Прогулки хама по поэтическим аллеям

№ 2010 / 32, 23.02.2015

У каж­до­го вре­ме­ни свои ха­ме­ле­о­ны и свои жерт­вен­ни­ки. Од­на бе­да, пе­ре­фра­зи­руя Клю­чев­ско­го, – жерт­вен­ни­ки ред­ки, как ко­ме­ты, а от ха­ме­ле­о­нов нет про­ды­ху, как от на­зой­ли­вых ко­ма­ров.

Защитники Николая Зиновьева перешли на сленг одесских биндюжников



У каждого времени свои хамелеоны и свои жертвенники. Одна беда, перефразируя Ключевского, – жертвенники редки, как кометы, а от хамелеонов нет продыху, как от назойливых комаров. Вновь к этой горькой констатации вернула меня память после публикации в, казалось бы, авторитетной своим серьёзным подходом к творческим делам писателей газете «Литературная Россия» (№ 25 от 18.06.10) разухабисто-хамского пасквиля «Когда совсем нет света», подписанного питерским пиитом Владимиром Шемшученко и направленного своим жалом против коллеги по творческому цеху, хорошего и искреннего поэта Николая Зиновьева.






Николай ЗИНОВЬЕВ
Николай ЗИНОВЬЕВ

Зачем уважаемая в писательских кругах газета на свои полосы выплеснула помои площадной брани одесского биндюжника, позиционирующего себя при ближайшем рассмотрении поэтом из Северной Пальмиры, для меня до сих пор неясно. Должно быть, бес попутал или звёзды неправильно легли в тот момент редакционных решений. Но не это на самом деле главное. Гораздо интереснее проанализировать уже заявленный выше феномен жертвенников-патриотов и хамелеонов, рядящихся в их одежды.


Да, в защиту сегодня уже всероссийски известного поэта и нашего земляка-кубанца Н.Зиновьева уже успели дать ответную отповедь и Роман Сенчин в «Литературной России», и Николай Дорошенко в «Российском писателе»… – казалось бы, тема исчерпана. Отнюдь. Дело в том, что для того, чтобы понять суть содеянного Шемшученко (как эрзац-патриотом и просто элементарно недовоспитанным мамой с папой человеком), мало порассуждать о «природе русского плача» (как Р.Сенчин) или подчеркнуть «обыкновенную зависть питерского поэта к поэту, живущему в каком-то краснодарском селении, название которого я даже и вспомнить не могу, вдали от столиц и от писательского начальства, по-крестьянски стеснительного, в больших аудиториях робеющего и потому стихи свои читающего, как с перепугу…» (как Н.Дорошенко). Отдушка «столичности» (типа «Есть Я и люди, о которых говорю…») в нашем рассмотрении скорее помеха, чем подмога.


Уже стало традицией, сопровождая рецензией стихи того или иного поэта, указывать там на перипетии жизненной судьбы, подробно живописать род его нетворческих занятий и даже увлечений. Это, дескать, воздействуя на читательские ожидания, как бы предподготавливает почву, на которую упадёт поэтическое слово.


Откажемся сейчас от этого обычая, ибо о «судьбе, питающей самородный талант поэта из Кореновска» Николая Зиновьева, писали неоднократно и многие. В результате портрет стихов уходил на второй план портрета их автора. Раздумье же над поэтическим миром Зиновьева не терпит «двоевластия»: в него нужно вживаться, долго нося в себе.


Эти мысли посещали меня не раз, но всё не было так называемого «формального повода» реализовать их в газетной строчке. И вот он появился. Именно благодаря этой возможности, пожалуй, станут ясны причины психопатичного аффекта, обуявшего не замеченного ранее в подобных проявлениях питерца В.Шемшученко.


Николай Зиновьев, как говорится, непробивной по жизни человек (но не «женоводимый», по ёрнической трактовке «всезнайки» Шемшученко). Творение удаётся ему несоизмеримо лучше, чем издательская дипломатия (и это тоже не потому, что заклеймён он Шемшученко «провинциальным поэтом» – поэт везде поэт, равно как и профанатор не перестаёт им быть за счёт штампа питерской или московской прописки в паспорте). Но вот в чём чудесная способность стихов Зиновьева – они настолько щемящее искренне говорят об утрате нами, сегодняшними, идеалов, расхождении слов с делами и других бедах времени, что в любой компоновке издателя звучат страстным монологом:







Душа ещё не охладела,


Ещё бывает ей светло,


Но сердце бедное… Оно


Давно от горя поседело.



