Сами просрали

№ 2011 / 33, 23.02.2015

В 60-е годы прошлого века приличные люди Корнелию Зелинскому даже руки не подавали. Ему не могли простить участие в травле Бориса Пастернака и выпады против Вячеслава Иванова, приведшие к изгнанию последнего из МГУ.

В 60-е годы прошлого века приличные люди Корнелию Зелинскому даже руки не подавали. Ему не могли простить участие в травле Бориса Пастернака и выпады против Вячеслава Иванова, приведшие к изгнанию последнего из МГУ. Хотя когда-то он был тонким ценителем поэзии и бесстрашным критиком. Почему же человек так низко пал?



Корнелий Люцианович Зелинский родился 6 (по новому стилю 18) января 1896 года по документам в Москве, а фактически в Киеве. Просто родители, переехав в Москву сразу после рождения сына, не захотели потом тратить время на уточнение документов. Отец Корнелия – уроженец Люблина Люциан Теофилович Зелинский был сыном польского дворянина и бывшей гувернантки-немки, выучился на теплотехника, до революции он строил Ливадийский дворец в Крыму, в 1919 году вступил в партию и стал работать на чекистов. Мать – Елизавета Александровна Киселёва выросла в семье врача, выбрала профессию учителя и какое-то время преподавала русский язык в гимназии Шпис.


Уже на склоне лет, в 1966 году Зелинский рассказывал в своей автобиографии, которая теперь хранится в фондах РГАЛИ: «Отец мой Люциан Теофилович при советской власти работал в ОГПУ в качестве инженера, умер в 1941 году 70 лет. Мать Елизавета Александровна была учительницей русского языка, впоследствии домохозяйкой, умерла в 1945 году 75 лет. Брат Вячеслав умер в 1936 году – 36 лет, сестра Тамара умерла в 1965 году – 67 лет. Я окончил Московскую 6-ую гимназию в 1915 году. В том же году поступил в Московский университет на философское отделение историко-филологического отделения, который окончил в 1918 году. По окончании университета отправился к отцу в Кронштадт. Отец работал там инженером в Управлении кронштадтской крепости. Тогда же я вступил в Союз социалистической молодёжи… С осени 1918 года по весну 1919 года работал секретарём газеты «Известия Кронштадтского Совета». Работал в РОСТА <…> и в качестве его работника был направлен в киевское отделение. Был военным журналистом (преимущественно на Южном фронте). При наступлении на Киев поляков переехал в Харьков. Работал в Совнаркоме УССР в качестве редактора секретно-информационного отдела, а затем секретаря Малого Совнаркома УССР».


Кстати, в другой своей автобиографии Зелинский утверждал, что когда он работал в правительстве Украины, его попытались переманить к себе чекисты. «Тогдашний председатель ЧК Балицкий, – откровенничал критик, – с некоторым изумлением рассматривал мои бумажные плоды быстрой ориентации в военной и политической работе. – Пошёл бы ты, Зелинский, к нам в ЧК работать. С нами не пропадёшь и веселее будет». Если верить Зелинскому, он от предложения Балицкого отказался, предпочтя после гражданской войны вернуться в Москву и занять в столице в постпредстве Украины должность завотделом секретной информации. Но многие исследователи полагают, что полностью доверять признаниям Зелинского всё же нельзя. Скорей всего Балицкий всё-таки склонил его как минимум к сотрудничеству с ЧК.


Когда и как Зелинский дебютировал в критике, сейчас точно уже никто и не вспомнит. Да это и не так важно. Куда большее значение в судьбе специалиста по секретной информации имела встреча в 1923 году с Владимиром Маяковским и сотрудничество с журналом ЛЕФ.






К.Зелинский и И.Сельвинский
К.Зелинский и И.Сельвинский

Маяковский почему-то решил, что молодой критик будет верным его союзником и деятельным помощником. Но Зелинский ходить в подручных, пусть и у главного глашатая революции, не собирался. Он претендовал на самостоятельную роль. Объединившись с поэтом Ильёй Сельвинским и филологом Алексеем Чичериным, он уже в 1924 году предложил создать группу конструктивистов. В своей клятве-декларации три приятеля заявили: «Конструктивизм есть центростремительное иерархическое распределение материала, акцентированного (сведённого в фокус) в предустановленном месте конструкции» («Мена всех», 1924).


