Преодоление заброшенности

№ 2010 / 45, 23.02.2015

В 2008 Александр Монтлевич, двадцатипятилетний философ из Череповца получил «Дебют» в свободной номинации «Эссе».
Большинство из нас думает, что хорошо знает самих себя

В 2008 Александр Монтлевич, двадцатипятилетний философ из Череповца получил «Дебют» в свободной номинации «Эссе».


Большинство из нас думает, что хорошо знает самих себя, свои надежды, мечты, желания… Мы так цепляемся за истории, которые сами себе создаём, не понимая, что на самом деле мы должны пустить всё на самотёк. Выбросить из головы веру в то, что мы непобедимы, отбросить идею о том, что мы не можем справиться собственными силами, перестать верить в сказки, потому что если мы этого не сделаем… как же нам двигаться вперёд?


Александр Монтлевич в отличие от многих движется вперёд семимильными шагами. За последующие два года после «Дебюта» он обосновался в Санкт-Петербурге, поступил в аспирантуру, ведёт активную преподавательскую деятельность, написал несколько сценариев для Первого канала.


Я попросил Александра быть откровенным, он ответил: «Без проблем».







Александр МОНТЛЕВИЧ
Александр МОНТЛЕВИЧ

– Саша, у тебя достаточно интересная фамилия – Монтлевич, что ты о ней знаешь, может, создавал генеалогическое древо?


– К сожалению, ничего конкретного о своей фамилии я не знаю, хотя и пробовал что-то раскопать. Как говорил мне отец, корень «Монт» взят из французского, ещё – что сегодняшний вид фамилии, окончание «левич», как-то связан с постреволюционным временем. В общем, не знаю наверняка, но думаю, что у каждой фамилии есть карма, или какая-то аура, влияющая на характер человека и стиль жизни. Мне моя фамилия нравится – проблем с идентификацией нет, и псевдонимов, как человек, пишущий тексты, брать не собираюсь.


– Я почему-то чувствовал в твоей фамилии польские корни, хотя, когда произношу твою фамилию, почему-то в голову постоянно лезет Монтгомери – Монти.


– Между прочим, про Польшу отец тоже что-то говорил. Отец умер давно, и с родственниками все контакты потеряны. Он даже про герб что-то говорил. Я хотел разузнать, но зацепок никаких. Раз в Гугле нет – значит, нет. А, Монтгомери – это Монтгомери Флэг, художник, нарисовавший дядю Сэма. Это одна из моих любимых картин. По значению считаю равной Джоконде. Есть такой вопрос у искусствоведов: что гениального в улыбке Джоконды? Один из ответов: это была вообще первая улыбка. Не помню, кто до этого додумался, но это очень сильно сказано. С дядей Сэмом и с его пальцем тоже что-то подобное, что и с улыбкой Джоконды.


– В 2008 году ты получил «Дебют» за эссе «Криминология присутствия». Это был твой первый поход за «Дебютом» или были попытки до этого? Вообще как ты узнал о существовании «Дебюта», почему решил принять участие, был ли уверен в победе?


– Да, это было моё первое участие в подобном конкурсе. Я вообще конкурсы не люблю и критически настроен в их отношении. Можно сказать, меня вовремя подговорили поучаствовать, сообщив о том, что там есть номинация эссе. Ведь эссе – это свободная форма, свободная, в том числе, и от литературы. Я вообще никогда не мыслил себя внутри дисциплинарной литературы – меня привлекало и сейчас привлекает что-то маргинальное. Литература в том смысле, в котором можно говорить о философской литературе или даже научной – по мне, «Теория вероятности» Эйнштейна тоже эссе. Или вспоминается метафизический трактат Парменида, написанный в стихотворной форме. Вот я и дерзнул на весьма авантюрный ход, послать в «Дебют» метафизически заточенное эссе. Это был чистый эксперимент над русской литературой. Думаю, на немецком «Криминология присутствия» была бы более читабельна, но члены жюри тест на метафизическую адекватность выдержали, во что я, честно признаться, не верил до самого момента награждения.


– Давай поговорим о твоей «Криминологии». Она хорошо читаема, если можно употребить такой термин; в ней логически выстроена доказательная база, и «Криминология» не отталкивает, она не грузит, как многие философские эссе, но и не оставляет спокойным.


– Говорить о «Криминологии» сложно. Могу заверить – это самый трудный текст, который когда-либо удостаивался премии в русской литературе. Если честно, читать его невозможно, и меня удивляет, что некоторым всё-таки это удаётся. Когда мне говорят: «Я прочитал «Криминологию присутствия», мне становится неловко. У Музиля в «Душевных смутах воспитанника Тёрслеса» есть сцена, где мальчик читает одну из «Критик» Канта. Видимо, устами героя Музиль передал впечатления от собственного знакомства с немецкой философией: «Мне казалось, что, пока я читаю это, старая костлявая рука вывинчивает мозг из моей черепной коробки». Если, начиная читать «Криминологию», вы испытываете нечто подобное, то – это значит, что ваш мозг не поспевает за скоростью метафизического поэзиса.


