Дерзать или лизать
№ 2011 / 20, 23.02.2015
Что могло стать фирменным коньком «Литературы и жизни»? Я думаю, прежде всего ставка на провинцию. В этом плане новая газета имела все шансы утереть нос даже своей старшей сестрице. Ведь «Литературка» с самого своего рождения ориентировалась в основном на столичных авторов.
8. Проигранная битва за провинцию
Что могло стать фирменным коньком «Литературы и жизни»? Я думаю, прежде всего ставка на провинцию. В этом плане новая газета имела все шансы утереть нос даже своей старшей сестрице. Ведь «Литературка» с самого своего рождения ориентировалась в основном на столичных авторов. Периферию она в принципе никогда особо не жаловала. К провинции в «ЛГ» всегда относились с каким-то снисхождением, если не сказать больше – пренебрежением.
 |
| Вячеслав ОГРЫЗКО |
В редакции «Литературы и жизни» попробовали эту ситуацию кардинальным образом переломить. Уже весной 1958 года новая газета создала свои корреспондентские пункты почти в десяти регионах России. Правда, ни один из них эффективно так и не заработал.
Причин тому было три.
Первая – неправильная кадровая политика. Полторацкий долго не мог понять, кто же ему нужен – журналисты или писатели. Не случайно он поначалу право выбора предоставил местным писательским организациям. Но ничего хорошего из этого не получилось. Ему на утверждение чаще всего присылали кандидатуры или откровенных подхалимов, которые привыкли прислуживать местным царькам, или откровенных графоманов. Нужны примеры? Пожалуйста.
Начну с Сибири. Весной 1958 года Полторацкий с подачи Георгия Маркова собкором газеты по Иркутской области утвердил Вячеслава Тычинина. Хотя в писательских кругах этого человека знали очень плохо. Он имел сложную биографию. Ранняя смерть отца заставила его родню ещё до революции сменить размеренную жизнь в Ковенской губернии на бурлящий Донбасс. Потом судьба забросила человека в Магадан. Несколько лет он колесил по Колымской трассе. Но в какой-то момент нашёлся чудак, который решил, что из отличного шофёра может получиться неплохой журналист, и выдернул его в радиокомитет Дальстроя. Однако через полтора года стало ясно, что крутить баранку и выдавать в эфир информацию – это совершенно разные вещи. Тычинина вновь отправили на автобазу Нагаевского морского порта. Но было уже поздно. В человека вселили надежду, будто он может хорошо писать. Покинув Север, Тычинин быстро склепал свой первый роман «Новая Сибирь» и тут же подал документы в Союз писателей. Одну из рекомендаций ему дал руководитель Иркутской писательской организации Георгий Марков. Дальше бывшему шофёру подыграла Лидия Сейфуллина. Она сделала ему комплимент, объявив его вторым Ажаевым. Но эта похвала была сомнительна. Ажаев сам никогда писать не умел. Валерия Герасимова попыталась одёрнуть коллег и предотвратить призыв хозяйственников в литературу. Она на приёмной комиссии заявила, что люди в романе Тычинина «даны довольно схематично». Но Михаил Луконин и Николай Грибачёв вопреки здравому смыслу всё-таки продавили колымского водителя в Союз. Не иначе как литературный генералитет уже тогда начал формировать группы поддержки в провинции.
По Дону Полторацкий собкором утвердил бывшего кочегара Туапсинского нефтеперегонного завода Михаила Андриасова, главным достоинством которого считалось не журналистское мастерство, а приятельские отношения с Шолоховым.
Подкачала и Ярославская писательская организация, порекомендовавшая в собкоры Павла Лосева. Полторацкий знал Лосева с конца 20-х годов: они вместе занимались в одном владимирском рабфаке. Потом Лосев стал большим человеком в Ярославле, много лет руководил там книжным издательством, но хороший вкус к литературе у него так и не появился. Ну, выпустил он после войны книжечку из одиннадцати слабеньких рассказов «Династия Соловьёвых». Но нет же, ему этого показалось мало, человек попросился в Союз писателей. В ответ его просто высекла Наталья Кончаловская. Она ещё в 1949 году прямо сказала: «Это не похоже на художественную прозу». Прошлое у Лосева – одна кровь. А настоящее – сплошь слащаво-элегическая интонация. Но Полторацкий спустя восемь лет буквально через колено приятеля своей юности всё-таки протащил в Союз. А потом ещё и согласился сделать его собкором по Ярославской области.