Одной из первых акций новой группы стал выпуск сборника «Госплан литературы». Конструктивисты думали, что их стихи и статьи будут встречены громом оваций. Но официальная пресса вылила на инициаторов сборника ушат холодной воды. Особенно постарался критик Лев Войтоловский. Он назвал Зелинского великим понтификом, приготовившего рецепты бессмертия и гениальности для каждого конструктивиста. «Так из технических конструкций конструктивизма, – писал Войтоловский, – рождаются Сельвинские, Агаповы, Туманные» («Красная новь», 1925, № 7).


В это время Зелинскому предложили повышение по службе. Его назначили литсотрудником полпреда СССР в Париже Христиана Раковского и одновременно утвердили собкором «Известий» по Франции. Маяковский посоветовал ему к новому месту работы поехать вместе с дипкурьерами. Теодор Нетте взял главного идеолога конструктивистов в своё купе. Но на территории Латвии на поезд напали белоэмигранты. Жертвами бандитов оказались Нетте и один из его спутников. А к Зелинскому они только приставили револьвер, но стрелять в критика почему-то никто не стал. Известно, что критик, когда пришёл в себя, тут же о случившемся продиктовал материал в «Известия». Потом Маяковский, отталкиваясь от его заметки, написал знаменитые стихи о Нетте.


Оказавшись в Париже, Зелинский не только не утратил интереса к конструктивизму, но и пытался всячески из своего далёка усилить влияние на литпроцесс в России. Не случайно вскоре законодателем моды на литературном олимпе стали считать уже не какого-то Войтоловского, а его. Учитывая этот факт, Маяковский сделал несколько попыток объединить свой лагерь с конструктивистами. Так по возвращении критика в Москву он сказал ему: «Послушайте, Зелинский, я вам объясню, что значит литературная группа. В каждой литературной группе должна существовать дама, которая разливает чай. У нас разливает чай Лиля Юрьевна Брик. У вас разливает чай Вера Михайловна Инбер. В конце концов, они это могут делать по очереди. Важно, кому разливать чай. Во всём остальном мы с вами договоримся» (цитирую по книге К.Зелинского «Легенды о Маяковском», М., 1965).


Но два бывших союзника не договорились. Конструктивисты к тому времени перестали ладить даже друг с другом. Они стали топтаться на одном месте, пробуксовывать и от этого раздражаться. «Если мы не сможем сказать нового слова осенью, – писал 15 июля 1928 года Зелинскому Борис Агапов, – мы превратимся в официальную организацию вроде Совкино или похоронного бюро «Вечность». Я уверен, что слово в этом отношении принадлежит тебе. Я боюсь, что увлечённый «академическим» успехом твоих статей, ты начнёшь писать вскоре исследование об эпитетах у Герцена или «мысли вслух» при виде нового здания Телеграфа. Статья о Багрицком, прекрасно написанная в стилистическом отношении, уже начинает собой цикл критических экзерсисов «нового советского критика – Корнелия Зелинского». Необходимо обнаружить максимум партийности, непримиримости, парадоксальности…»


Однако «новый советский критик» советам Агапова не внял. Судя по всему, он вёл двойную жизнь. Своим коллегам по литературному центру конструктивистов Зелинский говорил, что пишет книгу «Поэзия как смысл». Но на Лубянке-то знали, что куда больше времени идеолог поэтической группы проводил не за рабочим столом, а в разъездах по столичным окрестностям якобы в поисках редких печатных изданий. Позже Зелинский неосторожно обмолвился: мол, в 1930 году случайно стал участником процесса раскулачивания в Удомельском районе Тверской области, привезя после этого в Москву более полусотни книг. Но трудно поверить в то, будто именитый литературный критик попал в сельскую глушь на время проведения опасной политической акции как бы ненароком. Наверняка у него было какое-то задание от соответствующих органов.


