Дядя Стёба. Феномен Емелина

№ 2011 / 29, 23.02.2015

До ме­ня уже в пе­ре­ска­зе «нац­бест-рас­по­ря­ди­те­ля» Ва­ди­ма Ле­вен­та­ля (не лич­ном, в ста­тье) до­шёл кон­фликт Дми­т­рия Кузь­ми­на и Все­во­ло­да Еме­ли­на. Вер­нее, да­же не кон­фликт, а по­зи­ци­он­ное про­ти­во­сто­я­ние

До меня уже в пересказе «нацбест-распорядителя» Вадима Левенталя (не личном, в статье) дошёл конфликт Дмитрия Кузьмина и Всеволода Емелина. Вернее, даже не конфликт, а позиционное противостояние, отражающееся периодически в персонально адресованных высказываниях. Емелин просто шутливо вплетает Кузьмина с его известной ориентацией в стихи, Кузьмин же на всех литературных перекрёстках трубит о попсовости и примитивности Емелина. Вроде бы, старый для литераторов сюжет про Иванов, слегка отягощённый модной гомо-темой…






Сошедшиеся противоположности:  Дмитрий КУЗЬМИН и Всеволод ЕМЕЛИН
Сошедшиеся противоположности:
Дмитрий КУЗЬМИН и Всеволод ЕМЕЛИН

Но я-то, будучи и сам упоминаем Кузьминым по поводу и без как пример «отбившегося от рук» прогрессивной (читай – либеральной) общественности поколения верлибристов девяностых – вижу за сим диалогом значительно большее. И спешу тему развить, поскольку она очень ценна и с точки зрения теории нового реализма (коль скоро я явочным порядком записался сюда в теоретики – выходит, ещё в 2001-м, когда оного и не было, а настал РадРеал), и с точки зрения вообще любого литератора наших дней, осматривающего покинутое, либо же вскоре ожидающее вступления его «частей» поле боя. Ни больше, ни меньше, а на его величество литературный контекст я замахиваюсь – не пытаясь тут допрыгнуть ни до теоретика Кузьмина, ни до поэта Емелина, оставаясь психологом и немного историком постсоветской литературы в данном конкретном случае.


Итак, девяностые – я вбежал в крайне немногочисленную на тот момент тусовку «Авторника» (литклуб Кузьмина) запоздало. Тут уже были свои звёзды, авторитеты, даже свои поколения, как минимум два. В первом состояли Дима Кузьмин, Дима Воденников, Вадим Калинин, Станислав Львовский. Мы с Винником и Минлосом, а равно Данилой Давыдовым, Ириной Шостаковской и прочими малоизвестными современникам молодыми дарованиями попадали во второй эшелон. И в данном случае никогда не иссякнет моя благодарность и Мите Кузьмину, и Николаю Виннику за то, что они свели меня (лично-то мы увиделись сильно позже) со стихами переводчика Андрея Сергеева, московского друга Бродского (поколение вообще праотцев, наряду со Всеволодом Некрасовым и, возможно, Михаилом Нилиным). Поэма-верлибр А.Сергеева «Розы» стала для меня вторым открытием стихов вообще, после школы. Вообще, как возможны стихи иначе – я узнал тогда. Стоял 1995-й год…


Собирались по вторникам, каждый вечер посвящался одному либо двум авторам, читавшим перекрёстно. Слова ненаписанных ещё верлибров, куда более музыкальных, нежели читаемые, во мне скрежетали, как зубы… Вещали же то Курицын, то вышеупомянутый Сергеев, то кто-нибудь читал Кальпиди – и восторгу зала не было пределов. Читал и лауреат-премиант Гандлевский, кстати (издаться за счёт Пушкинского фонда в мягкой обложке было в 90-х почти «нацбестом») – в общем, литературная картина была весьма цельной, даже, я бы сказал, батальной, были и свои мэтры, и свои паяцы, и свои молодые дарования, робкие, но иногда приятно удивляющие не то чтоб подражаниями, но чем-то созвучным «классике» (см. первое-второе-третье поколение).


