Тень цветочного креста
№ 2011 / 5, 23.02.2015
Кто и за что в ушедшем году получил «Русский Букер», знают многие. Елена Колядина, автор романа «Цветочный крест», вряд ли когда-нибудь слышала столько упрёков, насмешек и оскорблений в свой адрес.
Кто и за что в ушедшем году получил «Русский Букер», знают многие. Елена Колядина, автор романа «Цветочный крест», вряд ли когда-нибудь слышала столько упрёков, насмешек и оскорблений в свой адрес. Она «не знает почти ничего о времени, о котором пишет» (Мартын Ганин), «делает какие-то совсем детские, невозможные ошибки» (Сергей Ходнев). «Цветочный крест» – «энциклопедия срама» (священник Алексий Мокиевский), «полубред» (Александр Хабаров), «чудовищное изделие» (Андрей Немзер), «позор Русского Букера» (Сергей Беляков). Священник Николай Толстиков «большего богохульства не встречал ещё нигде». «Премированный текст дурен», – уверена Майя Кучерская.
Колядину обвиняют в том, что она не знает истории, не понимает законов языка, на котором пытается говорить с читателем, не чувствует святости Церкви, смешивает сакральное и вульгарно-бытовое, упивается телесным низом и временами не может говорить ни о чём другом, кроме половых органов и связанных с ними отношений, названных непристойными словами. Мне не нравится роман Елены Колядиной: сознание и душа унижены в нём обнаглевшей телесностью, раскрепостившимся инстинктом. Прогорклый быт тесной комнаты, где бывалые бабки отравляют сознание бесконечными историями о приключениях елды и манды, не вызывает энтузиазма. В центре колядинского романа – тело с его грубой правдой. Оно здесь царь и бог, поэтому истинная религия заключается в том, чтобы жрать, совокупляться, говорить на языке плоти, с его помощью выстраивать образы рая и ада, приговаривать к смерти и жадно смотреть за сожжением, жить и молиться в тесной комнатушке надоевшего анекдота. Но покинуть тёплый сарай нельзя, потому что тогда от человека ничего и не останется. Лишённый возможности подпитываться собственным низом и словами о его возможностях, он истает, исчезнет, как призрак.
Именно этим – откровенной диктатурой срама – интересен «Цветочный крест». Нравится/не нравится – плохой критерий для оценки художественного текста. Жизнь состоявшегося романа значительнее, чем нам порой кажется. Роман – не проповедь, не иллюстрация спасительного учения, не очередная констатация значимости поведенческой нормы, а мир, созданный для переживаний и размышлений, способных открыть контексты, и не снившиеся автору. «Цветочный крест» не слишком хорошо говорит о своём создателе, хотя и опускаться до брезгливости не стоит. Надо обратиться к «Цветочному кресту», чтобы увидеть и оценить его тень – выстраиваемые произведением контексты. Контуры проблем, которые здесь открываются, значительнее самого текста. Роман ещё и симптом. Писатель бывает хорошим диагностом и тогда, когда стремится к более простым действиям.
Возможно, Елену Колядину есть за что благодарить. «Цветочный крест» – не знак графоманства или безнадёжно пустого авторского мировоззрения, а явный намёк на реальность современного сознания, которое, даже обращаясь к Древней Руси, черпает в ней возможности для новых сленговых движений, для стилизаций, призванных оправдать «нас-карнавальных» перед теми силами в собственной душе, которые ещё способны отделить карнавал от жизни.
В романе два центра. Первый – путь главной героини Феодосьи, пребывающей в Тотьме XVII века. Феодосья – явление судьбы женщины в многообразии её сюжетов. Сначала она хитрая девчонка, использующая рвение священника на исповеди, чтобы поговорить об интересном. Девушкой она узнаёт любовь, избранником становится скоморох и разбойник, успевший перед смертью сделать ей ребёнка и приобщить к мечте о счастье. Далее – брак без любви. Материнство было недолгим, и потеря сына, усилившая ненависть к мужу и грешному телу, толкает к праведности. Доносятся слухи о целительской силе Феодосьи. Смешав поучения отца Логгина, повсеместное упоение совокуплением и речами о нём с собственным презрением к плоти, стремясь попасть в рай к сыну, Феодосья, как может, оскопляет себя. Теперь она – юродивая. Обнаружив в лесу место подземного обитания недобитых язычников, «сотворила над подземной деревней чудей огромный крест из полевых цветов». Логгином была обвинена в кощунстве и ереси. Перед тем, как стать мученицей, Феодосья находит себя в творчестве – «составляет книгу с рассказами о звёздах, о цветах, о чудях и о своём житии». Женщина в динамике её противоритуальной судьбы и есть «христианство», она же – «интеллигенция», героиня, способная стать центром текста, совмещающего житие с анекдотом, фарс с дидактическим повествованием.
