Сметает пепел и пыль

№ 2010 / 48, 23.02.2015

Пав­лу Ан­то­коль­ско­му стук­ну­ло уже во­семь­де­сят (!) лет, ког­да его по­се­ти­ла но­вая лю­бовь. С ка­кой стра­с­тью он тог­да по­мчал­ся в Псков. Поз­же кри­тик Ва­лен­тин Кур­ба­тов вспо­ми­нал, как в мар­те 1976 го­да у них в Пско­ве не­о­жи­дан­но объ­я­вил­ся ве­ли­кий ста­рец.

Павлу Антокольскому стукнуло уже восемьдесят (!) лет, когда его посетила новая любовь. С какой страстью он тогда помчался в Псков. Позже критик Валентин Курбатов вспоминал, как в марте 1976 года у них в Пскове неожиданно объявился великий старец. «Антокольский приехал по сердечным делам. Он был романтик в ныне забытом и уже не воскрешаемом смысле (это слово уже никогда не будет значить того, что значило). Он был поэт, актёр, художник и был прекрасен, горяч, нетерпелив, счастлив, несчастлив, юн и стар, каким бывает влюблённый поэт в без малого восемьдесят лет. Даже печальнейшее, последнее, недописанное стихотворение, завершившее его посмертное издание, было о той, позвавшей его в Псков, любви:







Нечем дышать, оттого что я девушку встретил,


Нечем дышать, оттого что врывается ветер,


Ломится в окна, сметает пепел и пыль,


Стало быть, небыль сама превращается в быль.


Нечем дышать, оттого что я старше, чем время…»


(В.Курбатов. Подорожник. Иркутск, 2004)






Павел АНТОКОЛЬСКИЙ
Павел АНТОКОЛЬСКИЙ

Павел Григорьевич Антокольский родился 19 июня (по новому стилю 1 июля) 1896 года в Санкт-Петербурге. В феврале 1959 года он, вспоминая свою судьбу, писал: «Отец мой был неудачливым адвокатом, вечно носился с какими-то планами переустройства своей жизни и судьбы, а мать истово растила и воспитывала четырёх маленьких детей-погодков, из которых я был старшим, к тому же единственным мальчиком. Главным увлечением моего детства было рисование акварелью и цветными карандашами. Любимая тема – Большая Голова из пушкинского «Руслана и Людмилы». Впоследствии её сменило изображение Иоанна Грозного, в чём можно усмотреть влияние известной статуи моего деда, скульптора М.М. Антокольского» («Советские писатели», том 1, М., 1959).


В 1904 году Антокольские перебрались в Москву, где поселились в Большом Афанасьевском переулке. Этот переулок через год стал местом кровавых баррикад. Но понимал ли тогда девятилетний ребёнок, на чьей стороне правда, неизвестно. Ведь чем больше случалось опасных ситуаций, тем мальчишкам всегда было интересней.


Уже в частной гимназии Е.А. Кирпичниковой у Антокольского зародился интерес к театру и литературе. Но первые стихи, как он потом честно признался, были «вялые, совершенно подражательные, с налётом гражданского уныния».


После гимназии судьба забросила Антокольского в народный университет имени А.Л. Шанявского. Но оттуда он в 1915 году перебежал на юридический факультет в Московский университет. Впрочем, в университете его ничто особо не удерживало. Ему куда интересней стало бегать в театральную студию к Евгению Вахтангову. Тем более великий режиссёр пообещал недоучившемуся юристу поставить его первую пьесу «Обручение во сне».


Потом над страной закружили революционные вихри. Первые метания привели Антокольского в милицию. Затем его перевели в жилотдел Моссовета. Позже приятели предложили ему постранствовать с театрами по Западному фронту. Но всё перевернула случайная встреча в «Кафе поэтов» в Москве на Тверской улице с Брюсовым. Классик с удовольствием отобрал у молодого неприкаянного актёра два стихотворения для альманаха «Художественное слово». Брюсов увидел в молодом артисте возможного лидера неоакмеистов.