Ну и какой прок от полуписателей-полужурналистов был газете? Да никакой. Они не то что не могли дать в номер «гвоздевые» материалы. Им не по силам было подготовить даже нормальные информации.
Из первой плеяды собкоров газеты я, пожалуй, отметил бы только два имени: Евгения Лучинецкого и Рафаэля Мустафина.
Справедливости ради стоит заметить, что Лучинецкий по своему творческому уровню не сильно отличался от Тычинина или Лосева. Большой писатель из него, надо признать, не получился. Но ему нельзя было отказать в другом – в смелости. Он хотя бы не кривил душой, не подлаживался под местных царьков и не выдавал белое за чёрное. Не зря его утверждению собкором очень сильно сопротивлялась тюменская литературная общественность. 21 июля 1958 года эта так называемая общественность отправила Полторацкому следующий донос: «Е.П. Лучинецкий долгое время работал в Тюмени, предлагая Тюменскому книжному издательству свои рукописи, которые были забракованы. Следствием этого, а также следствием некоторых личных качеств Е.П. Лучинецкого явились чрезвычайно напряжённые, ненормальные отношения, сложившиеся между ним и тюменскими литераторами и издательством <…> Обращаемся к вам с убедительной просьбой не публиковать материалов Е.П. Лучинецкого о литературной жизни Тюменской области». Другими словами, местные царьки хотели лишить неугодного им литератора права на собственное мнение и ввести дополнительную цензуру. Хорошо, что хоть в этом случае Полторацкий этому давлению не поддался.
После проверки этого доноса выяснилось, что причина недовольства тюменской общественности заключалась в другом. Лучинецкий в своё время раскритиковал возню местных авторов, которые на полном серьёзе взялись за формирование самостоятельной «тюменской» литературы. Он убедительно доказал, что инициаторы этой затеи – обычные словоблуды, научившиеся только одному – хвалить друг друга. Так, некий М.Лецкин везде и всюду утверждал, что его коллега по местному литобъединению Д.Шейнберг – это молодой Горький, а тот в свою очередь называл Лецкина поэтической звездой первой величины.
Кстати, на примере истории Лучинецкого можно было написать потрясающую статью, высмеяв чванство местных царьков. Но Полторацкий как всегда проявил осторожность, не захотев обострять отношения с зарвавшимися классиками тюменского разлива.
Что касается Мустафина, то сила этого аспиранта кафедры татарской литературы Казанского университета была в умении сопрягать теорию с практикой. Он очень чётко формулировал проблемы любой сложности и тут же предлагал необычные пути их решения. Одна затеянная им дискуссия о художественном переводе чего стоила. Мустафин продемонстрировал, во-первых, блестящее знание современной татарской и русской литератур, во-вторых, склонность к аналитике (подкрепив это свойство чёткостью суждений) и, в-третьих, образность своего мышления. Позже он первым воссоздал трагическую картину самоубийства в Елабуге Марины Цветаевой, а также выяснил всю правду о последних днях героя татарского народа Мусы Джалиля.
Вторая причина неэффективности корпунктов «Литературы и жизни» заключалась в неумении руководства газеты поставить перед собкорами правильные задачи. Представителям газеты долго толком не могли объяснить, что же от них хотят: информации о литературной жизни в регионах, материалы о местных писателях или проблемные очерки о социальных язвах. Лишь 4 июля 1958 года по редакции вышел приказ о нормировании работы собкоров. В нём устанавливалась следующая ежемесячная норма выработки на одного собкора: 5 информаций для новостей литературной жизни, 3 материала на темы внутренней жизни и 1 собственный обзор или проблемный материал (объёмом 5–7 машинописных страниц) и организация 2 материалов местных писателей, журналистов, учёных и партийных работников, знатных людей предприятий и колхозов. За невыполнение этой нормы собкорам грозило удержание из зарплаты 30 процентов месячного оклада.
