Тёплые письма

№ 2010 / 41, 23.02.2015

Близ­ким зна­ко­мым в по­след­ние го­ды жиз­ни Алек­сей Пра­со­лов го­во­рил:
– Что у ме­ня есть хо­ро­шее в Рос­со­ши, так это се­мья Ли­лии Ива­нов­ны Глаз­ко.
По­да­рил ей фо­то­гра­фию

Близким знакомым в последние годы жизни Алексей Прасолов говорил:


– Что у меня есть хорошее в Россоши, так это семья Лилии Ивановны Глазко.


Подарил ей фотографию, на обороте своего портрета размашисто написал:







Для Лилии Ивановны –


Такое бы случись! –


Переписал бы заново


Стихи свои и жизнь!..



Весной 1967 года вместе с воронежскими литераторами Прасолов выступал перед читателями на родине. Встреча прошла хорошо, стихи собравшиеся принимали доброжелательно. И в первую очередь – прасоловские. Вечер в железнодорожном клубе организовала работающая там Глазко. Сама она коренная местная жительница, родом из семьи Мордовцевых, известных в Россоши потомственных машинистов-железнодорожников. Учительница, из школы вначале нужда заставила перейти на клубную работу, присмотрелась – понравилось. Так и осталась здесь заниматься с детьми и подростками. Любит литературу, живопись, музыку. И работу свою посвящает тому, чтобы неравнодушными к искусству росли её воспитанники.





В Лилии Ивановне почувствовал Прасолов близкого себе человека. С той первой встречи часто приходил к ней отвести душу в разговоре. Продолжались беседы и после его внезапных отъездов, в тёплых письмах. Бумага хранит его сокровенное слово, его веру в то, что запечатлённый на листе «мой мир в какой-то мере передастся другому» человеку, который «сохраняет себя, своё, дорожит каждой крупицей светлого и чистого в жизни».


– Ночи я не видел… А вижу народившийся день, и вношу я в него свою душу, уже настолько привыкшую к напряжению, что для неё, кажется, не существует понятий – усталость и бодрость: одно похоже на другое. Я даже сутки не воспринимаю как единицу времени, – есть свет за окном и нет света, – это всё, что в моих глазах. Господи, счастье ли это или мука моя – ничего я не разбираю отдельно и не хочу разбирать.


Пойду дальше сквозь всё, что мне суждено, как оно – сквозь меня проходит насквозь. А может, и останется всё целиком во мне – но всё это уже не чувство, а рассуждения. А мне их меньше всего требуется.


– …Я горел желанием в детстве хоть раз оторваться от земли на планере, на самолёте, на воздушном шаре, переделал десятки моделей геликоптеров, планеров, самолётов разных типов – от ПЕ-3 до ястребка ЛА-5, от МЕ-109 до Ю-88 и 89 (этих мастерил для мишеней – «сбивал» из арбалета, из самопала, из трофейной немецкой винтовки боевым зарядом, в котором наполовину убавлял пороха). Всё было, даже два случая, когда я еле уцелел от брошенной мною гранаты и от немецкой мины, расстрелянной мною на реке Чёрной Калитве. О, времена! Нас солдаты называли «второй фронт» и грозились отодрать за уши за все эти проделки.


А для нас это была настоящая, полная риска жизнь!


– …Как летит время! Мы уже во сне не летаем. А я летал долго, лет до 36 во сне. (Из письма И.Ростовцевой: «Неужели я ещё расту? Летел над полями, видел внизу сизую полынь, пашню, кусты и потом на дороге коснулся ногой тёплой от солнца пыли…»). И так легко мне было просыпаться после парения над землёй! Сегодня моя знакомая сказала: «А вообще ты когда идёшь, когда сидишь, всё кажется, хочешь из чего-то вырваться и улететь. Не замечал за собой?» Видно, внутреннее выдаётся мной на глаза, когда эти глаза внимательны и понимающи.







Мы опять с тобою отлетели,


и не дивно даже,


что внизу остались только тени,


да и те не наши.


Сквозь кристаллы воздуха увидим


всё, что нас томило,


но не будем счёт вести обидам,


пролетая мимо.