Второй центр – речь, шире – стиль. К нему главная героиня тоже причастна: «– Пьяной быть грех, – согласилась Феодосия. – Елда пьяная и та не стоит, набок валится. Но зачем тогда Господь наш, Христос, воду в вино превратил, а не в квас? Может, он хотел накудесить её в кисель либо в сбитень, а дьявол под руку толкнул, и вышло вино хмельное?» Примеры стиля – смотри на любой странице романа: он уже не только в Сети, но и в отдельной книге. Жрать, молиться, совокупляться, убивать, злословить, вещать при этом о Боге – единый акт присутствия колядинского героя в мире. Между церковным и бытовым, духовным и телесным нет границы. Единый стиль неразличения издевается над человеком в пространстве безнадёжности низа. Любая мысль становится предметом, частью тела, нахально играющей человеком. Священник Логгин, по замыслу автора, – не исключение: «демон похоти его был душевный и обращён был на срывание покровов с души Феодосьи. Ах, как алкалось ему добраться до самых лядвий духовных, ввергнуть уд и истицать любострастием, глядя, как содрогается чрево наивной души от сладких мук любви к Богу!» Всё воняет гиблой, прокисшей материей. Все говорят о Боге. Все страстно болтают о совокуплении. Все боятся леших. Все чувствуют, что ад реальнее рая. Жизнь есть язычество. Священная речь для того, чтобы всё объяснить и подогнать, но правит инстинкт. «– А об чём бы баба ни говорила, кончится мандой, – заколыхалась Матрёна». В мире колядинского романа эта мысль верна.
Русь – мир садизма на сексуальной почве с привлечением духовенства и государственной власти, с использованием лютого мороза и диких зверей для усиления страданий. Всех объединяет жестокость, любовь к созиданию ада как важнейшей части Божьего мира. Воеводы жгут виновных и безвинных. Попы приговаривают к вечным мукам. Волки и медведи рвут людей на части. Дикий холод не оставляет шансов. Сорокин мог бы позавидовать, хоть и написал «День опричника». Душа в железном кольце тела. Феодосья пытается спасти на скоморошьем представлении куклу, изображающую Христа. Логгин объясняет, что Христос должен умереть: « – Аз, батюшка, всё поняла и каюсь. И в следующий раз, ежели случай такой и подвернётся, Христа спасать аз не буду. Пущай себе висит на кресте на радость людям. – Истинно, дочь моя, – согласился отец Логгин. – Пускай православный люд с умилением в сердце радуется, зря Иисуса, принявшего муки». Страдания полезны, их создают. Тут уже стоит вспомнить романы Владимира Шарова.
Жестокости много, но это не эпическая суровость, а жуть тотальной истерики. Роман Колядиной – о смерти мужского начала, способного различать свет и тьму без двойственности/амбивалентности, которая показывает руины мира, построенного на карнавале. Всё есть карнавал, – мысль многих современных мудрецов. Они ошибаются. Карнавал хорош тогда, когда он знает время и место. Те, кто запутались в своих представлениях о празднике, могут выплясывать, пока танцуется. Но они должны знать: имеет полное право прийти тот, кто закроет кабак и выметет из него забывшихся танцоров, к тому же истративших свои деньги полностью. Когда в башке засела елда, нужен не партнёр по совместному хохоту, а врач, и будет он скорее хирургом, чем терапевтом. В «Цветочном кресте» нет ни Церкви, ни власти, ни святости, есть сознание, сконцентрированное на телесном низе, который просит искать новые слова для своего риторического оформления. Роман Колядиной – доведение «Бахтина» (не великого мыслителя, а его образа-штампа) до абсурда: эх, безграничность карнавала, случилось воцарение «Рабле», утратившего пространственно-временные границы. Кошмар неразличения переполняет «Цветочный крест»: дома всякая тварь смачно беседует о теле; приходишь в храм, там спрашивают о том же.
Карнавал и смерть связаны не только тем, что страх преодолевается смехом. Когда карнавал длится слишком долго, некоторым хочется умереть. Много страниц Колядина посвящает встречам Феодосьи со Смертью, которая оказывается приятной собеседницей, заботливой помощницей, правда, тоже озабоченной грубым эросом, как и все земляки главной героини. Иногда, прислушиваясь к просьбам обречённых, она приканчивает их в любовно-смертельном соединении. «Знает смерть: нет такого православного на Руси, кто не мечтал бы поскорее избавиться от тягот и забот земной жизни и обрести житие небесное», – тут мысль об исчезновении из мира «злого карнавала» сильнее идеи вечной жизни в раю. И колядинская Феодосья – героиня исхода, измученная Русью, воссозданной в романе.