Получалось, что собкоры должны были заниматься всем, чем угодно, но только не литературой. На практике это свелось к тому, что никто и ни за что отвечать не стал. Большинство собкоров предпочло, прикрываясь газетой, заниматься личными делами. Полторацкий это безобразие поначалу терпел. Но уже весной 1959 года он затребовал объяснительные. В ответ многие стали юлить.
 |
Приведу здесь в качестве примера объяснительную собкора «Литературы и жизни» по Уралу Альберта Яковлева. 10 июня 1959 года он сообщал Полторацкому: «Уважаемый Виктор Васильевич! Получил Ваше предупреждение. Действительно, в начале нынешнего года из-за болезни и по другим обстоятельствам я снизил темпы и качество работы. В апреле-мае попытался «выравняться». Материалы, посланные в эти месяцы, связаны в основном с подготовкой и проведением в Свердловске заседания бюро правления СП РСФСР. Только в конце мая я получил возможность заняться вопросами внутренней жизни и выехал в командировку на Северный Урал. В июне высылаю: очерк, написанный по материалам командировки, статью секретаря обкома КПСС В.А. Куроедова о коммунистическом воспитании, репортаж «Телевидение на Уралмаше» (навстречу пленуму ЦК), статью о новом в наследии Мамина-Сибиряка, рецензию на повесть пермского писателя В.Белугина. Таковы дела и таков «задел». Тем не менее, как я понял из Вашего письма, моя работа именно в последние месяцы не удовлетворила редакцию. Пользуясь случаем, откровенно скажу, что и меня моя работа во многом не удовлетворяет.
Большинство посылаемых авторских корреспонденций остаются без ответа, что, конечно, не способствует широкому привлечению актива. Были случаи, когда важнейшие выступления из Свердловска и о Свердловске не только не согласовывались с собкором, но и являлись полнейшей неожиданностью. Так получилось с обзором на журнал «Урал», после которого в писательской организации и обкоме партии я чувствовал себя крайне неловко. Так получилось и с рецензией на «Уральский следопыт». По моей просьбе была запланирована рецензия местного автора, и в то время, когда она была написана, в газете неожиданно появилась статья другого критика. Подолгу (бывало по 4–5 месяцев) залёживаются в редакции собкоровские материалы, а потом или публикуются без дополнительной проверки, или же идут в корзину. Совершенно ненормальное положение в отделе внутренней жизни, с которым уральскому корреспонденту постоянно приходится иметь дело. Частые перемены в отделе дезориентируют: издалека трудно понять, что нужно газете и что не нужно. Не подумайте, ради бога, что я пытаюсь свалить вину с больной головы на здоровую, пытаюсь оправдаться… Нет, эти вещи мне и раньше не давали спать. Они вносят нервозность в корреспондентскую работу, делают её малополезной и малоинтересной. Отражается это и на литературной работе, что для меня тоже очень важно.
Вот я и высказал всё, что наболело. Думаю, Вы поймёте меня правильно. Просто мне трудно сейчас, потому что плохо работать не привык, а хорошо пока не получается. И ещё скажу: как бы то ни было в дальнейшем, Вам лично, Виктор Васильевич, я за многое сердечно благодарен».
Получив такую объяснительную, Полторацкий расчувствовался и наложил следующую резолюцию: «Ну что ж, надо теперь его подбодрить». Яковлев расценил это как индульгенцию и вновь занялся исключительно своими делами.
Ну а окончательно добил институт собкоров в «Литературе и жизни» наплевательский подход отделов к своим коллегам из регионов. Московские сотрудники редакции с самого начала почему-то невзлюбили провинцию. Заметки собкоров они мариновали месяцами. Соответственно, у людей пропадали всякие стимулы добывать для газеты какую-либо полезную информацию или браться за сенсационные материалы.