– …Думаю: хорошо, что человек сохраняет себя, своё, дорожит каждой крупицей святого и чистого в жизни – и даже разговор на бумаге с ним очень нужен. А я как готовился к нему сегодня и вчера, когда получил письмо. А готовиться – это прежде всего отойти от суеты, вымыть руку и душу от газеты, от всего, что так далеко от моего сущего. Перед тем как встретиться со своим прерванным делом, решил поговорить наедине с листами бумаги, где тоже отразится мой мир и в какой-то мере передастся другому. Да будет так!





– …Удалось удрать на 21 день в никуда, там среди зимнего леса, в виду наполовину – до середины – замёрзшего Дона я вспомнил другой лес, другую реку Савалу, Савальский лес, богатый берёзами, вспоминал живую душу, жёгшую костёр со мной и без меня на мартовском снегу, впрочем, Вы прочтёте всё в «Огнище» (Огнище – лес, выжженный для посева. А посев бывает разный…). И писалось же мне в те дни, в январе!


– …Удрал в Гремячье, где ночевал, а в 4 утра брал материал на ферме.


– …Ночь выписывался до 3 часов утра – срочный материал на целую страницу. Сдал всё до обеда. А теперь под бой курантов бегу через дорогу к ящику, как Ванька Жуков, и опускаю под полуночным небом письма. Да будут они для всех тёплыми. А я уйду туда, где нет сновидений.



Раздумья-разговоры о близких «живых душах» продолжались, перемежались с работой над стихами. Об этом Прасолов скажет в письме другу – прозаику Василию Белокрылову:


– Два письма – от тебя и от знакомой из Россоши. Это молодая женщина, мать двоих детей, умная жена, имеющая доброго, но ничего общего с ней не имеющего и не тоскующего об этом мужа, – ему ведь просто не доходит, каким миром она полна, чем дышит… очень чистая, непосредственная.


Вот послушай, она пишет:


«Недавно по радио передавали поэтический сборник «От января до января». Я так ясно представила пробуждение природы весной, что вдруг почувствовала, как… весна приветливо глядит на меня глазами ягод, а ветер ласкает мои руки и ноги – и комната наполнилась запахами весны – мяты, ромашки, земляники. О боже! Противный запах гари… Шипя и пенясь, молоко негодовало на нерадивую хозяйку, изо всех сил старалось напомнить мне обязанности жены и матери. Так прошёл мой поэтический час…».


Апофеоз русской женщины (да и только ли русской) – её украденный у судьбы на миг праздник, который принадлежит ей, женщине, но отнят «благополучием жизни», и её, женщины, тихий и страшный вот этой безгласностью реквием. И вряд ли это относится только к женщине – мы с ней на равных условиях в наше время. Я с нею знаком давно, встречи определяются моим пребыванием в Россоши – эпизодическими, но дай мне Бог немного, но побольше таких эпизодов.


Они – целая жизнь для сердца, которое с такими душами ищет отдыха – в действии. Я прихожу в её всегда людный, но бестолково суетной мир, смотрю с нею с балкона фильм о зверях и птицах, слушаю запись их языка или вижу на сцене, внизу, танцовщицу (выступающую и за рубежом в ансамбле), вожусь с детьми, развешивая для них на ниточках то, что они должны срезать с завязанными глазами, – и с нею чувствую, как никогда – с женой, что такое для меня дети – эти самые мудрые природной мудростью существа, ещё не обогащённые, а заодно и не испорченные нашей мудростью, и вдруг после всего этого встряхиваюсь и смотрю этой женщине в глаза, ожидая ответа на вопрос: кончилась игра? Нет, игры и не было – была та жизнь, которая даётся нам малыми дозами, – как спасительное средство, ибо данная большей дозой, она теряет воздействие на нас – целительное воздействие, дальше следует заждавшаяся выхода человеческая пошлость. Вот оно, брат, как в человеке, при всём его желании быть не таким.





Извини, что начал не с твоего письма, но, собственно говоря, это желание – «поделиться» с тобой хорошим человеком, тем более женщиной (а мы этим, ох, как не богаты!), и есть ответ на твоё чувство, свойственное всем нам, – чувство тоски по незаурядным, обжигающим душам, которых мы не нашли, чтобы иметь их всегда рядом. Может быть, находя их – пожизненно состоящих при других, – мы как раз и обжигаемся их огнём, а они – нашим. Ты верно заметил, что их огонь невыносим для нас, если он постоянен, равно как и наш для них при том же условии. Чувство «приобретённости» убивает любовь и чутьё искателя. Одни принимают это как нормальное, конечное – и живут равно, другие, пронизанные ужасом этой нормальности, рвутся, рвут всё, что тепло и уютно обняло их и сделало крылья ненужными, как у домашней птицы, и летят, чтобы сбить с себя даже запах той жизни. Им больно – они ведь оставили там часть себя – и часто невозвратимую, – но зато они обрели отношения очень многих людей – части человечества. И хотя судьбы таких драматичны, а порою трагичны – это результат горения. Совершенно бесплодным горение не бывает – при любом трагическом исходе.


