Итоги года: взгляд критиков
№ 2010 / 52, 23.02.2015
Разброд в нашей словесности не столь велик, чтоб не обнаружить в самых приметных вещах года настойчивое стремление к обретению чего-то подлинного, настоящего. Этим самым литература, конечно, побеждает обмелевшую и вконец изолгавшуюся социальность эпохи.
Евгений ЕРМОЛИН, заместитель главного редактора журнала «Континент»
 |
| Евгений ЕРМОЛИН |
Разброд в нашей словесности не столь велик, чтоб не обнаружить в самых приметных вещах года настойчивое стремление к обретению чего-то подлинного, настоящего. Этим самым литература, конечно, побеждает обмелевшую и вконец изолгавшуюся социальность эпохи. Векторы же писательского поиска, впрочем, настолько многоразличны, что образуемая панорама литературных свершений ни в какую общую сумму не сводится.
На финише десятилетия литературные випы – Виктор Пелевин, Ольга Славникова, Михаил Шишкин – предложили тексты, два из которых я готов считать вершинными в их творчестве. «Письмовник» Шишкина трогает сочетанием русских реалий и западноевропейской сосредоточенности на темах одиночества, старости и смерти, к которым автор очень быстро переходит от эфемерид и мнимостей юношеской влюблённости. «Лёгкая голова» Славниковой – проза социальная, в меру антигосударственная, в меру антииндивидуалистическая, где концы с концами связаны так, что остаётся только развести руками, – но вещь помнится и задевает. Что касается «Ананасной воды для прекрасной дамы» Пелевина – то это новая возможность убедиться в потенциале скептического интеллектуализма, не такого уж частого гостя в нашей литературе. Однако все эти три текста можно считать, с другой стороны, прозой об ускользающей реальности.
Александр Иличевский в «Персе» победил не суммарным смыслом (с которым всё неясно), а картинностью, живописностью и изобилием схваченного и претворённого в слово мира. Новое для него смысловое пространство создают и религиозные, духовные контексты; тут много проблематичного, но есть, по крайней мере, о чём говорить. А вот Герман Садулаев в «Шалинском рейде», мне кажется, слишком локален: это проза не для России, а лишь для Чечни, для Северного Кавказа. Типологически это северокавказский «Тихий Дон» – книга о социальной и культурной катастрофе, о разрушении органической патриархальной общности и её перерождении в хаос и бред. Изгойство и странничество главного героя романа – тема, конечно, более общая, но конкретные, весьма специфические повороты его судьбы не дают мне сильного духовного посыла. Кстати, другие стороны того же хаоса фиксирует Тамерлан Тадтаев в своей талантливо-расхристанной прозе (книга «Судный день») солдата-эстета на войне, общий смысл которой гаснет и преломляется в эффектно запечатлённый столбняк при встрече со смертью.
Что до поэзии, то время абсолютно непоэтическое, и хотя стихов хороших, тонких и умных немало, но первым делом вспоминаешь не изощрённую, к примеру, нежность Максима Амелина, а шершавую лиру Всеволода Емелина, попавшего в резонанс с ничтожностью и убожеством эпохи. «Доктор, выпишите мне нейролептики,/ Мне страшно за будущее страны,/ Когда ходят вокруг только циники и скептики,/ И ни х*я не посрамлены».
В критике в первую голову хочется приветствовать настойчивый интерес «Вопросов литературы» к современной словесности, даже если я далеко не во всём согласен с авторами этого журнала. Не только социологическую ценность имеет и тезис Сергея Чупринина о фестивальной эпохе в поэзии. От себя же хочу заметить, что пришла пора сказать об ограниченном ресурсе того, что обычно называют «новым реализмом», и вписать его исканья и свершения в более перспективную парадигму трансавангарда (за увлечённость которым меня уже высмеяли однажды в ЖЖ, но пусть).
Валентин КУРБАТОВ
 |
| Валентин КУРБАТОВ |
Нарочно поглядел список – чего успел прочитать за год. Вышло побольше сотни одних книг. Только за три летних месяца сорок три книги на соискание премии «Ясная Поляна». Да до этого, да потом…
Конечно, разное это было чтение. И великие старики, и русская мысль, и из чужого кое-что – в «Иностранке» даже представлял современную «деревенскую» прозу Англии, Венгрии, Польши. Но и прямо современной, вчерашней русской прозы, достаточно: от В.Пелевина («Т») до П.Басинского («Бегство из рая»), где тот же «Т» снимает дурацкий пелевинский колпак и оказывается просто несчастным Толстым, который уходит из дому как раз от наседающих «пелевиных», чтобы сто лет назад окончить мучительную прилюдную жизнь в Астапове.