В подтверждение приведу несколько докладных записок. Вот что, к примеру, сообщил 17 июля 1958 года собкор газеты по Ленинграду Павел Петунин. «Должен признаться, что я в некоторой обиде на аппаратных работников редакции. В последнем моём отчёте, опубликованном 11 июля, кто-то переусердствовал в правке и изобразил то, чего не было на съезде. Четвёртый абзац кончается словами: «Об этом убедительно и ярко говорили критики К.Чистов и Айво Хурмеваара». Я писал: «убедительно и доказательно». Это всё-таки не означает – «ярко». Далее. Совершенно выпущены добрые слова о повести Веры Бабич «Хозяйка леса». Бикчентаев может подтвердить, что об этой повести на съезде говорили очень много хорошего. Я об этом написал, но кто-то по неизвестно каким соображениям вытравил это, заключив разговор о книге словами, против которых я категорически протестую: «Жаль, однако, что об идейных слабостях этой книги не было сказано в полный голос». Волей-неволей получается так, что в этой книге есть какие-то идейные срывы. Это неправда. Я читал повесть перед самым съездом и никаких идейных слабостей не обнаружил. Мне ещё можно не верить, но никак нельзя ставить под сомнение оценку всего съезда. А оценка эта такова, что повесть «Хозяйка леса» признана одним из тех произведений, которые активно вмешиваются в жизнь, ярко и убедительно показывают нашего современника. И ещё одно обстоятельство, вызывающее недоумение. В конце отчёта я писал о высокомерии и недобросовестности некоторых московских рецензентов. Почему-то всё это безжалостно вытравили. А между тем реакция на выступление поэта Титова, говорившего об этом, была такова, что Тихон Сёмушкин попросил Титова написать статью о закрытых рецензиях, но мы с Бикчентаевым убедили Титова дать эту статью в нашу газету.
Я очень прошу Вас, Евгений Иванович [Осетров. – В.О.], объяснить правщику, что подобная правка отнюдь не способствует желанию работать ещё лучше, просто бьёт по рукам, а бить по рукам – это, вероятно, никак не входит в обязанности работников аппарата центральной редакции газеты.
И ещё. Мне кажется, что в редакции кто-то должен заниматься нами, Вашими собственными корреспондентами. Меня почему-то совершенно не информируют о судьбе материалов, посланных мною. Хотелось бы знать, какова судьба:
рассказов Ольги Берггольц,
рассказа Дмитрия Острова,
рассказов Лазаря Шапиро,
стихотворений Петра Кобракова,
фотопанорамы Владимира Самойлова (юго-запад Ленинграда),
статьи Цимбала,
моей информации об открытии памятника на могиле поэта-воина Георгия Суворова.
Я узнал, что Владимиру Самойлову за панораму в ленинградском номере выписано всего только 200 рублей. Неужели не учтено то, что снимок этот был сделан со шпиля? В общем, эта разметка подействовала так, что Самойлов, да и другие квалифицированные фотографы к моим предложениям относятся теперь с большой прохладой. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что такие редкие работы, как снимок со шпиля Петропавловской крепости, куда не каждого пустят, да и не всякий отважится, надо всемерно поощрять. Кстати, об этом ленинградском номере. Там были и мои материалы, но гонорар я до сих пор почему-то не получил.
В списке материалов, судьбу которых хотелось бы знать, я пропустил пародии Бронислава Кежуна, одобренные в редакции. Кежун требует, если решили пародии не печатать, то выслать их ему, потому что он имеет предложения от других редакций. <…>
Мои ближайшие планы. Через неделю вышлю статью «Завод и совнархоз». Автор – Борис Чертков. Сейчас на несколько дней выезжаю в колхоз. Намечается интересный фельетонный материал. Пробуду там дней пять. Заказал несколько рецензий на вышедшие поэтические и прозаические книги ленинградских писателей. Сейчас высылаю рассказ Бориса Шмидта – писателя из Петрозаводска и стихотворение ленинградского сатирика Владимира Алексеева.
Жду указаний».
 |
| Скандальная звезда «ЛиЖи» Владимир МАКСИМОВ |
С Петуниным во многом был солидарен Лучинецкий. 28 февраля 1959 года он докладывал Полторацкому: «Член Союза писателей Н.Яновский послал в редакцию нашей газеты заметки на полях в связи с книгой по истории литературы. Должен сказать, что, как мне стало сейчас известно, замечание дельное, заслуживающее внимания. Нет сомнения, что заметка с пользой могла быть напечатана. Однако в каком-то отделе нашей редакции к материалу Е.Яновского отнеслись бездумно и несерьёзно. Автор получил ответ-отписку, в котором сказано, что, дескать, редакция заказала ряд рецензий на книги по истории литературы, а поэтому печатать заметку не будем, но мысли, высказанные в ней, будут учтены (так и сказано!) в одной из рецензий. Подписала сей ответ-опус литсотрудник Б. (фамилию не помню, начальная буква фамилии Б.). Автор заметки возмутился, и не без оснований. Его оскорбили и тон ответа, и фраза, что, мол, высказанное им будет учтено в материале другого. Н.Яновский передал письмо <…> из «Литературной газеты» с комментариями и приписками. Вообще возня всяких <…> против СП РСФСР и нашей газеты не прекращается. Теперь я обеспокоен тем, что «Литгазета» может, имея такое письмо, выступить против нас снова. Подрывая самую первооснову – связь газеты с авторами».