Меж тем в группе конструктивистов наметился раскол. Спасти её могли лишь кардинальные реформы. Но Зелинский, по одной версии, оказался к переменам не готов. По другой, якобы ему наверху ясно дали понять, что конструктивисты со своими нечёткими идеологическими позициями стали вызывать только раздражение. После некоторых раздумий критик не придумал ничего лучшего, как всех своих приятелей сдать, написав для журнала «На литпосту» скверную статью «Конец конструктивизма». Многие соратники Зелинского расценили это как предательство. С расчётливым литредактором тогда остался, кажется, один Борис Агапов. Но и он не скрывал, что в целом Зелинским недоволен. В письме критику он 1 сентября 1930 года раздражённо заметил: «Сами просрали, а теперь нечего жопу сжимать». Агапов подчёркивал: «Мне жалко только, что мы капитулировали, а не закрылись с треском, свели на нет, а не взорвались, «наобещали и уехали».


После распада группы конструктивистов Зелинский надеялся на то, что ему хоть как-то удастся сохранить в писательском сообществе прежнее положение. Он стал много суетиться. Агапов предупредил бывшего соратника, что добром это не кончится. «Ты ищешь хозяина, – писал он ему 10 декабря 1930 года. – Брось! Ты стал человеком только потому, что никому не служил, а выдумывал своё амплуа в жизни. Что у тебя есть до сих пор? То, чем ты стал, делая конструктивизм. А теперь ты ждёшь покупателя на заработанный товар, на культуру, на литературную хватку, на широту мысли. Так распродаётся фабрика, чтобы сразу реализовать капитал, так распродаётся Зелинский».


Суета, однако, не помогла. Спрос на изворотливый ум временно исчез. И Зелинский в одночасье оказался в нищете. «Был я у Зелинского, – писал 25 ноября 1831 года в своём дневнике Корней Чуковский. – Живёт он в том же доме, где Сейфуллина. Очень мил и джентльменист, но, очевидно, живёт в «тесноте»: при мне его тёща принесла ему открытку от Литфонда с требованием уплатить в трёхдневный срок 500 рублей – с угрозой, если он не уплатит, конфисковать его имущество и пропечатать его имя в «Литгазете». Он был в эту минуту великолепен. С аристократическим презрением он взял в руки эту открытку и сказал тёще:


– Вздор. Напрасная тревога. Посмотрите на подписал: «Халдеев и Мурыгин». Кто знает таких писателей! Ничтожества, не имеющие никакого литературного значения.


На стенах у него географич. карты, на шкафах глобусы: звёздное небо и земной шар».


Спустя неделю, 3 декабря Чуковский, продолжив разговор о Зелинском, заметил: «В нём есть какая-то трещина, в этом выдержанном и спокойном джентльмене. «Ведь поймите, – говорил он откровенно, – пережить такой крах, как я: быть вождём конструктивистов, и вот… Этого мне не желают забыть, и теперь мне каждый раз приходится снова и снова доказывать свою лояльность, свой разрыв со своим прошлым (которое я всё же очень люблю). Так что судить меня строго нельзя. Мы все не совсем ответственны за те «социальные маски», которые приходится носить». Обед был очень плох, в доме чувствуется бедность, но Елена Михайловна так влюблена в своего чопорного, стройного, изысканно величавого мужа, так смеётся его шуткам, так откровенно ревнует его, а он так мило смеётся над её влюблённостью в красавца Завадского, что в доме атмосфера уюта и молодости <…> О Зелинском какой-то рапповец сказал: «Вот идёт наш пролетарский эстет».


