Утро вечера мудренее

№ 2011 / 24, 23.02.2015

Что де­лать хо­ро­шим лет­ним ве­че­ром на дач­ке, ког­да сол­ныш­ко за­бы­ва­ет­ся за­кат­ным све­том и не мо­жет на­гля­деть­ся на свои «ху­до­же­ст­ва» с об­ла­ка­ми, зо­ло­ты­ми со­сна­ми, дол­ги­ми те­ня­ми

Что делать хорошим летним вечером на дачке, когда солнышко забывается закатным светом и не может наглядеться на свои «художества» с облаками, золотыми соснами, долгими тенями, когда ласточки гоняются друг за другом с девчоночьим визгом? А взять да включить старую «Спидолу» и послушать какую-нибудь «Свободу» или «Би-Би-Си», у которых никогда не бывает вечеров и ласточек, а только «режимы» да «оппозиции». И вдруг услышать их ироническое напоминание, что в этом году двадцать лет как нет Советского Союза. И тотчас резкой нотой вспыхнет в памяти, кажется, уже забытое старое стихотворение Татьяны Глушковой той поры: «Когда не стало Родины моей, Тот, Кто явился к нам из Назарета, осиротел не менее поэта последних сроков Родины моей». А вот, оказывается, не забытое, и боль всё саднит в душе. И моей, и моей Родины не стало – осмеянной, разжалованной, торопливо ссылаемой в забвение. И как сразу вскипает гневом сердце!






Пётр КОНЧАЛОВСКИЙ. ПУШКИН в Михайловском
Пётр КОНЧАЛОВСКИЙ. ПУШКИН в Михайловском

Но вот, простите за наивность, почти за детскость поворота мысли: что с этим-то делать? Солнышко-то садится, ласточки смеются, скворец «вышел на крыльцо» да и раздумал лететь по делам, засмотрелся… И то же сердце вдруг оглядывается на вечер какими-то новыми глазами, словно надеется что-то подсказать тебе, помочь понять что-то новое, очень важное и как будто утешительное…


И я отчего-то тотчас вспоминаю, как неделю назад мы с моим гостем – поэтом Равилем Бухараевым – шли набережной речки Псковы в Пскове, одетой колониальными особняками новых властителей жизни. А видели не эти вызывающие особняки, а купающихся на запруде ребятишек, которые ждали, что мы на них поглядим, и тотчас радостно ныряли столбиком, чтобы не забыть посмотреть потом: видим ли мы ещё и когда они выныривают. Мы видели. А у Гремячей башни, высмотрев в нас ценителей, в метре от нас даже не пел, а «являл своё искусство» соловей, пока мы не зааплодировали ему.


И был ещё вечер в Изборске, когда мы говорили о тысячелетней истории этого города, а солнце грело старый бок Труворова креста и красило лебедей на Городищенском озере в розовый цвет, и крепость казалась уютной и покойной, как старики под последними лучами. Это-то что? Куда поместить этот свет вечера, если «не стало Родины моей»?


А потом мы ездили с Равилем на Пушкинский праздник в Михайловское. И я ехал с тревогой, потому что чуть не во все эти годы после смерти Советского Союза Праздник болел, а Равиль – только с нетерпением, потому что для него Михайловское было впервые. И там тоже случилось чудо. Другой улыбнётся, а мне было счастьем, что на открытии Праздника у Пушкиногорского памятника поэту глава района Римма Валентиновна Бурченкова среди неизбежных торжественностей просто и радостно сказала Пушкину, что к Празднику закончена посевная. Вспомните, когда вы это последний раз слышали? И для меня это был тоже голос Родины, как ни наивно это прозвучит.


И то, что обычно переполненный зал Научного центра был не полон на первом поэтическом вечере, странно, не смутило, а тоже обрадовало меня. Поэзия в беготне за временем растеряла читателя, развела его по «течениям». Он перестал искать в ней единства и опоры. А эти, значит, ещё верили Слову и Музе, потому что их настройка была умнее – пушкинский камертон.


Назавтра поутру на Поляну съезжалась торговля, ставились качели, открывалась музейная почта, девочки мыли скамейки для зрителей, и солнце торопливо сушило их. Утро было нетерпеливое и как будто немного цыганское. Пушкин, скрестив руки, уже смотрел с портрета на Поляну и улыбался, видя, как девочки из театральной студии весело цитируют его школьными голосами, готовясь встретить поэтов у крыльца пушкинского дома. И вот уж поэты на подводах (устроители побаловали гостей) тянутся к этому крыльцу, и каждый, наверно, в душе немного Пущин и Дельвиг. И поэт выбегал к ним с крыльца именно так, как выбегал к друзьям, и им уже потом не надо было искать интонации на Поляне – сам воздух пушкинского утра, многолюдья, птиц, листвы, ясного неба озарял душу светом.


