо вковывается в соседние, и постепенно главная мысль обретает такую защиту, которую не только встречными доводами, но и мечом не пробить. Мне кажется, что почти так же выстроено большинство его статей, публицистических книг, исследований истории и современности. Но это слишком сложная тема для деревенских воспоминаний.


После пицундских дней мы иногда перезванивались, встречались на московских мероприятиях, были и условленные встречи. Одна из них – в СП России, в так называемой «Литературной горнице», на моём то ли выступлении, то ли обсуждении творчества. Кожинов узнал про «горницу» не от меня, вежливо позвонил:


– Вы не возражаете, если я приду и скажу о вас несколько слов?


Ещё бы я возражал!


В «горнице» моей светло не было. Дело в том, что решился читать стихи без гитары, чего не делал с глубокой юности. Вадим Валерианович сидел рядом и после одной из моих декламаций спросил:


– Нет ли при вас текста произнесённого вами стихотворения?


Текст был, я передал его Кожинову, уже предчувствуя приговор.


Впрочем, на официально-творческой части Вадим Валерианович выступил почти благожелательно, но позже, на лёгком фуршете, на мой тихий вопрос, зачем ему нужен был текст, столь же тихо ответил:


– Хотел посмотреть, действительно ли такое слабое стихотворение, как показалось на слух. Не показалось. Действительно слабое.


По-другому запомнился литературный десант во Владимир – то ли выездной пленум правления СП, то ли Дни литературы, то ли совещание молодых, где мы оба были руководителями семинаров. Вот эпизод: сидим рядом в зале на каком-то скучном официальном собрании, Кожинов вполголоса говорит:


– А вы «Золотых ворот» раньше не видели?


– Много раз видел: я к родителям в Шую через Владимир езжу.


– Я тоже видел. Давайте просто погуляем, поговорим, всё равно через час возвращаться к Дмитровскому собору.


– Давайте. Кстати, я знаю неподалёку одну чистую забегаловку…


– Чистая забегаловка – это для России серьёзно. Надо взглянуть.


Выпили мы, смутно помнится, коньяку, и очень помалу, рюмки по две или по три. К собору слегка опоздали, наткнулись на одиноко бродившего Юрия Кузнецова.


– Слушай, Вадим, где ты шатался? С кем мне тут говорить, кроме тебя?..


Тогда я ещё не знал стихотворения Юрия Поликарповича «Здравица», концовка которого категорична: «Нас, может, двое, остальные – дым. // Твоё здоровье, Кожинов Вадим». Не знал, но почувствовал, что Кузнецов на меня обиделся: неужели слегка ревновал?


Но ревновать должен был я. Моя влюблённость в Кожинова с годами только усиливалась, и мне резало слух демонстративное «тыканье» Кузнецова в их разговорах, да ещё при ироничной, почти снисходительной интонации. Конечно, я понимал, что это жизненная игра Юрия Поликарповича, что он любит Кожинова повесомей, чем я, но всё же, всё же…


А потом наступил день, когда мы встретились с Вадимом Валериановичем у него дома. Он попросил у меня какие-то материалы для «Загадочных страниц XX века», я знал, что у него начали побаливать ноги, и сказал, что могу занести, бросить в почтовый ящик.


– Почему вы меня избегаете? Нет уж, если вы так добры, что придёте, то обязательно поднимитесь ко мне, у меня есть чай, есть гитара, вы мне споёте «А что нам терять, кроме чести…»


Эту мою песню Кожинов открыто любил. Однажды спросил:


– Как вам удалось её написать?


Честно ответил, что написал давно и случайно, сидя на вечернем дежурстве в газете, где у меня была гитара. И попробовал объяснить, что хотел в песне сказать. Получилось довольно путано.


– Вы сами не понимаете, что вы написали.


Прозвучало то ли как похвала, то ли как констатация моей умственной неполноценности. Мне больше нравится: как похвала.