Стилистически не просто доминировал, а царствовал постмодерн, выраженный преимущественно верлибрически – не исключавший и рифмы, но тут оная шла только «в нагрузку» с иронией, матом, стёбом над советской классикой, соцреализмом итэдэ. Собственно, я о Гандлевском. И Вадим Калинин, кажется, тут преуспевал. А потом возник (не в клубе, на ТВ) Игорь Иртеньев – и стало ясно, что мейнстрим, мелькавший доселе в постмодернистском контексте, состоялся.


Ну кто осмелится сказать, что на данном фоне Емелин изобрёл что-то новое? О, как я понимаю Кузьмина и его в губках бантиком «фи»! Просто потому что неплохо его знаю по краткому, но плодотворному периоду общения (1995–2000), за который фактически мной и были написаны три книги стихов, но Митино благословение и презентация в «Авторнике» снизошли только на первую, 1999-го года. На дальнейшие снизошли только выходные данные и гриф издательства – за что я тоже благодарен, ибо люблю врагов своих, не изменяю.


Потом он зачислил меня в сумасшедшие. Не за коммунизьму-левизну саму по себе – например, Алексея-то Цветкова, младшего, он жаловал всегда и целые вечера устраивал. Но анархист Цветков правильно произносил пароль – а паролем в «Авторнике» была антисоветчина. Готовность изобразить в самом корявом виде советского человека, кем бы он ни был – здесь нигилизм был дистиллированный, перестроечный, космополитический и аполитичный предельно: политика не наше дело, пусть там Ельцин рушит страну, а мы стишки матерные попишем. Однозначное неприятие коммунизма не как идеи, а как направления реально пройденного СССР пути. Кстати, эти же настроения царствуют в московской литбогеме поныне – чем-то постыдным, недостойным мыслящего человека считается тут советский патриотизм и, не дай боже, «сталинизм»…


Емелин о ту пору обивал пороги редакций журналов-толстушек и был посылаем на блины к своей ненормативной лексике. Снова скажу: эту рифмодребедень на фоне цветущих верлибристов и поныне никто не напечатал, если бы…


В обществе аккурат с начала миллениума, хотели того или нет Кузьмин с Бунимовичем и прочими либералами, шла полным ходом сталинизация. В убогих формах (соглашусь тут с тёзкой, фикающим на «Наш современник» и меня в нём), но в правильном направлении. Сталин как выразитель воли масс, как рулевой социализма – виделся в контексте крайне регрессивном, аки государь-батюшка. И немедленно была написана куча псевдоисторического барахла про «красного монарха» – тут несть числа весьма кассовым авторам вроде Бушкова. Однако они лишь выражали очень важный поворот влево – доступными всему, пока инертному, обществу категориями. Понятно, что марксизм-ленинизм не только ненавидели в столичных литсалонах, но и в глубинке – ведь на этом языке не только развивался, но и перестроечно скатывался назад в капитализм СССР (Яковлев знал азы, и стал «русским патриотом», согласно Минутке – только в самом конце доблестного пути, в 1991-м). Слушайте, а при чём тут – ну, при чём тут Емелин? Снова прав Кузьмин – сущая литературная дворняжка!


Нахватал объедков с разных помоек, заговорил забытыми либо же застёбанными до неузнаваемости категориями, но… Но стал поэтом, причём, в отличие от кузьминского иконостаса, поэтом народным. Дворняжкой. Такой же дворняжкой был Есенин, например. Что, хуже этого (и в своём-то кругу не лучшего, сравнительно с блистательным Мариенгофом) имажиниста писал архилюбимый Кузьминым Ходасевич? Нет, – тут-то прав Лимонов, – поэту, чтобы прозвучать во времени своём и дальнейшем, необходима трагедия, и у Есенина это была лично-деревенская трагедия. Жеребёнок, не поспевающий за паровозом, следующим по маршруту Социализм-Коммунизм. У Емелина это – трагедия той самой, затушёванной, загаженной по-пелевински да по-сорокински постмодернами и матами, страны СССР. Говоря образами поэта, трагедия посадившего советскими винами и постсоветской палёной водкой печень алкаша, сдуру праздновавшего тризну у Белого дома, а теперь долгие годы наблюдающего продукты распада.