Сам Антокольский к тому времени успел по уши влюбиться в молодую актрису Наталью Щеглову. Они были знакомы с осени 1915 года, когда Наталья впервые постучалась в студию Вахтангова. «Дверь открылась, – вспоминала она, – и я увидела перед собой юношу, почти мальчика, небольшого роста, с горящими, какими-то ждущими глазами. Это был Павлик». Но до серьёзных отношений дело у них тогда не дошло. Щеглова поначалу была очарована Завадским. Затем у неё случился флирт с Владимиром Алексеевым. К Антокольскому Наталью потянуло уже в гражданскую войну. Она потом вспоминала, как в декабре 1919 года Павел провожал её. «Он по обыкновению декламировал новые стихи и торопился, потому что до моего дома было уже совсем близко. Было очень холодно. На мне был прелестный тулуп на меху и синий шёлковый с узорами платок, а на Павлике жалкое пальтишко, перешитое из отцовского. Он, видимо, очень озяб и держал меня под руку, прижимался ко мне. Мне было жаль с ним расставаться, но позвать к себе я не хотела. Там было холодно, неуютно, и даже чаю я не могла ему предложить – я знала, что нет керосина в керосинке, не успела купить. И вдруг, не дослушав стихов, я сказала: «Нам надо пожениться». «Да, да», – без паузы сказал Павлик и умчался почти бегом к себе домой». Родители Антокольского, правда, были выбором сына недовольны, но и препятствовать свадьбе они не стали.


В январе 1921 года у молодых родилась дочь Наташа. Тогда же Антокольский вернулся к вахтанговцам.


Несмотря на женитьбу, он остался человеком, подверженным различным влияниям. Говорили, будто вскоре после рождения дочери у него завязался весьма бурный роман с Мариной Цветаевой. Точно известно, что Цветаева всю весну 1921 года только и жила рассказами об Антокольском. Как вспоминала её сестра Анастасия, Цветаева внушала ей: «Ты не понимаешь, он ни на кого не похож. Нет, похож – но в другом цвете на Павла Первого. Такие же огромные глаза. Тяжёлые веки. И короткий нос. Ему бы шла напудренная коса – он бы мог играть роль Павла Первого. Вот как он пишет:







Сколько выпито, сбито, добыто,


Знает ветер над серой Невой.


Сладко цокают в полночь копыта


По торцовой сухой мостовой.



Там – в Путилове, Колпине – грохот,


Роковая настала пора.


Там «ура» перекатами в ротах,


Как два века назад за Петра.



В центре города треском петарды


Рассыпаются тени карет.


Августейшие кавалергарды


Прозевали фельдмаршальский бред…



Он был актёр – но в нём режиссёр побеждает актёра – он чувствует, как надо играть. Он чувствует, что не так играют. Он чувствует за всех. Но он прежде всего – поэт. Романтик. Он пронизан историей. Я достану тебе стихи его – ты поймёшь. Он умён. Он очень умён. Он всё понимает. Он приходил ко мне – и мы не могли расстаться, ночь напролёт говорили, как сейчас с тобой».


В 1922 году у Антокольского вышел первый сборник «Стихотворения». Редкий случай: дебютная книга вызвала уйму откликов. Но самую интересную характеристику ей дал И.Наппельбаум. Он увидел у Антокольского совмещение «московской» поэзии и «петербургской». «Вся внешность, – отмечал Наппельбаум, – специфический язык, прерывистый ритм, острая и неожиданная рифма (родственная рифме Пастернака) – всё это Москва. От Петербурга – ответственность за каждое произнесённое слово, преобладание мысли над образом, чёткая, определённая тема. Тема Антокольского – история» («Город», Петроград, 1923).


Это так и не так. Антокольский жил любовными страстями. Жена вскоре родила ему второго ребёнка – сына Владимира. Охваченный новыми романтическими порывами, поэт попытался уйти от прошлого. Слова заиграли у него новыми оттенками. «Читал мне свои стихи Антокольский, – писал 18 мая 1923 года в своём дневнике Корней Чуковский, – мне вначале они страшно нравились, он читает очень энергично, – но потом я увидел, как они сделаны, и они разонравились». Каверин, напротив, сначала поэта обругал («А всё же в ваших стихах – не обижайтесь – много хламу»), а потом похвалил.


Я думаю, проблема Антокольского заключалась в том, что он ещё боялся до конце быть откровенным. Поэт вынужден был лавировать, чтобы его не обвинили во всех смертных грехах. Для критиков Антокольской оставался этаким романтиком, только начинающим познавать жизнь. Даже в 1959 году поэт, рассказывая о событиях тридцатилетней давности, уклончиво сообщал, что вехами той поры для него были вторая книга стихов «Запад» и поэмы «Робеспьер и Горгона» и «Франсуа Вийон», в которых «сконцентрировались признаки моего раннего романтизма, мои мечты о «театре поэта», а также отразились тайные огорчения театрального постановщика». Антокольский только не сказал, что этот его романтизм во многом питал новый любовный роман. Этот роман начался во время гастролей вахтанговского театра по Германии и Швеции. Пока Щеглова сидела в Москве с двумя малышами, её влюбчивый супруг сумел вскружить голову другой молодой артистке – Зое Бажановой, которая до этого играла в студии Михаила Чехова. Но окончательный его разрыв с Щегловой произошёл лишь в конце 1920-х годов.