Дверь открыл сам Кожинов. Поздоровались, я привычно нагнулся, чтобы расшнуровать ботинки, он остановил:


– В дом, где меня просят снять обувь, я второй раз не вхожу. И вам не советую.


Квартиру описывать не буду, поскольку рабочий кабинет Вадима Валериановича располагался прямо в прихожей, напротив двери. Сели за столик под книжными полками, возле которого уже стояла гитара. Кожинов принёс чай, а я, оглянувшись по сторонам, достал бутылку вина и плоскую фляжечку коньяка. Кожинов улыбнулся:


– Не бойтесь, Елена Владимировна знает, что я иногда выпиваю рюмку-другую.


Выпили, он закурил, начал смотреть принесённые материалы, – звонок в дверь. Вадим Валерианович открыл и познакомил меня с вошедшим:


Николай Николаевич Скатов. Писатель, историк литературы, директор Пушкинского Дома.


Скатов казался чуть младше хозяина, но гораздо вальяжнее: добротно одетый, с неторопливыми жестами и словами. И принёс торт!


Кожинов, не любивший ни в чём промедлений, предложил Скатову послушать «одну замечательную песню». Пока я перестраивал старенькую, довольно капризную гитару на шестиструнный лад, Вадим Валерианович достал с полки стопочку моих книг, протянул одну из них гостю:


– Вот здесь её текст. Где закладка.


Николай Николаевич просмотрел стихотворение, ничего не сказал, стал листать книжку дальше, пока я, несколько обескураженный, донастроил гитару и торопливо спел «А что нам терять…» На песню Скатов не отреагировал, но над книгой внезапно выпрямился:


– А это?.. Вы это тоже поёте?


Глянув на открытую страницу, я неохотно сознался:


– Пою, но не всерьёз, не со сцены – так, для военных приятелей…


– А для меня можете спеть?


И я спел действительно редко исполняемую песенку с грубоватыми словами и смыслом: «Война становится привычкой. // Опять по кружкам спирт разлит, // Опять хохочет медсестричка // И режет сало замполит…»


Скатов долго молчал, потом тихо, как бы себе самому сказал:


– А я боялся, что афганская война прошла зря.


После этой встречи мы со Скатовым подружились, я ездил к нему в Ленинград, выступал в его передаче по местному телевидению, мы бродили вдвоём по вечернему дождливому городу, говорили о Некрасове, Пушкине, Кожинове… Вспоминаю это не для похвальбы. Просто не могу до сих пор понять, почему этим двум столь искушённым в литературе людям нравились совсем разные песни.


Из поздних общений с Вадимом Валериановичем вспоминается долгий вечер в руководимом им литобъединении «Красная Пресня». Представляя меня подопечным, Кожинов почти самодовольно сказал:


– Виктор Глебович выступать и общаться не любит, я это заметил давно. Но на мою просьбу прийти к нам и выступить ответил по-военному: «Есть!»


Впрочем, выступать мне пришлось не скоро: члены литобъединения читали свои стихи по кругу, Вадим Валерианович никого не критиковал, замечаний не делал, частенько просил прочитать ещё и ещё – те стихи, которые считал наилучшими. И я понял, скорее даже почувствовал, что все здесь любят Кожинова, и он любит всех. Очень возможно, что в профессиональной писательской среде ему не хватало именно такой – бесхитростной и взаимной – любви.


Последний наш разговор (по телефону) имеет краткую предысторию. В конце второго тысячелетия, точную дату не помню, десяток московских писателей вылетели в Салехард на некий литературный праздник. Помимо банкетов и выступлений проводился и семинар молодых местных поэтов, которым руководили Ю.Кузнецов и я. Кстати, и поселились мы в одном гостиничном номере. А на семинаре поссорились: мне показалось, что Кузнецов слишком уж резко обругал местную поэтессу (действительно малограмотную), а ему показалось, что я слишком резко ему возразил. Пьяный Кузнецов бывал добр и спокоен, трезвый – непредсказуем.


– Верстаков, я удаляю вас с семинара!