Впрочем, опала продолжалась недолго. Уже в октябре 1932 года Зелинского позвали в дом Горького на Малой Никитской на встречу со Сталиным, где бывший идеолог конструктивистов, похоже, на какое-то время получил индульгенцию. Известно, что вождю очень понравились рассуждения Зелинского о будущем Союза писателей. Зелинский в ходе встречи прямо заявил Сталину: «Без организации настоящей коммунистической критики нельзя создать новой обстановки в будущем Союзе советских писателей. Критика у нас явно отстала от художественной литературы. Ведь это же факт, товарищи, что постановление ЦК вызвало подъём у художников слова и беллетристов, хотя тут Катаев говорил, что РАПП был не причём и люди писали раньше так же, как сегодня. Нет, сегодня пишут всё-таки охотнее. А критики кинулись в кусты, критики замолкли.


Все стучали ножами и вилками и никто меня не слушал. Но Сталин вдруг сказал громко:


– Ловко, Зелинский.


– А как же можно вести дельно воспитательную работу среди писателей, если не организуем критики, если не организуем критические кадры?


– Ловко, ловко.


Тогда все перестали есть и стали меня слушать: что это за самородок Зелинский, почему Сталин ему реплику такую подаёт?..


Авербах:


– Это Вы, товарищ Зелинский, мне мысль подсказали…


Все зашумели.


Зелинский:


– Я знаю свою мысль, дайте я доскажу.


Ворошилов:


– Говорите, а то через пять минут никто не то, что слышать, – двух слов связать не сможет.


– Так вот, без новой критики нам не создать новой обстановки в литературе. А в каком положении находится наша критика? Критика находится на второсортном положении по сравнению с художественной литературой. Вся система материально-правовых норм всегда целит, да и сами издательские порядки таковы, чтобы поддерживать критику на низком уровне, всё стимулирует наименее трудоёмкие виды критических работ. Такова система. Наконец, наше руководство, наша общественность, несмотря на то, что все только и делают, что ругают критику, ничего не делают для её подъёма, для того чтобы упразднить обезличку, организовать критические кадры» (Альманах «Минувшее», вып. 10, М., 1992). Реакцией на этот разговор стало решение ЦК ВКП(б) о создании журнала «Литературный критик». Более того, Сталин лично проследил, чтобы Зелинский был включён в состав редколлегии нового печатного органа.


Чтоб оправдать доверие, критик сходу включился в травлю неугодных власти поэтов. В частности, он накинулся на Мандельштама. «Мы, – заявил сталинский угодник в журнале «Коммунистическая молодёжь», – явственно слышим голос человека, клевещущего на советскую действительность».


Вновь серьёзные проблемы у Зелинского возникли в 1936 году. Первый звоночек прозвенел 23 марта на общемосковском собрании писателей, посвящённом осуждению формализма и натурализма в литературе. Зелинский, зная о настроении начальства, попытался предупредить удар и выступил с очередной покаянной речью. Но его оппоненты оказались непримиримы. Некто Л.Субоцкий на этом собрании заявил: «Недостаточно самокритичным было выступление тов. Зелинского, которому есть что сказать о своих собственных ошибках. Он правильно указал на ошибки ряда критиков, на недостатки творческой работы ряда писателей. Это мы должны говорить. Это хорошая часть выступления тов. Зелинского. Но невозможно двигать вперёд литературное дело, если только говорить об ошибках других, умалчивая о своих собственных ошибках. Этот недостаток правильно был в нашей печати отмечен как недостаток выступления тов. Зелинского».


Тут ещё арестовали бывшего парижского начальника Зелинского – Раковского. Критик не на шутку перепугался и, ни слова не сказав родным, даже жене, на время из Москвы исчез. Он спрятался в Быково на даче актёра Горюнова и попробовал заняться крестьянским трудом. Но бдительные комиссары его не забыли. Чекисты вскоре забрали зятя критика – помощника Хрущёва Танина и родную сестру литератора. А потом очередь подобралась и к нему. Свидетельство тому – письмо второго человека в Союзе писателей В.Ставского, посланное 2 ноября 1937 года Л.Мехлису. Заместитель Фадеева докладывал: «За спиной «Литкритика» и его редакторов до сих пор надёжно прячется с её ошибками Елена Усиевич (злые языки говорят, что она, Елена Усиевич, в своё время выдвигавшая в литературу террориста Васильева, просто является хозяйкой в одном из критических журналов – в «Литобозрении»)… Почему же до сих пор не «разоблачён» корифей и идеолог троцкистской группы «Литературный центр конструктивистов» Корнелий Зелинский? Вся работа по расследованию деятельности б[ывших] литературно-полит[ических] групп поручена партгруппой тт. Юдину и Розенталю и др., но они ничего не делают пока. Пытаясь лично вмешаться в это дело, я установил: группа «Литературный центр конструктивистов» создана по прямому указанию Троцкого через свою племянницу Веру Инбер. В 1926 г. Троцкий в Главконцесскоме принял «конструктивистов» И.Сельвинского, К.Зелинского, В.Инбер. При этом присутствовал и А.Воронский. И вот в этой группе, реорганизованной в поэтическую бригаду «М-один», в качестве «комиссара» появляется… Елена Усиевич!»