Но эти жалобы ситуацию не переломили. Собкоры по-прежнему оставались в газете на положении пасынков. В лучшем случае про них вспоминали, когда надо было срочно проверить какую-нибудь жалобу, поступившую в ЦК партии или Союз писателей России. Так произошло, в частности, в июне 1960 года, когда заведующая корсетью Клавдия Стрельченко позвонила в Нальчик и от имени руководства поручила собкору газеты по Северному Кавказу Михаилу Кирееву проверить тревожную информацию о выходках одного из авторов газеты Владимира Максимова.
Киреев честно объездил все места «подвигов» Максимова в Ставрополе и Черкесске. Факты пьяных разгулов подтвердились. Но Киреев не ограничился проверкой чужих доносов. Долгая жизнь в Кабардино-Балкарии и поездка по Карачаево-Черкесии вывела его на другую очень сложную проблемы. Суть вопроса он изложил в письме в редакцию. Киреев сообщал: «Владимир Максимов, конечно, нажил «дурную славу» разными недостойными выходками на почве пьянства, но я попытался вникнуть в это дело поглубже. В провинции, помимо настырных и жалких графоманов, нередко влачат печальное существование и люди, безусловно одарённые. Собственные неудачи и равнодушие со стороны писательских организаций и разных редакций озлобляют их. Они становятся бельмом на глазу общественности. А они могли бы творчески расти и быть «не хуже других».
Меня давно занимает мысль о положении русских авторов в национальных республиках и областях. Как правило, «вышестоящие» писательские органы всё внимание уделяют национальным писателям. Их больше печатают и на местах, и в Москве, приглашают на всевозможные совещания и семинары, а русские играют какую-то подсобную роль, в лучшем случае они становятся более-менее заметными в качестве переводчиков. Собственным их творчеством как-то мало интересуются. Эти мысли возникли у меня в связи с «делом» Максимова». (Кстати, по иронии судьбы Максимов через много лет станет зятем Полторацкого и к его большому разочарованию эмигрирует на Запад.)
Киреев затронул очень важную тему. Нельзя сказать, что в газете она никому не была известна. До Киреева её на одной из летучек 14 марта 1960 года поднял публицист Феликс Родионов. Я приведу его выступление по неправленой стенограмме. Родионов говорил: «Мы пишем о национальных особенностях адыгейской литературы, мансийской, башкирской и многих других. И мы не пишем о национальном своеобразии русской литературы. А ведь мы – российская газета. Есть особенности русской литературы, её великие традиции, которые действуют и сегодня, ибо они не сняты с потолка, а порождены особенностями истории и жизни русского народа, они в психологии русских людей. И когда появилась у нас литературная учёба, я подумал об уместности в ней статей, и даже серии статей, о национальном своеобразии русской литературы. Причём с конкретным анализом современных произведений. Это много бы дало и начинающим, и кончающим.
Недавно я смотрел фильм. «Молодожёны». Там хорошо выписаны характеры. Всей логикой действия они шли к конфликту, да он в общем и был уже в фильме. Но вот где-то перед развязкой прозвучала сакраментальная фраза: «никто не виноват». Чисто неореалистическое решение, причём никак не вытекающее ни из действия, ни из характеров. Вся драматургия в фильме исчезла, фильм оказался пустышкой. И это естественно. Вспомните русскую драматургию от Кантемира. Ведь ей всегда были чужды и полуконфликты, и полугерои. И это не случайно. Таков жизненный материал, который давала драматургам русская действительность, действительность трагедий и гражданского подвига. Так почему же нам не разобраться в этом квалифицированно, противопоставив в статье реализм русской драмы, прежде всего социальной, западному «общечеловечному» неореализму. Ведь не секрет, что сейчас и в кинематографе, и в драматургии появились неудачные сколки с неореалистических произведений. И это выдаётся за успех.