И всё, что было после поэтической Поляны – детская площадка поэзии и «Стихи.ру», где всяк мог прочитать своё (как в прошлом году крестьянин села Дедовцы прочитал трогательный лубочный эпос своего села – его «Илиаду» войны и «Одиссею» послевоенных дней) и общее сочинение самого длинного стихотворения, смешного километрового буриме, где каждый подхватывал слово предшественника, – всё было эхом этого дня и того счастливого состояния, которое и самого Александра Сергеевича побудило некогда сказать, что здесь он «провёл изгнанником два года незаметных». Ведь «незаметных» – это и есть счастливых. Печаль мы видим сразу, и она сидит в душе долго, а от света только свет. Дети летали на качелях и ходили на ходулях, искушая и поэтов вспомнить это искусство. Старый великий директор Семён Степанович Гейченко вспоминал с экрана палаточного кинозала драматизм послевоенного начала Заповедника, но и оно, благодаря гению рассказчика и «домовому» этих мест, глядело радостным. И я не мог уйти, вспоминая долгие годы счастливого общения с этим волшебником музейного дела. Хотелось быть везде, слышать всё. И как в музыке радостно подпевала Поляна «кадетам» Игорю Черницкому и Николаю Романову (они привезли с собой фильм с этим именем), как вспоминала себя с казачьим ансамблем «Братина», как ликовала с Варварой!


День не хотел уходить. Соловьи перекликались с кукушками, словно возбуждённые общим поэтическим ритмом. Аисты всходили над Поляной царственными кругами, как небесное благословение.


И вот тут я к самому-то главному и подхожу. Переполненное сердце искало обобщения, какого-то словесного закрепления увиденного. Вот уж и торговля уехала в золотой закатной пыли, ласточки захватили небо, как они всегда захватывают его вечерами, тени потянулись, остужая Поляну. Мы сидели в опустевшей «Берёзке» с директором Заповедника Георгием Николаевичем Василевичем и Равилем, и директор успокоенно провожал глазами Праздник – слава Богу, всё получилось. А Равиль, два десятилетия живущий между Лондоном и Москвой, всё поворачивал к возрождению России – что вот, увидь этот день каждое русское сердце, и все сами собой и поймут, что вот оно – возвращение лучшего. А мне вдруг открылось в этом дне не возрождение (ведь возрождение – это воскресение бывшего, даже если оно, как в и Италии, уходит дальше воскрешаемой античности), а может быть, впервые просто рождение новой России, которая, перестрадав после смерти Советского Союза, искупавшись в стыде реформ и переделок, всех видов духовного предательства, на глубине всё-таки не потеряла живой радостной силы. Как Владимир Соловьёв говорил когда-то – что национальная идея не то, что страна думает о себе во времени, а что Бог думает о ней в вечности. И вот Бог-то в этот час и подумал о России. И это она сама, вроде помимо воли каждого отдельного человека, но именно живой частью этого каждого, вдруг при правильно взятой ноте (и разве случайно, что именно при Пушкине, при Пушкине!) вспомнила своё «всё» и показала, что готова обдумать и назвать себя, родиться новой из страдания и опыта, из заблуждений и передразнивания чужого. Словно почувствовала себя беременной, и в Пушкинский день дитя толкнулось внутри, осветив лицо матери.


Но, наверное, конечно, не так – не рождение. Всё-таки и 1150 лет наша государственность не на боку лежала. И не возрождение, а и скромнее и больше – исцеление. Кризис миновал (не пошлый финансовый, а долгий духовный), и «воздух синь, как узелок с бельём у выписавшегося из больницы» (Пастернак). Не может, не может быть, чтобы «не стало Родины моей». И я уже без тревоги читаю только что сказанное В.Н. Крупиным при вручении первой Патриаршей премии, что «золотятся купола, издаётся Священное писание и труды отцов, и всё доступно, а Россия гибнет». Горечь и усталость его понятны, все мы устали и натерпелись унижения. Да, слава Богу, у нашей матушки-Родины ещё хватает сил, и она, коли мы так и будем неразумны, сама, зная свою ответственность перед Божьим замыслом о себе, и без нашей воли повернётся с боку на бок – кого задавит, кого вознесёт, но света своего не уступит. «Тот, Кто явился к нам из Назарета», вовек не осиротеет в России.


Я видел этот день в Михайловском, и он уже не померкнет и не даст душе усомниться, как бы власть не потакала неправде, не подольщалась к миру и не старалась следом за «Свободой» и «Би-Би-Си» обойтись без ласточек и вечеров.


Бог и Пушкин не попустят.

Валентин КУРБАТОВ,
г. ПСКОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.