Карикатура на ФОСП (Федерация объединений советских писателей). 1929 г.
Карикатура на ФОСП (Федерация объединений советских писателей). 1929 г.

Однако до ареста Зелинского дело не дошло. Почему чекисты так и не тронули его, до сих пор остаётся загадкой. Но для критика попытки организовать кампании по его разоблачению бесследно не прошли. В него вселился страх. Он стал писать не то, что думал, а что было нужно, что отвечало текущему моменту. Так летом 1939 года Зелинский подготовил очень конъюнктурную статью о своём бывшем друге Сельвинском. Поэт, когда прочитал рукопись, пришёл в ужас. По горячим следам он написал критику: «Перелистывая страницы твоей статьи, я то и дело наталкиваюсь на такие фразочки, как «буржуазное влияние», «враждебные нам тенденции», «непрестанное нарушение чувства меры», «неверное понимание положения», «неумение вскрыть смысл и содержание пролетарской борьбы за социализм», «внутренний протест против дисциплины», «автор глубоко путается между идеалами буржуазного и коммунистического общества» и т.д. Не слишком ли всего этого много для доказательства первого тезиса твоей статьи, а именно: «с именем С. связано развитие русской поэтической культуры за последние четверть века»? Какой дурак поверит после всего этого вышеуказанному тезису? Или, по-твоему, развитие поэтической культуры означает применение тактометра «как приёма» (дико безграмотно, кстати сказать, ибо тактометр не приём, а просодия)». Но совестить Зелинского было уже бесполезно.


Когда Зелинский понял, что путь наверх ему заказан и большие должности ему не светят, он стал хлопотать, чтобы ему дали какое-нибудь местечко хотя бы в Институте мировой литературы. Там он в 1939 году без лишнего шума защитил кандидатскую диссертацию и занялся историей советской литературы. Но пакостить он не прекратил.


Очередную гнусность Зелинский совершил в 1940 году. На этот раз его жертвой стала Марина Цветаева. Впервые эти два человека встретились, кажется, в 1927 году в Париже. Борис Пастернак тогда попросил Зелинского взять у Цветаевой для него сборники её стихов. А в сороковом году они вместе оказались в доме творчества в Голицыно. Зелинский прилюдно взялся опекать Цветаеву и её сына Мура. «Вчера, – зафиксировал 28 марта 1940 года в своём дневнике Георгий Эфрон, – навестил меня критик Зелинский – он умный человек, с хитрецой. Он был когда-то в Франции – служил в посольстве – и знает Париж. Он меня ободрил своим оптимистическим взглядом на будущее – что же, может, он и прав, что через 10–15 лет мы перегоним капиталистов. Конечно, не нужно унывать от трудных бытовых условий, не нужно смотреть обывательски – это он прав. Сегодня он едет в Москву и привезёт мне книжек советских авторов и, главное, несколько номеров «Интернациональной литературы». Однако втихомолку Зелинский делал совсем другое – готовил разгромную внутреннюю рецензию на новый сборник Цветаевой. Отталкиваясь от его отзыва, Гослитиздат тут же отказал Цветаевой в издании её книги. В возмущении Цветаева тогда записала в свой дневник: «Сволочь, Зелинский!» Правда, сын поэтессы удивился тому, что мать сильно расстроилась. «Те стихи, которые мать понесла в Гослит для её книги, оказались неприемлемыми, – подчеркнул Эфрон в своём дневнике 23 декабря 1940 года. – Теперь она понесла какие-то другие стихи – поэмы – может, их напечатают. Отрицательную рецензию, по словам Тагера, на стихи матери дал мой голицынскии друг критик Зелинский. Сказал что-то о формализме. Между нами говоря, он совершенно прав, и, конечно, я себе не представляю, как Гослит мог бы напечатать стихи матери – совершенно и тотально оторванные от жизни и ничего общего не имеющие с действительностью. Вообще я думаю, что книга стихов или поэм – просто не выйдет. И нечего на Зелинского обижаться, он по-другому не мог написать рецензию».