 |
| Фрагмент служебной записки собкора «ЛиЖи» по Сибири Евгения Лучинецкого |
Вторая возможная тема – правда, тоже не новая – оптимизм. Но вспомните, как во время поэтической дискуссии в Италии поэты страны Леопарди отмечали прежде всего оптимизм нашей литературы. Об этом же оптимизме говорят и просто туристы, говорят об оптимизме нашего народа. И это тоже не может не налагать на нашу литературу определённой особенности. Эти особенности родились не потому, что ЦК спускает разнарядку на оптимизм в Союз писателей. Оптимизм издревле свойствен и литературе, и народу. Это опять-таки история и народа, и литературы. Оптимизм этот равен вере в товарища, в общество, которые тебя не подведут. Вспомните крестьянскую общину, вспомните и о том, как Сталин в годы коллективизации говорил об этой общине, что она значительно облегчит создание колхозов. Возьмите тот же переход Гагановой в отстающую бригаду. Это всё та же вера в общество, всё та же великая особенность русского характера, порождённая историей. Эта же вера, этот же оптимизм свойствен и русской литературе. И мне кажется, что статья на эту тему только бы украсила наши полосы.
Тем подобных много. А в российской газете обязательно должны появляться статьи, посвящённые национальным особенностям русской литературы. Причём они должны быть не абстрактные, не схоластические, как это имело место лет десять назад, а умные, квалифицированные, с конкретным разбором coвременных советских произведений».
Однако руководство газеты замолчало и выступление Родионова, и письмо Киреева. Оно сделало вид, что обозначенные этими литераторами проблемы не существуют или не так значимы. Полторацкому оказалось легче выпускать номера газеты о регионах без поднятия каких-либо острых тем. География вроде бы соблюдена, скажем, отмечена Рязань, не забыт Дон, есть Ленинград. А что дальше, как бы и не важно. Но такая позиция вызывала тошноту уже у собственных сотрудников.
Подтверждения тому можно найти в стенограммах редакционных летучек. Так, 17 февраля 1960 года дежурный критик Владимир Бушин недоумевал, для кого газета выпустила номер о Рязани. «Замысел, бесспорно, хорош, – говорил Бушин. – Тема эта лежала на поверхности и стучалась в двери нашей редакции. Но осуществлена не на высоком уровне. К сожалению, в материалах преобладают имена, цифры и очень мало, недостаточно показаны сами люди Рязани». Но даже эта осторожная критика учтена не была.
Через три недели, 7 марта завотделом писем Власов проинформировал коллектив о том, как плохо восприняла публика номер газеты о Ленинграде. Особенно не понравились народу стихи Александра Прокофьева. Редакция получила 28 откликов, и почти все с критикой первого ленинградского поэта. Однако Власова тут же одёрнул заместитель главного редактора Осетров. Испугавшись, что отрицательные отклики могут вызвать скандал в Союзе писателей России, осторожный Осетров заявил: «Я не согласен с оценкой стихов А.Прокофьева. По-моему, стихи милы, непритязательны <…> Может быть, всех смутило, что стихи Прокофьева идут от народной песни «Федя-Федя» – есть такая детская считалка. По-моему, Прокофьев сделал хорошую обработку этой детской считалки».
О чём после этого можно было говорить? Редакционное начальство наглядно всем показало, что оно думало не о газете, не о литературе, не об отстаивании писательских интересов, а лишь о собственном благополучии. Не удивительно поэтому, что газета очень быстро потеряла доверие. Руководители местных писательских организаций прямо говорили председателю Союза писателей России Соболеву, что им такое издание не нужно. «Основная причина плохой подписки на газету «Литература и жизнь», – сообщал в Москву руководитель писателей Удмуртии А.Бутолин, – как нам думается, заключается почти в единодушной оценке всех категорий читателей: в том, что она во многом копирует «Литературную газету», мало освещает жизнь областей и республик Федерации».
Газета профукала одну из своих фишек, так и не оседлав выигрышного конька. Не случайно уже летом 1960 года начался процесс ликвидации корпунктов. Полторацкий предложил новый институт нештатных корреспондентов. Но он тоже в газете не прижился.
Продолжение следует
Вячеслав ОГРЫЗКО
Добавить комментарий