Ситуация интересная: удаляют руководителя,– но я, конечно, ушёл, на прощанье сказав Юрию Поликарповичу ещё несколько громких слов. В гостинице с горя лёг спать. Вернувшийся Кузнецов меня разбудил:


– Полковник, вставай водку пить.


Пили долго и молча. Наутро улетели в Москву. Расставаясь в метро, Кузнецов пробурчал:


– Полковник, стихи принеси.


Визит в «Наш современник», где он ведал поэзией, я долго откладывал, явился лишь в ноябре 2000 года. Юрий Поликарпович взял стихи, сразу начал читать. Я, конечно, ушёл курить, зная резкость его оценок и непредсказуемость предлагаемой правки. Вернулся минут через десять. Кузнецов подклеивал к первой странице данные об авторе, затем поставил подпись и дату.


– Везёт же тебе, полковник: я в первом номере снимаю свои стихи, хочу ещё доработать. Поставлю твои.


Везение оказалось связанным с трагедией. 17 января 2001-го вдруг позвонил Кожинов (вдруг – потому что перед этим мы не общались и не созванивались несколько месяцев), разговор был долгий, я его записал в дневник, дневника под рукой нет, но несколько фраз помню чётко. Кожинов:


– Должен вам честно признаться, что до нынешних стихов в «Нашем современнике» ваша поэзия казалась мне всё-таки зависимой от гитары. Я был не прав.


Далее следовали большие слова и оценки, которых я слегка испугался, хотя ждал – именно и только от него – всю свою творческую жизнь. Со страху перебил, попытался перевести разговор на тему его здоровья. Кожинов холодновато обиделся:


– Мы с вами давно общаемся, и вы должны бы уже понять, что я не говорю необдуманных слов… Кстати, как вы относитесь к поэзии Юрия Кузнецова?


Врать не хотелось, и я честно ответил, что люблю и глубоко уважаю Юрия Поликарповича, у него есть великие стихи, но всё-таки зря он встал на котурны и чаще вещает, чем говорит. Кожинов (после долгой паузы):


– Мне очень жалко, что вы не понимаете поэзию Кузнецова.


После этого Вадим Валерианович снова заговорил про мои новые стихи и направление дальнейшего творчества. Закончил же суховато:


– Впрочем, я лучше об этом всём напишу. Это и вам будет полезней.


И мы попрощались – навечно.


24 января в ЦДЛе был творческий вечер моего друга и сподвижника по Военно-художественной студии Николая Иванова. Он тоже знал и любил Кожинова, к тому же попросил во время моего выступления спеть «А что нам терять…», я спел и неожиданно для самого себя рассказал в микрофон о недавнем звонке Вадима Валериановича.


Наутро позвонили из «Красной Пресни»: Кожинов умер. Умер в больнице, в которой долго лежал. (Значит, и мне он звонил оттуда.)


В пятилетие смерти семья и «Красная Пресня» заказали панихиду в церкви Симеона Столпника на Поварской. Спокойный и умный священник после молебна подошёл к нам поговорить.


– Я всегда почитал и читал Вадима Валериановича. И знал, что он живёт рядышком, в нашем приходе. Но в церкви его не видел…


А мне вспомнился – и тогда и сейчас – ответ Кожинова на мой слишком прямой вопрос: «Верите ли вы в бога?»


– По-моему, сказать, что я верю в бога, все равно, что сказать: «Я хороший человек».


Гоголь писал о Пушкине: «Это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет». Со времени рождения Пушкина до смерти Кожинова прошло двести лет.



Виктор ВЕРСТАКОВ,


дер. БИРЮЛЬКИ, Тверская обл.



Виктор Глебович Верстаков родился 20 декабря 1951 года в Витебской области. В 1975 году окончил Военно-инженерную академию имени Дзержинского. Автор нескольких книг стихов, прозы и публицистики, в том числе «Ради твоей неизвестной любви», «Прощай, Афганистан», «Бродил и я в стихиях мира», «От «Правды» до «Свободы».

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.