Когда началась война, Зелинский вместе со второй женой, как свидетельствуют архивные документы, был эвакуирован в Ташкент. Но историк литературы Н.Громова в «нулевые» годы установила, что сначала критик попал в Елабугу, но что он там делал, так никто и не понял. Затем судьба забросила его в Уфу. И только потом незадачливый литератор появился в Ташкенте.


В Ташкенте Зелинский, к удивлению коллег, неожиданно проявил интерес к творчеству Анны Ахматовой. Он вдруг вместе с Николаем Тихоновым рьяно взялся за издание новой книги полуопальной поэтессы. Правда, когда Ахматова подготовила свой вариант сборника, Зелинский потребовал серьёзных корректив. Помогавшая Анне Ахматовой в отборе стихов Лидия Чуковская, не выдержав претензий Зелинского, 16 мая 1942 года записала в свой дневник: «Не нравится мне этот человек: у него дурные глаза. Говорил он о книге нечто неопределённое, видно, что идей у него нет никаких, а больше страха».


Первое впечатление не обмануло Чуковскую. Спустя несколько дней Зелинский принёс Ахматовой свой вариант книги да ещё со своим предисловием, которое Чуковская охарактеризовала как «ужасающее по неграмотности и пошлости». Ахматова, не долго думая, предложила Чуковской «переписать предисловие Зелинского с тем, чтобы, сохранив все его «мысли» – сделать фразы грамотными и изъять ручьи». Чуковская в дневнике 20 мая призналась: «Я исполнила». Но если переделку своего предисловия Зелинский ещё как-то пережил, что сильно менять предложенный им состав стихов он не позволил, сославшись на какое-то начальство. А потом вдруг всё застопорилось


Ситуация прояснилась лишь глубокой осенью. «Сегодня вечером, – писала 23 октября Чуковская, – ко мне зашла Н.Я. [МандельштамВ.О.] и сообщила, что приехал Зелинский, звонил, привёз разрешение на печатание книги, данное в очень высоких инстанциях». Но в реальности Зелинскому только пообещали. Книга Ахматовой вышла только в мае 1943 года.


Вернувшись из эвакуации в Москву, Зелинский пошёл читать лекции в Литинститут. Один из его студентов, Анатолий Мошковский вспоминал: «В первом семестре нам читал что-то вроде курса «Введение в творчество» бывший теоретик конструктивизма Корнелий Люцианович Зелинский – пожилой, носатый, лощёный, одетый с иголочки, при модном галстуке, пришедший к нам на курс с нелестной кличкой, данной ему старшекурсниками: Карьерий Лицемерович Вазелинский» («Октябрь», 1993, № 3).


Тогда же Зелинский стал всячески охаживать Фадеева. Он полагал, что если напишет книгу о главном советском писателе, то получит от властей новую индульгенцию. Судя по всему, Фадеев поначалу купился на предложение критика и вступил с ним в доверительные беседы. Но Зелинский и тут повёл двойную игру. В статьях он превозносил Фадеева до небес, а в дневниках сосредоточился на слабостях своего героя. Понятно, что книга, вышедшая уже после самоубийства Фадеева, получилась дежурной и неискренней.