Театром Антокольский продолжал заниматься вплоть до 1934 года. После смерти Вахтангова он инсценировал роман Уэллса «Когда спящий проснётся». Потом Р.Симонов предложил ему вместе взяться за «Марион Делорм» Гюго. После был Шиллер. Это Антокольский придумал новую концовку для спектакля «Коварство и любовь» (я имею в виду сцену внезапной смерти отца Луизы под финал Девятой симфонии Бетховена). Только вот в Москве авангардизм поэтического режиссёра не поняли, и ему пришлось несколько лет ставить спектакли в Витебске и в колхозном театре Горьковской области. Для него это было большим унижением. Однако на протест он решился лишь в 1934 году.


Уйдя из театра, Антокольский думал, что сможет прожить одной поэзией. Но жизнь распорядилась иначе, заставив его заняться переводами поэтов Закавказья и Украины.


Первый раз тучи над Антокольским всерьёз сгустились в 1936–1938 годах. Впрочем, поэт поначалу не понимал, какая ему угрожала опасность. Когда начались гонения безграмотных комиссаров и чекистов на творческую интеллигенцию, он пытался решительно отстаивать собственные воззрения. В архивах сохранилось донесение начальника секретно-политического отдела Главного управления госбезопасности НКВД СССР Г.Молчанова, в котором подробно рассказывалось о резко негативной реакции Антокольского на появление в «Правде» очернительской статьи «Сумбур вместо музыки». «Меня, – цитировал Молчанов одно из признаний поэта, сделанное в феврале 1936 года в узком кругу своих товарищей, – статьи в «Правде» огорчили. Из второй [статьи] видно ясно, что балет действительно заслуживает отрицательной оценки: из неудавшегося «индустриального» балета нельзя сделать хороший колхозный балет. Всё это так. Но об этом следовало бы написать в «Советском искусстве», а не в «Правде», и совсем иначе. А получилось, что много верного изложено в недопустимой форме. Это ничего, кроме недоумения и растерянности, не вызовет. В Ленинграде мне говорил Вениамин Каверин, что в музыкальных кругах настроение очень мрачное. А около Мариинского театра даже собираются разные люди – музыканты, артисты, публика, – и взволнованно обсуждают случившееся. Каверин мне рассказал, что мать Шостаковича позвонила Зощенко (кажется, они живут рядом) и спросила в отчаянии: «Что же теперь будет с моим сыном?» Это звучит, как еврейский анекдот, но это не очень весело».


Позже, уже в ноябре 1936 года Антокольский заступился за Демьяна Бедного и Камерный театр. В разговорах с коллегами поэт признался: «Не везёт «камерникам», а Бедного мне жаль. Он много может дать театру. А вообще работать в театре становится труднее – все отчаянные трусы вокруг. Поэтому все московские театры без исключения отличаются казёнщиной и отсутствием мыслей. Ставят только то, что приказано свыше, как мы, например, приняли в Вахтанговский театр бездарную пьесу Киршона». Эти слова поэта тоже стали известны чекистам.


Антокольский какое-то время продолжал верить в то, что нападки на творческую интеллигенцию – всего лишь нелепая случайность. Он думал, партия вот-вот разберётся и примет постановление об исправлении ошибок. Но ничего такого не произошло. Как поэту удалось спастись от репрессий, я до сих пор не знаю. Больше того, в 1939 году ему неожиданно вручили орден «Знак Почёта».


В 1941 году, когда немцы вплотную подошли к Москве, Антокольский был эвакуирован в Татарию. Там он сдружился с Фадеевым. «С Павликом, – рассказывал потом Фадеев Владимиру Луговскому, – мы более или менее сошлись в Казани. Душа у меня к нему издавна лежит. В нём есть что-то душевное и благородное, без показного, – он очень застенчив, что очень талантливо изображает Ираклий Андроников, – он умён и эмоционален, талантлив и любит поэзию».