Спасибо, что «Огнище» ты естественно воспринял – не как стихи, чтиво, произведение и проч., а как что-то своё. Когда я писал, я только чутьём нащупывал тропу, по которой Она меня не вела, а притягательно манила. Среди слов я мог её потерять, но она оказалась сильней литературных наших дебрей – образов, техники, ритмики – всего хозяйства, которое у нас в активе при писании. И когда я брал разгон – только отлетали на бумаге лишние слова, причём без тупиковых поисков нужных, угадываемых тобой на ходу средств выражения. И теперь я, остыв, думаю, что недаром дал слово ей, а не себе. Ведь я её чувствовал, как сам себя в её шкуре. А кто из нас сам не был в ней!


И в письмах в Россошь продолжались беседы со столь дорогим Прасолову человеком – Лилией Ивановной.


– …Перебирал книги – сколько непрочитанного! Мне к тому же трудно быть исправным читателем: то есть тем, кто в темпе поглощает уйму книг, да и не всегда требуется много – хороших, приятных тебе авторов по пальцам перечтёшь. Современных берёшь, чтобы знать как информацию.


Прав Солоухин в своих письмах из Русского музея, приводя слова Экзюпери о том, что возьми песню XV века и поймёшь, насколько мы одичали.


– …Послушал несколько пластинок: «Хор охотников», 1-ю и 14-ю сонату Бетховена, и захотелось написать письмо.


– Музыку классическую он очень любил, – это вспоминает Лилия Ивановна. – Поставит пластинку, присядет в кресло, смотришь – тут он и нет его, весь захвачен музыкой, дети могут только так слушать.


Для меня он и был большим ребёнком. Не забуду: оставила его в парке с детьми, сама пока управлялась в клубе. Возвращаюсь и что вижу: из красивых осенних листьев смастерили по кораблику, самозабвенно дуют в паруса да ещё спорят – чья шхуна быстроходней.


Была в Волгограде. Удалось купить ему в записи «Сильву» Кальмана и томик стихов Александра Твардовского. Книгу сразу выслала, а пластинкой хотела при встрече порадовать.


Я с сыном и дочкой собрала целый сундук репродукций картин. Журнал «Огонёк» раньше радовал классикой. Алексей Тимофеевич разложит картины прямо на полу. Спросит с улыбкой: «Сегодня в Эрмитаж на экскурсию? С кем желаете встретиться?» О картинах мог говорить часами, разглядит такие подробности на знакомом тебе полотне, что просто диву даёшься, как сам раньше этого не видел. Алексей Тимофеевич пристрастен был к русским передвижникам. Крамской – земляк. Репродукции картин Николая Александровича Ярошенко подолгу любил смотреть, рассказывал о нём много и интересно.


Тянуло его глянуть на море. Мечтал шутливо: уладится жизнь, построю избушку на пустынном морском берегу и буду отшельником.


Из цветов – полевая ромашка ему больше была по душе. Радостно встречал пору, когда зацветала сосна. Доказывал: неправду о дереве говорят, что сосна зимой и летом одним цветом. Зелёная, но разная. Светлая в пору цветения – на грани весны и лета. Запах хвои уже вовсе не новогодний.


Лилии Ивановне в одном из последних писем Алексей Тимофеевич рассказывал:


– …Перед окном отцветшие подснежники, которые мы посадили в холоде, в самом начале весны. Зато сирень зазеленела дружно и скоро затенит палисадник.



Пётр ЧАЛЫЙ,


г. РОССОШЬ,


Воронежская обл.



На снимках: Лилия Глазко. Алексей Прасолов. 1960-е годы.



Пётр Дмитриевич Чалый родился в 1946 году в селе Первомайское (Дерезоватое) Воронежской области. Окончил филологический факультет Воронежского пединститута в 1968 году. Автор восьми книг прозы и переводов стихов, прозы с украинского языка.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.