Фото: Владимир ТЕЛЕГИН
Фото: Владимир ТЕЛЕГИН

Теперь в мою сторону плюнут товарищи. Какой это, к чёрту, советский поэт?! Ты до чего там добухался на Никольской в «Танцах» на днях рождения Шаргунова с Прилепиным, Сенчиным, Абузяровым да Емелиным? Разве этот постмодерн, больше подходящий для прохоровской вечеринки на нашей святой «Авроре» – можно прочесть на митинге? (Чёрт, хорошая рифма Митя – митинг…)


А я вот считаю, что можно. Но главное не в этом – я же не утверждаю, что Емелин отпал от постмодерна. Он его родное дитё, и было бы бесчеловечно вырывать его из контекста, из бурного литпроцесса, коим треггеровал в девяностых всегда эрегированный эктив-гей Митя. Но Емелин смог перешагнуть наметившиеся там и тогда рубежи. Как дядя Стёпа длинноногий и высокий как поэт. И самое интересное, как он это сделал.


Повторяю вам, неучам, в третий раз: Емелин никакого новаторства в стихах не проявил. Наоборот – нет-нет да и проговорится о своей постмодернистской, весьма умудрённой, судя по цитаткам и фамилиям в стихах, сути. Он просто был упрям, как… Как Лимонов, наверное. Он дотащил антисоветскую (по рождению, ещё в кругу авторов Лианозовской школы) холинско-сапгирскую социальную иронию, волоком, как бурлак – до начала антипутинского периода, который почти совпадает со стартом царствования нацлидера. Расхожий, совершенно не оригинальный стиль – Емелин применил к тем политическим (тут глупо прибавлять «общественным», ибо политикой животные не занимаются) реалиям, которые нарисовались, насыпались на мозг нации в первой половине нулевых. И тут сплелись формы да содержания страстно! Ибо их, реалии, надо было срочно разгребать «лопатой» поэзии, прозы, в общем, всем тем арсеналом, который был ещё у древних греков…


Иртеньев мог весело и легко запоминаемо сострить на тему дня, которую ему подбрасывал Шендерович. И политрифмоплёт Иртеньев-то нравился Кузьмину, а Емелин – нет. Парадокс? Сейчас объясню, где тут хундеграбен. Когда у поэтов не стало ТВ, а техника по-прежнему решала всё, крылатые фразы пархнули в Интернет, пытаясь «замесить какашку» там, что выходило куда успешнее, чем даже на ТВ. И более крепко сбитых четверостиший, нежели чем у Емелина – объективно не сыскалось. А подражателей у него, подражателя – сыскались сразу десятки. Высветился послабже, но тоже интересный в матюгах и «москвоведении рюмочных» Евгений Лесин. Даже чахлая блэк-металлистка из тусовки Фронта радикального искусства (поколенчески равной Емелину и Кузьмину) призналась, что считает Емелина своим учителем, забыв о родных «классиках» ближайшей кочки – Михаиле Красавине, Евгении Багдарсарове и столь же великом, сколь неизвестном поэте Подвальном… Девушка стала писать «я бегу тебе навстречу с распростёртою пи..ой», ой, да, это емелинщина… Да что распростёртая, вон – гражданин Быков вынужден подражать Всеволоду, и уже имеет успех. Емелин перешагнул сразу все кочки болотца постсоветских литераторов – и сделал это не усилием рывка, так сказать, а великорусским, крестьянским упрямством.


Емелин вернул поэзии социальную тональность – и сделал это на том языке, который в баталиях девяностых одержал верх. Хотели шуточек? Ну, тогда работаем по формуле servе the servants – обстёбываем стебарей. Причём, не будем обольщаться – именно как литератор, как артист Емелин не может позволить себе иметь политическую ориентацию. Хотя, не подозревая ещё, что он обыкновенный православный натурал, его тащили вверх и левые на своих сайтах – например, весьма лестная рецензия имелась на Аглобе.ру (тогда сайт Кагарлицкого) на «Роптания», не испугались троцкисты емелинского кухонного антисемитизма и гомофобии… И однажды, совсем недавно, я провёл в штабе Левого Фронта (пока его не накрыли менты), аккурат напротив окон «Радио Свободы» в Старопименовском – целую лекцию на материале стихов Емелина и Лесина. О том, как постмодерн-таки родил новый реализм, внебрачное дитя от изнасилования сталинистами. Лесин был зван, но заблудился вокруг памятника Пушкину – ох, эта водочка…