– Мне показалось, или это действительно из тебя полезли амбиции?!


– Ну и вопросы у тебя. Давай подумаю. Философия, философское письмо – это амбициозная сфера. Экзистенциальные ставки здесь выше, чем, скажем, в математике. Речь идёт о высоком искусстве, где каждый неофит или эфеб представляет собой гипер-амбициозное Эго. Мне нравится словечко Хэролда Блума – Большой автор: по сути, психика большого автора предполагает даже не амбициозность в её обычном, повседневном варианте, а скорее принципиальную неуспокоенность существования. Ставка здесь – попадание в культурный архив, в историю. А трудность в том, что время культуры, истории, на которую ориентирован автор, превышает сроки его земной жизни.


– Ты в простоте находишь сложное.


– Я нахожу в простоте сложное? – может быть, и так. Но только не сложное, ибо сложное созвучно ложному, скорее трудное, в том смысле, что познание, согласно своему определению, связано с трудностями. Как говорил Делёз, философ должен выходить за пределы философии с помощью самой философии. Я стараюсь подмечать непонятные и удивительные моменты в том, что кажется обыденным. В этом смысле, конечно, главное из искусств для меня – это искусство правильного удивления. Ведь чему мы обычно удивляемся? Тому, что кажется удивительным, подпадает под категорию чуда или чего-то непонятного. Но в том-то и дело, что в таком привычно-удивительном нет ничего интересного, такое удивление – удел наивности. Подлинно же удивительные вещи часто присутствуют в том, что кажется на первый взгляд само собой разумеющимся.


– Саша, а с какого возраста ты «заболел» философией?


– На втором курсе психфака. Мне было 19. Не знаю, поздно это или рано. Я внутренне противопоставлял психологию, которую нам преподавали, философии, которую читал дома самостоятельно. Помню, что как-то резко соскочил с Выготского на Хайдеггера и Бодрийяра. Хайдеггер был ни на что не похож. Плюс ко всему я в ту пору жил в Череповце. А это ощущение такой удалённости от культуры, ощущение дефицита. Интернета тогда у меня практически ещё не было. Но был один книжный магазин, куда привозили книги, в том числе и по философии – это был единственный канал связи с мировым архивом – ведь в библиотеках тоже всё было в упадке, ничего нового туда не поступало. Труднодоступность культурных ценностей способствовала моим усилиям и моему стремлению к ним. Это своего рода преодоление заброшенности.


– Любимая мной Ле Гуин утверждала, что трудно быть религиозным, если знаешь, что вера и бог находятся у религии в заложниках. Ты верующий человек?


– Я согласен с формулировкой Ле Гуин. В «Криминологии присутствия» я писал о вере. Важно то, что христианство требует от человека веры как запредельного состояния. Это то, что не совпадает с топологией нашего понимания и нашего чувства уверенности. Человек, который думает, что Бог есть, или уверен в этом, не обладает верой в том виде, который нужен Иисусу. Вера транс-психологична. Об этом хорошо писал Кьеркегор – вера соответствует изначальной антагонистичности Иисуса, его принадлежности одновременно божественному и человеческому началам. В этом смысле, я тут с Кьеркегором согласен, христианин – это тот, кто постоянно сомневается в Христе, не может сказать о нём ничего уверенно.


– Мы достаточно с тобой поговорили о «Криминологии». Сменим пластинку. Как сложилась твоя жизнь после 2008 года? Тебя не видно и не слышно, не скажу, что остальные дебютанты, те, которых я знаю, сверкают на литературном небосклоне, и всё же у Саши Красильникова в «Октябре» вышла новая повесть, пробует свои силы в литературе и Катя Репина, пробовал себя в критике Егор.


– На какие-то вещи «Дебют» повлиял. После него было, к примеру, сотрудничество с телевидением: писал сценарии для документальных фильмов на Первом канале. Но в основном пишу в журналы, которые не являются чисто литературными. Вот скоро, надеюсь, выйдет статья про местоимения Нового Завета – в журнале «Гендерные исследования», издаваемом в Харькове и посвящённом вопросам современного феминистического движения.


– Для тебя поездка в Москву в 2008-м какой-то оставила след? Мне Егор рассказывал о твоём умопомрачительном прикиде на «Дебюте»: это твой постоянный облик или ты просто не хотел быть ни на кого похожим?


– Москва мне нравится теми людьми, с которыми я там знаком и с которыми я могу там встретиться. Для меня между Питером и Москвой нет большой разницы. В Питере я живу рядом с площадью Восстания, где собственно располагается Московский вокзал, с которого для меня и начинается столица. То есть для меня Москва и Питер – это как две станции метро. В Москве мне всегда интересно. Правда, во время «Дебюта» было не очень комфортно – образовалась какая-то стадность среди дебютовцев. Помню, что Егор избегал тусовки, держался в стороне – в той ситуации это было оправданно. Так что, думаю, дело не в Москве как таковой, а в атмосфере вокруг, которая была тогда. Насчёт прикида: ну, в Питере все примерно как-то так одеваются, стремятся к общей норме непохожести друг на друга – Питер более демократичен, чем Москва. В Москве, например, трудно увидеть в метро так же одетого человека, как и в рок-клубе, а в Питере нет жёсткого деления по культурным зонам. В этом плане Питер, конечно, – культурная столица.