Фадееву Зелинский должен был быть благодарен хотя бы за то, что тот после войны несколько раз защитил его от нападок сотрудников НКВД. Мало кто знал, что в 1947 году критика хотели арестовать. Когда эти слухи дошли до Фадеева, автор «Разгрома» предложил своему биографу срочно на время уйти из ИМЛИ и перебраться в Ригу. Впоследствии Зелинский утверждал, будто его переезд был связан с пробудившимся интересом к латышской литературе. Он только забыл добавить, что новое увлечение возникло у него не естественно, а вынужденно, под давлением внешних обстоятельств.


Но только Зелинский отсиделся в Риге, в стране началась новая кампания, теперь уже против космополитов. Критик попытался сработать на опережение. В марте 1949 года он принёс в «Литгазету» своё письмо с осуждением низкопоклонство перед буржуазией и очередным отречением от конструктивистов. Но редакция печатать его обращение не стало. Потом на критика набросился его коллега С.Трегуб. 18 января 1951 года Трегуб, выступая на партийном собрании в Союзе писателей, припомнил Зелинскому все грехи юности, заметив при этом, что бывший идеолог конструктивистов обратился к национальным литературам «не от лёгкой жизни». Перепуганный критик в ответ срочно в свою защиту отправил письмо на имя руководителя отдела пропаганды ЦК ВКП(б) В.С. Кружкова. После этого от Зелинского на какое-то время отстали.


Воспрянул духом Зелинский лишь после смерти Сталина. Он решил, что наконец-то вернулось его время. Пытаясь угадать вкусы команды Хрущёва, критик попытался выстроить в своих статьях новую окололитературную иерархию. Но чутьё его подвело. Общественное мнение оценки пугливого литератора не приняло. Оно не согласилось с тем, что написавший «Алые паруса» Грин – жалкий космополит. Не понравились интеллектуалам и рассуждения бывшего соратника Маяковского о необходимости доминирования в современной литературе политической поэзии.


Окончательно Зелинский скомпрометировал себя в 1957–1958 годах в истории с травлей Бориса Пастернака. Здесь надо сказать, что критик и поэт долгое время считались чуть ли не приятелями. Кроме того, в 30-е годы Зелинский был редактором грузинских переводов Пастернака. Как рассказывали близкие Пастернака, 1 января 1957 года Зелинский на правах доброго друга поэта пришёл в дом Пастернака, чтобы расцеловать его по случаю наступившего нового года. Но поцелуй оказался иудиным. Пока Зелинский обнимался с Пастернаком, в «Литгазете» уже набиралась его статья «Поэзия и чувство современности» с издевательскими нападками на стихотворение поэта «Рассвет».


В окружении Пастернака публикация в «Литературке» вызвала чувство брезгливости. Известно, что молодой лингвист Вячеслав Иванов, очутившись вскоре на одном из собраний поблизости с Зелинским, не подал критику руки, сказав: «Я прочёл вашу статью». Зелинский в ответ затаил обиду. Месть состоялась через год на общемосковском собрании писателей. Выступив в резким осуждением романа Пастернака «Доктор Живаго», критик отпустил несколько фраз и в адрес Иванова. Он заметил: «Окружение Пастернака прибегало к такой мере, чтобы терроризировать всех тех, кто становился на путь критики Пастернака. Так, например, когда появилась моя статья «Поэзия и чувство современности», в Президиуме Академии Наук меня встретил заместитель редактора журнала «Вопросы языкознания» В.В. Иванов. Он демонстративно не подал мне руки за то, что я покритиковал стихотворение Пастернака. Это была политическая демонстрация с его стороны. И я хочу, чтобы эти слова достигли его ушей и чтобы он нашёл в себе мужество выступить в печати и высказать своё отношение к Пастернаку. Да, должна быть проведена очистительная работа, и все мы должны понять, на какую грань нас может завести это сочувствие к эстетическим ценностям, если это сочувствие и поддержка идёт за счёт зачёркивания марксистского подхода».