Полосатую, чёрно-белую иронию Емелин поднял на политическую высоту длинной рукой дяди Стёбы, и сумел удержать в состоянии уникального равновесия – именно в тот исторический момент, когда шутка имела уже две интерпретации. И ничем он постмодернистскую иронию не меняет – он просто чуть дольше держит ноту, чем «девяносники», весь стёб адресовавшие либо кровавым большевикам, либо плохому чекисту Путину. Что пишет emelind, например, о Мавзолее и попытках перезахоронить тело Ленина? Там же стёб и над Лениным – но вот беда, оказавшись рядом с обстёбанной Слиской и политическими ничтожествами современности, «Как нам реорганизовать Рабкрин» выглядит выгоднее, умнее. Это ли не чистая демократия в литературе? Никто, конечно, не читал моего «Манифеста радикального реализма» (сия камуфляжная методичка тиражом триста экземпляров вряд ли прижилась на книжных полках), а там ведь дана простая формула: демократия = компромисс = постмодернизм. Собственно, Емелин, как искренне стоявший в 1991-м за демократию гражданин, только доводит её, родимую, до литературной полноты воплощения. Смейтесь слева, смейтесь справа (а я, Емелин, как не любил гей-парады, так и дальше буду их обстёбывать). Но вдруг и в рамке всё той же иронии становится актуален пафос – а это уже сугубо емелинский феномен. Ведь пафос был позорнее последнего совписа. А опершись на новые протестные настроения – стал-таки актуален назло классикам девяностых.


Обстёбывали всё, что имелось, а имелось тогда и поныне разворовываемое и амортизируемое одно лишь советское прошлое в его воплощённом и ментальном плане – но в процессе этого вселенского стёба всё же проснулись патриотические акценты. А где акцентуация, там уже нет постмодерна, там, пардон, с «красной» акцентуацией – вон Чёрный в дурку, как Чапаев в бурку, кутается. Хитрый Емелин поимел, конечно, славу даже с несанкционированного чтения его «Кризиса» на «Авроре» – но ведь это и доказывает, что двусмысленность постмодерна в стихах может быть миной замедленного действия. И буржуи однажды прочтут с восторгом свою же эпитафию.


И ещё одна ошибка – полагать, что Емелин столь же несерьёзен, сколь его стихи, на первый взгляд… Мы читали вместе в «Фаланстере», когда стихийно там собрался вечер памяти Ильи Кормильцева. Емелин читал вовсе не о нём – но надо было видеть эту стилизацию под шестидесятников! На очищенном от книг столе стояли пластиковые стаканы с водкой, под ногами бегали дети, а он, с лицом, будто слегка уязвлённым, брал всё новые и новые старые нотки Вознесенского и Евтушенко – а читал-то о Русском марше, и прочем недавнем. Перед большей частью левой публикой. Весьма неюродивый поэт: ведь в том-то и искусство, чтобы поверх твоей собственной политической позиции прозвучать со своей убедительно, строфа за строфой, не теряя внимания из-за отпугивающих максим. Этой осторожности учит постмодерн, и я бездарным был учеником. А хохмы Емелина с таким двойным дном, что и не смеялся никто (да и повод не позволял).


Я потом прочитал весьма недвусмысленное in memoriam, которое после Емелина в контексте настроенности аудитории, привычности к тонкой игре «доли шутки», воспринималось объективно пресно. Нам уже не интересно, кто умер и что вы об этом думаете, какие печальные образы громоздите – наши ферменты готовы переваривать и не такое, посложнее, поиздёвистее давайте! Вот так рождаются законодатели мод. Трудно после Маяковского писать лесенкой, трудно после дяди Стёбы иронизировать (хотя, для новой, четвёртой книги стихов я поработал и в этой манере). Ирония страны… Емелин выжал из неё в литературу всё, до последней капли. Дальше – либо новая искренность, либо новый реализм, что, к несчастью Кузьмина, одно и то же, чем дальше, тем больше.


Куда испарились Львовские-Шостаковские, доросли ли, унизились ли до прозы али премий каких-нибудь повыше Бунимовича? «Воздуха» не хватило? Кому интересны и прямо- и криволинейные верлибрики, и антисоветские стёбари девяностых (себя я причисляю, как вы поняли, к первым)? Разве что самому Диме Кузьмину, человеку и культурмультур-треккеру.

Дмитрий ЧЁРНЫЙ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.