– Твои литературные и музыкальные пристрастия?


– Я не могу применить термин «пристрастия» по отношению к литературе, будь она повествовательного или аналитического склада. Для меня литература и философия – это заболевание. Письмо – это травма. Но если предположить, что существует пристрастие к болезненным вещам, тогда да. Тогда, пожалуй, Беккет займёт в моём рейтинге поул-позишн. Музыка? Ей всё меньше интересуюсь, но иногда слушаю рок. В классике не разбираюсь вообще. Ещё мне нравится, когда рано утром от Владимирского собора доносится колокольный звон – город ещё спит, не заполнен звуками людей, и звон создаёт причудливые эффекты эха.


– Политика тебя интересует?


– Политика интересна, но не та, что подаётся в новостях. То, что нам демонстрируют под вывеской политики – это Шоу. Здесь тоже есть различия: Шоу Обамы круче шоу Путина. Мне скорее ближе политика в смысле микрополитик Фуко, то есть политика как стилистика существования, как забота о себе. То, что было в Древней Греции, в полисе. Но политические формы полиса в мегаполисе невоспроизводимы.


– Ты следишь за современным литпроцессом, есть любимые авторы?


– Современный литпроцесс не отслеживаю. Этим и так занимается предостаточное количество людей – пусть они и проводят чистку рядов. Из современников, живущих параллельно со мной, есть два-три человека, тексты которых очень хороши. Не так давно вот скончался Егор Радов, писатель-постмодернист. Думаю, что из поколения 90-х это самый сильный писатель, достойнее Сорокина и Пелевина. Что касается поэзии, то здесь, по-моему, полный обвал. А вообще сейчас слишком много писателей, гораздо больше, чем читателей.


– У меня сложилось впечатление после прочтения твоей «Криминологии», что Кафка должен быть твоим любимым писателем, а из русских – Булгаков. Хотя ты назвал Платонова. Я читал его «Котлован», и меня это произведение не впечатлило. Чем тебе импонирует Платонов?


– Насчёт Кафки не могу сказать что-то внятное. Гений ХХ века для меня – Беккет. В первую очередь его романы «Моллой», «Мэлон умирает». Платонов – это очень сильно, это язык, выдвинутый на предел своего синтаксиса. Никто в русском языке не сделал до него такого и уже не сделает. Понимаете, если Гагарин – первый человек, который полетел в космос, то уже все другие лётчики не смогут этого повторить. Набоков или Булгаков – это хорошие пилоты русского языка, но на орбиту синтаксиса они не вышли. «Котлован» и «Чевенгур» – это одно из важнейших событий в мировой истории литературы или вообще истории, и лучшее, что написано на русском языке – меня в этом трудно переубедить.


– Саша, ты сейчас учишься в аспирантуре. Каким видишь своё будущее лет так через двадцать? Кандидат или доктор наук, или хочется чего-то большего?


– Каждому свойственно полагать, что будущее будет интереснее, ярче, насыщеннее, нежели его настоящее. Это то, что называется откладыванием жизни на потом. И чаще всего подобная стратегия фатальна. Но дело в том, что философия всё же ориентирована на возраст, до которого я ещё не дотянул. Как, кстати, и психоанализ, в котором в будущем надеюсь попробовать свои силы. Что касается научных званий, то признание академического сообщества, равно как и академическая карьера, не являются моими жизненными приоритетами, я не любитель коллекционирования корочек. К тому же, у меня сложилось впечатление, что большое количество научных публикаций чаще всего находится в обратной пропорциональной зависимости к их качеству и количеству читателей.


– Я живу в Канаде. Скажи откровенно, тебе комфортно жить в России или ты бы хотел поменять ПМЖ?


– В России мне некомфортно. Например, в Париже или Берлине чувствуешь себя гораздо уверенней, безопасно.


– И последний вопрос, возможно, он тебя удивит. Говорят, самые важные вопросы человек должен задать себе сам. Какие это для тебя вопросы?


– Эта фраза – какая-то уловка. Задавать вопросы себе труднее, чем другому, почти что невозможно. Даже Сократу для этого необходим был собеседник. Мы не знаем, что это за вопросы. Для этого нужен психоаналитик. Поэтому сегодня всё работает иначе: самые важные вопросы человеку должен задать психоаналитик.


– Ты по диплому психолог, задай себе самые важные вопросы.


– Вообще в порядке вопрошания самые важные вопросы всегда приходят слишком поздно, то есть это те вопросы, которые прозвучат в будущем, после того, как на них уже будут даны ответы, и когда, возможно, нас уже не будет.

Беседу вёл Артур АКМИНЛАУС

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.