Первое восприятие стихов Николая Зиновьева действительно напоминает полынную горечь на губах:







Россия, любимая, где ты?


Какой тебя смёл ураган?..


Остался на ветку надетый


Небьющийся русский стакан.



Здесь впору вновь вспомнить о нашем временно оставленном без внимания зоиле В.Шемшученко. Его, бедолагу, как раз больше всего и нервирует «похоронное всхлипывание Зиновьева». Шемшученко, негодуя, даже зовёт к себе в союзники А.В. Суворова с его известным изречением «Мы русские! Какой восторг!». Оставил бы память великого русского полководца в покое без столь нелепых передёргиваний! Ведь в устах Суворова – это великий патриотический призыв, а в монологе нашего питерского литератора – лакировочно-патриотический вскрик из совкового анекдота «Зато у нас негров не вешают!..»


Кстати, отношения со своим временем в отличие от большинства т.н. «сорокалетних» Зиновьев не сводит лишь к неприятию того, что мы называем «метастазами постперестроечной России», не спешит сваливать всё на социальные условия – это был бы слишком лёгкий и по сути ложный путь:







Не понимаю, что творится.


Во имя благостных идей


Ложь торжествует, блуд ярится…


Махнуть рукой, как говорится?


Но как же мне потом креститься


Рукой, махнувшей на людей?..



Лирический герой, как бы со стороны взирающий на несовершенство мира и человеческой природы, однажды «себя поймал» – оказывается, не только другие, но и сам он несовершенен. А значит, имеет ли он право на осуждение? В этот важный для всех нас момент поворота сознания герой, за которым легко угадывается автор, напрягает «внутреннее зрение», дабы отыскать дорогу, что выведет к мосту в область «купины неопалимой», неуничтожимого вечного, проще говоря:







Я люблю эти старые хаты


С вечно ржавой пилой под стрехой,


Этот мох на крылечках горбатых,


Так и тянет прижаться щекой.


Этих старых церквей полукружья


И калеку на грязном снегу


До рыданий люблю, до удушья.


А за что, объяснить не могу.


Чувство личной причастности к судьбам Родины, сострадание к человеку, восприятие его проблем и забот, как своих, – пожалуй, главное в творчестве «провинциального» кубанского поэта Николая Зиновьева. И когда В.Шемшученко в пылу безумного стёба вопиет, что Зиновьев в одном из своих стихотворений «подверстал себя к великому поэту Есенину», хочется на привычном нашему зоилу одесском сленге сказать: «Мужчина, выпейте брому! Успокаивает…». Здесь два варианта. Это или фатальная слепота к поэтической метафоре человека, числящего себя поэтом; или, может быть, чуть менее убийственное для творческой личности, говорящее лишь об атрофии душевных качеств, манипулятивное передёргивание карточного шулера. И ещё, раз уж на то пошло. Отказывая Зиновьеву в праве сравнивать свои ощущения жизни с есенинскими, на каком основании Шемшученко в своём «негодовании» с брутальным пафосом «подвёрстывает» себя ко всему русскому народу?!


Ох, уж эта зависть (прав, прав Н.Дорошенко!) маленьких людей к людям большим…


Однако, в плане своеобразного резюме, вернёмся лучше к поэтическому творчеству «загрызанного в статье» (по версии Н.Дорошенко) Николая Зиновьева. В пору набирающего силу опамятования русского народа мы, читатели, явственно ощущаем преимущества биения поседевшего от невзгод, но неравнодушного сердца поэта перед истеричным, взращенным неизвестно на каких хмельных дрожжах «оптимизмом» Шемшученко. И это, пожалуй, единственно позитивный вывод из спровоцированной «Литературной Россией» разборки «ху из ху».



Георгий СОЛОВЬЁВ,


г. КРАСНОДАР



Итак, кто же Николай Зиновьев: новый гений, который своим талантом уже превзошёл Сергея Есенина, или обычный ремесленник, вовремя оседлавший хорошо востребованного коня? Беззащитный он самородок или расчётливый стихотворец, блестяще владеющий современными пиар-технологиями? В общем, дискуссия продолжается.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.