Когда немцев отбили от Москвы, Антокольский вновь вернулся в столицу. Его дом надолго стал прибежищем для многих бесквартирных литераторов. Кстати, именно там в сорок втором году завертелся роман между Фадеевым и Маргаритой Алигер. Позже атмосферу дома Антокольского Алигер очень точно воссоздала в своей поэме «Твоя победа». Она писала:







Путь сюда со всех вокзалов прям.


Никаких не слали телеграмм,


просто днём и ночью приезжали.


И стоял в дому весёлый гам,


и рюкзаки на полу лежали.


И когда ты мимо ни пройдёшь


и в какое время ни зайдёшь,


неизменно в маленькой прихожей


чьи-то полушубки и мешки.


– Кто у вас в гостях?


– Фронтовики. –


И пахнёт махрой, овчиной, кожей.



Но вскоре всё рухнуло.


10 июня 1942 года Антокольский проводил на фронт своего сына Владимира, только что окончившего в Средней Азии школу артиллеристов-противотанкистов. Но буквально через месяц ему пришло извещение о том, что сын 6 июля пал смертью храбрых на Орловщине возле реки Рессета.


«Вовы нет. Маленькая жизнь кончилась, не начавшись, – записал Антокольский в дневнике. – Жизни его ещё не было. Он не успел ничего. Только и успел, что вырасти здоровым, красивым, готовым для борьбы, любви, счастья. Всего этого ему не пришлось испытать. Ничего не пришлось испытать. Ничего, кроме расставания и первых впечатлений от страшной кровавой войны… Маленький, скромный, исступлённо-правдивый и честный человек почему-то, по грозной случайности природы, был моим сыном. Сначала он был детёнышем, потом кудрявым хорошеньким мальчиком, на которого все заглядывались, потом школьником, скучал, рос, становился всё лучше, всё краше, всё умнее; вырабатывался характер, воля, свой взгляд на мир… Всё это кончилось, кончилось, кончилось навеки. Зачем я это пишу?».


Вскоре под влиянием случившейся трагедии Антокольский написал поэму-эпитафию «Сын», которая потом была удостоена Сталинской премии второй степени.


Но уже в 1944 году поэт оказался в опале. Руководителям агитпропа Г.Александрову, П.Федосееву и Д.Поликарпову страшно не понравилась его восторженная статья о Борисе Пастернаке, опубликованная осенью 1943 года в журнале «Знамя». В докладной записке члену политбюро ЦК ВКП(б) Георгию Маленкову бдительные комиссары заметили, что Антокольский всячески преувеличил и раздул место и значение Пастернака в советской поэзии, чем допустил большую ошибку. К счастью, серьёзных последствий для Антокольского выводы руководителей агитпропа не имели. Поэт как-то смог оправдаться и вскоре даже получил второй орден – Трудового Красного Знамени.


Кстати, это миф, будто Антокольский имел в писательском мире непререкаемый авторитет. 4 апреля 1946 года Давид Самойлов посвятил ему в своём дневнике несколько просто убийственных строк. Он, с одной стороны, утверждал, что «Антокольский никогда не пишет плохих стихов». А с другой стороны, «он ведёт себя в поэзии, как добрая проститутка. Любит всех из жалости. То, что настоящему поэту достаётся тысячей мук и страстей, он продаёт за три рубля. Вместо воплей и бормотания страсти – привычное умение проститутки».


За это Антокольский в 1949 году чуть не поплатился. В разгар борьбы с космополитизмом ему приписали непонимание традиций русской культуры и защиту декадентства. Ректор Литинститута В.Сидорин потребовал, чтобы поэт немедленно оставил кафедру творчества и подобру-поздорову уволился.


30 декабря 1968 года умерла жена Антокольского – Зоя Константиновна Бажанова. Поэта это сильно подкосило. «Он, – вспоминала Анастасия Цветаева, – рухнул. Это началась уже не жизнь – доживание. Тот мир, который они любили вдвоём, ещё цвёл и шумел кругом, но ему уже не было в нём прежнего места. Как-то сразу настал последний его возраст: годы наслаивались беззвучно – и только одно ещё звучало ему: стих. Как только загорался звук ритма – годы сгорали, как мотыльки над костром, старческий стан выпрямлялся, глаза под жёлтыми веками полыхали как прежде, и голос поэта гремел с почти неестественной силой над притихшим кругом слушающих».


Умер Антокольский 9 октября 1978 года в Москве.

Вячеслав ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.