А всё остальное читанное будет в этом промежутке от иронии и выморочной игры до печали настоящей жизни. И там поместится целый справочник обоих больших писательских союзов: выставить одни фамилии – как раз заметка и кончится. А основная мысль вот: то ли уж устал всё подвергать сомнению и прощаться с живой литературой, с тем, что звалось «большим стилем» и традицией, начитавшись Ю.Арабова и А.Кабакова, А.Жолковского и В.Шарова, то ли уж слух исподволь перестроился (слушаешь, слушаешь, да и привыкнешь), но я всё отчётливее вижу, как русская литература возвращается к человеку, снова начинает видеть его страдающее, опустошённое временем сердце. И он, нынешний герой, по-прежнему бьётся в тоске и ожесточении (потому что время неуклонно распадается и человек человеку скоро будет еле виден), но и всё вернее догадывается, что теперь уж выбираться ему самому: ни общество, ни традиция ему не помощники – страшен сон, да милостив Бог. И он или ухватится за минувшее, как В.Климычев и А.Иличевский, Ю.Нечипоренко и М.Кантор, или пустится в серединку дня, страдая, но не уворачиваясь, как Н.Ивеншев и А.Ермакова, Р.Сенчин и О.Павлов. Но и у оборачивающихся, и у держащих удар времени жизнь будет приниматься с необходимым мужеством. И ты хорошо услышишь в противостоянии: ну, что ж, давай – ты со своим беспамятством и наглой безродной новизной, а мы с русским словом, которое себя в обиду не даст, а там поглядим.
Впервые, наверное, становится очень видно, как современный писатель ухватывается за слово, как за главную опору. И слово, обрадованное памятью о нём, само словно распрямилось и само пошло стоять за человека, делаясь почти равноправным участником, действующим лицом у П.Крусанова, М.Осипова, Р.Бухараева, как недавно у В.Распутина и В.Маканина, В.Лихоносова и Ю.Буйды, но уже острее, обнажённее, прямее. Поневоле вспомнишь школьное (интересно, учат ли это наизусть сейчас) «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах нашей Родины, ты один мне поддержка и опора…»
Значит, пришла эта пора «сомнений и тягостных раздумий», а не одной беспечной игры со словом, которой мы тешились так долго, словно изголодавшись в долгой принудительной серьёзности лет. Зря, что ли, русская грамота была принесена нам на полях Евангелия – сам забудешь, так язык напомнит.
Как Бисмарк, говорят, когда-то боялся русского «ничего!», которое и в последней беде ободряло и спасало наше сердце – совсем вроде прижмёт, а всё родная память поддержит: ничего! И опять можно жить вперёд.
Декабрь на излёте. Самое тёмное время кончается. День пошёл прибавляться на воробьиный носок. А там побольше, побольше.
г. ПСКОВ
Лев ПИРОГОВ, обозреватель «Литературной газеты»
 |
| Лев ПИРОГОВ |
Поскольку в уходящем году я больше занимался редакторской работой, больше всего запомнились те книги, которые выйдут, дай Бог, уже в следующем.
Прежде всего роман Валерия Былинского «Адаптация». Это будет интеллектуальный бестселлер и финалист всех премий, если получит хоть сколько-нибудь рекламы. Книга, после которой становится на некоторое время не страшно жить.
Ещё очень впечатлён Алексеем Серовым из Ярославля, удивительнейший писатель, подарок судьбы. На ясном, прозрачном русском пишет интересные, доходчивые рассказы о хороших людях, о том, как добро побеждает зло. Оказывается, популярное чтение может быть не только про частных следователей, миллионеров и проституток. В общем, это Шукшин, адаптированный к читателям Акунина.
Главное разочарование ушедшего года – Петербургское «секретное оружие» Фигль-Мигль. Сколько всего было заранее сказано, а открыл книгу – и увы. По-моему, в ней там даже букв нет.
Последнее яркое впечатление из книг этого года – роман Дмитрия Быкова «Остромов, или Ученик чародея» – о том, как трудно жить интеллигентному человеку среди быдла (раньше говорили «пролетарьят», теперь всё больше – «фашисты»). Роман достоин широкой дискуссии, хоть это покажется странным: где Быков – и где «достоин дискуссии». Тем не менее, вот.
А что думают другие критики?
Их мнения вы узнаете уже в новом году.
Добавить комментарий