Для Иванова обличительная речь Зелинского закончилась тем, что его немедленно изгнали с работы из ИМЛИ. Но и критику доносительство с рук не сошло. Практически вся Московская писательская организация негласно объявила ему бойкот. Его срочно вывели из состава приёмной комиссии и перестали приглашать на различные мероприятия.


Зелинский поначалу смирился со своей участью, но потом попробовал перейти в контратаку. 12 февраля 1961 года он отправил пространную жалобу председателю Московской писательской организации Степану Щипачёву. Критик бил на то, что осуждал Пастернака не по собственной воле, а по указанию начальства. «Я уже выступал, – подчёркивал он в письме к Щипачёву, – по прямому поручению нашего партийного руководства и руководства Московской организации». И тут же Зелинский утверждал: «За 40 лет своей работы в литературе я никогда ни на кого не доносил, и на моей совести нет не только ни одной человеческой жизни, но и ни одной исковерканной судьбы».


Выждав время, Зелинский насел уже на других литфункционеров. 27 августа 1963 года он отправил письмо секретарю Московской писательской организации Дмитрию Ерёмину и парторгу организации В.Тевекеляну. Критик прямо спросил их: «Разве я был агентом Берия, когда выполнял партийное поручение?» Но парторг с секретарём от ответа по существу уклонились.


Ситуация отчасти изменилась только в 1964 году. Тогда навстречу Зелинскому пошли в ИМЛИ. В частности, ему разрешили без защиты, по совокупности работ оформить звание доктора наук. Но в писательских кругах уважение к нему так и не вернулось. Его коллега по института Валерий Кирпотин в те дни записал в своём дневнике: «Корнелий Зелинский сознательно сочинял себе новую, благородную биографию. Он, который всегда приспосабливался, пресмыкался и урвал «медвежье ушко». Он теперь впихивает себя в герои. А в двадцатые годы получил скользкое прозвище от «вазелина» – «Вазелинский».


О том, как писатели терпеть не могли Зелинского, свидетельствуют и дневниковые записи 1960-х годов Корнея Чуковского. Старый детский поэт настоящую его фамилию уже практически не упоминал, ограничивался в основном старой кличкой критика. Так 6 декабря 1965 года он зафиксировал в своём дневнике: «Карьерий Поллюцианович Вазелинский. Паустовский рассказывает, как в Союзе писателей Вазелинский подошёл к нему (после своего выступления против Пастернака) и Паустовский сказал ему:


– Я не могу подать вам руку.


Вазелинский прислал П-му письмо на машинке: «В нанесли мне тяжкое оскорбление» и т.д. а пером приписал: «Может быть, вы и правы».


Накануне своего 70-летия Зелинский добился, чтобы руководство Союза писателей возбудило ходатайство о его награждении орденом Трудового Красного Знамени. Бумаги в соответствующие инстанции подписал Ф.Таурин. Но Московский горком партии, наслышанные о скандальном прошлом учёного, просьбу писательского начальства не поддержало. Видимо, на почве переживаний у учёного вскоре случился перелом шейки бедра, и он стал угасать.


Умер Зелинский 25 февраля 1970 года в Москве. Сразу после его смерти начался неприятный делёж наследства. Первоначально все права на бумаги, книги и прочее заявила последняя жена учёного Людмила Занковская (здесь надо заметить, что Зелинский был женат четырежды: первой его избранницей была Евдокия Рафинская, родившая в 1923 году сына Кая; в 1927 году он оформил брак с Еленой Вольфанд, которая в 1942 году родила сына Владимира; в 1946 году критик вступил в третий брак со стоматологом Екатериной Беляевой, родившей в 1949 году сына Александра). Но потом родственники нашли компромисс. На основе большей части материалов Зелинского был сформирован личный фонд учёного, который теперь хранится в РГАЛИ.


И последнее. Уже в 1973 году цензура почему-то распорядилась первую книгу Зелинского «Поэзия как смысл» 1929 года издания изъять из всех библиотек. Что напугало брежневскую власть в работе критика, до сих пор осталось неясно. «Реабилитировали» дебютный сборник учёного лишь в 1988 году.

Вячеслав ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.