Истома, возлюбленный Феодосьи, потенциально самый сильный образ «Цветочного креста». Но он не слишком интересен автору. В нём – сила непредсказуемой жизни: Истома – воин, скоморох, одинокий волк, насильник, убийца, мироненавистник, сильный актёр. Колядина предпочитает работать с «серединностью». Нет ни сильных утверждений, ни мощных отрицаний. Всех примиряют елда и манда в совместном проекте «жизнь как творчество инстинкта». Истому быстро убирают из текста. Крутиться вокруг умного дурака Логгина и средневековой интеллигентки Феодосьи гораздо проще. «Эка красно бает! – восхитился в сердце Орефа Васильевич. – Что елдой выводит!». Давно замечено (Джоном Бартом, например), что событие рассказывания и событие совокупления могут сближаться. Судя по «Цветочному кресту», двойной «катарсис» – болтать обо всём, что посылает в мозг сигналы о половой любви.
Средневековье изображено как мир, чуждый Евангелию. В романе Колядиной много чрезмерного, но нет ничего неожиданного, по-настоящему нового. «Цветочный крест» – гротескный стереотип современного романа: герой против тоталитарной системы; освобождение языка в сленге; ненормативность в риторике порнографии; обязательность смеха; главной идеей оказывается отрицание любой устойчивой идеи; власть – уродство и фарисейство. Пелевин – иной, более яркий, идеологичный, талантливый, но работает на похожем поле. Это и есть религия романа. У Пелевина она – как бы буддизм, у Колядиной – как бы юродство. Врагом может быть средневековье, государство, устойчивая религия, ФСБ, либерально-тоталитарный дискурс. Давно известно, что литература поднимает человека над системой. Герой прав, система дрянь. «Христиане» – всегда плохо. Только одиночка, воюющий со всеми, – «христианин». Такова стандартная философия современного художественного текста.
Действительная проблема времени, которой касается «Цветочный крест», – утрата дистанции между духом и телом, усиление внутренней пышнотелости современного христианина, весьма довольного своим совпадением с ритуалом, календарём, давними бытовыми традициями. «Бытовой христианин», победивший дух, расширяющийся телесностью желаний, поступков и речи, вновь грозит превратить православие в объект осмеяния. Вряд ли к этому тезису стремилась Колядина. Но один из позитивных мотивов текста – мысль об исчезновении христианства в бытовом язычестве, подсказывающем: чем больше говоришь о низе, тем больше приближаешь верх. Это не женское с его чистотой, а бабское, которое договорится с любой религией и мифологией, лишь бы дали возможность длить свою бесконечную речь о елде в разнообразных контекстах, тыкая ею во все углы мироздания. Не важно, кого казним сегодня, дай только о родимом теле побазарить, пироги съесть, да плотно закрыть двери, чтобы нищие и волки не мешали сладко спать под защитой образов святых и вездесущих домовых. Можно сказать, что Колядина кощунствует. Но есть смысл и в другой оценке: она показывает, что делается с христианством, когда оно замыкается в душном пространстве дома-крепости и государства-тюрьмы, что происходит с человеком, когда он совсем не различает быт и бытие.
Христианство там, где мысль может работать без давления низа. Христианство – не сублимация, а мысль о душе, которая знает свою жизнь. В «Цветочном кресте» горячая похоть правит своим карнавалом. Она – в бытовых разговорах, в искоренении отступников, в таинстве исповеди, в разговорах за обеденным столом. Здесь (но это не только проблема рассматриваемого нами романа) человек приговорён к телу – не в ежедневном характере существования, а в устройстве головы. Так бывает. Но неверно, что религиозная жизнь есть постоянная война на поле обнаглевшего низа, который только и знает, что подчинять душу образам совокупления.
Когда человек видит, как сливаются в одном потоке государство, быт и Церковь, ему некуда деться. Впрочем, остаётся ещё собственное сознание, где можно его обладателю укрыться от агрессии единого стиля. И верный ход делает Елена Колядина, которая показывает, что путь героини лежит через самооскопление. Хирургия в данном случае не преодолевает власть тела, а лишь констатирует силу начала, вокруг которого строится «Цветочный крест».
Алексей ТАТАРИНОВ,г. КРАСНОДАР
Добавить комментарий