Тюрьма – плохая школа для политика

№ 2012 / 13, 23.02.2015

В До­ме Рус­ско­го За­ру­бе­жья им. А.И. Со­лже­ни­цы­на про­шёл ве­чер па­мя­ти фи­ло­со­фа, со­ци­о­ло­га, по­ли­то­ло­га и пуб­ли­ци­с­та Бо­ри­са Раб­бо­та (1930–2011) и од­но­вре­мен­но пре­зен­та­ция толь­ко что изданной кни­ги

О жизни и трудах Бориса Раббота






В Доме Русского Зарубежья им. А.И. Солженицына прошёл вечер памяти философа, социолога, политолога и публициста Бориса Раббота (1930–2011) и одновременно презентация только что изданной книги с говорящим названием «Борис Раббот: Шестидесятник, которого не услышали». Жизнь и труды Бориса Раббота, действительно, не так хорошо известны, как, наверное, того заслуживают. Ведь он, являясь, по сути, либерально настроенным «внутренним эмигрантом», был при этом учёным секретарём секции общественных наук в Президиуме Академии наук и советником члена ЦК КПСС А.М. Румянцева, то есть фактически входил в политическую среду, окружавшую Брежнева. Ещё более интригующе сказано о нём в редакционном предисловии к знаменитому «Открытому письму Л.И. Брежневу» в журнале «New York Times Magazine» (от 6 ноября 1977), где он представлен, как «самый высокопоставленный советский чиновник, когда-либо получавший официальное разрешение на эмиграцию из СССР».


Как сказано в аннотации к книге, в пятидесятые годы Раббот «боролся с воинствующим атеизмом. В шестидесятые в составе «команды Косыгина» принимал участие в разработке комплекса экономических мер, которые должны были предотвратить медленное сползание страны к тотальному дефициту. В семидесятые настаивал на проведение в жизнь политики детанта. Убеждённый сторонник того, что Советский Союз можно реформировать лишь изнутри путём постепенных и скоординированных реформ, Б.С. Раббот был одним из немногих сотрудников высшего эшелона власти, которые начали готовить базу для перестройки задолго до появления М.С. Горбачёва».


При этом на страницах той же книги можно прочесть, как Бориса Раббота в студенческие годы избили сотрудники КГБ за отказ давать показания против приятелей, после чего всю оставшуюся жизнь у него болела спина из-за повреждённых тогда позвонков. Здесь же приведены слова его наставника В.Ф. Асмуса о том, что советская «среда философов со степенями – это среда воров». И ещё много чего острого и критического, увиденного изнутри «среды». На презентации о Борисе Рабботе рассказала его русско-американская супруга, составитель книги, переводчик Линн (Елена) Виссон. А открыл вечер на правах хозяина директор музея и фонда Русского Зарубежья Виктор Москвин.



Виктор Москвин:


Меня эта книга заставила окунуться в собственные воспоминания. Дело в том, что в 1973 году, будучи ещё совсем молодым человеком, я пришёл работать в Останкинский музей-дворец. В музее работали очень интересные люди, некоторые были близки к А.И. Солженицыну, а некоторые были хорошо знакомы с окружением А.Д. Сахарова. И вот в таком либеральном музее, с таким либеральным настроем нам даже удалось в 1974 году осенью избрать профсоюзный комитет. Я стал председателем, а моим заместителем стал Борис Михайлов, который перед этим выступил в защиту Солженицына (ещё до его высылки). Мы тайно готовили, создавали профсоюзный комитет для того, чтобы Михайлова не уволили как антисоветчика из музея. И его не удалось уволить. Потому что на первом же заседании, на которое пришла секретарь парторганизации, мы попросили её оставить помещение. Я об этом говорю, потому что это были годы, когда очень активно обсуждались разного рода политические вещи. Незадолго перед этим была Чехословакия 1968 года. Наталья Горбаневская, которая вышла на Красную площадь в 68-м году, как раз была близка к Останкинскому музею, я её хорошо уже в те годы знал. Это всё обсуждалось очень живо, и, конечно, мы думали о будущем, о том, что произойдёт со страной, что будет с Советским Союзом. Были разные точки зрения, и одна из точек зрения была такова (близкая к тому, чем занимался Б.Раббот), что изменения могут произойти в результате эволюции сверху. Когда проходили какие-то партийные съезды, все с интересом следили за перемещениями внутри элиты. Конечно, очень надеялись на то, что всё-таки Косыгин и его группа (люди, которые были настроены на реформы) как-то возобладает на политической верхушке. И когда я смотрел книгу Бориса Раббота, то всё это вспомнилось. Я считаю, что публикация таких книг очень важна. С одной стороны, мы должны знать свою историю, а, с другой стороны, как это ни удивительно, история имеет обыкновение повторяться на новом витке. И очень многое из того, что видишь сейчас, напоминает прошлые времена.



Линн Виссон:


Борис, как вы знаете, был эмигрантом. Мои родители тоже были эмигрантами – папа из Киева, мать из Питера, – дедушки и бабушки уехали ещё до революции. Так что я была воспитана в русскоговорящей среде, хотя родилась в Нью-Йорке. И если я когда-нибудь напишу свои собственные воспоминания, то они будут называться «История эмигрантки без эмиграции», потому что я перешла от родителей-эмигрантов к мужу-эмигранту. Так что единственное, чего не хватало, это эмиграции самой по себе. Я считаю, что книга представляет интерес не только для наших близких, но для всех, кто интересуется поколением Бориса, поколением русских либералов – так называемых «шестидесятников». Почему книга называется «Шестидесятник, которого не услышали»? Эта группа (шестидесятники) составляла важную, но очень маленькую долю в российской политической и общественной жизни. Речь идёт о тех либералах, которые предшествовали приходу к власти Горбачёва, которые проложили дорогу реформам, пробираясь сквозь партийную бюрократию и медленно ломая устои марксизма. Сегодня они, к сожалению, почти забыты. Причём и в России, и в Америке. В России, понятно, что они действовали довольно тихо во избежание неприятностей. А в Америке и тогда – в шестидесятые годы – о них не знали, а сегодня для американских специалистов говорить о шестидесятниках – то же самое, что говорить о средневековье. Кроме того, немного заслонила эту группу другая, более радикальная – диссидентское движение. Борис, конечно, очень сочувствовал диссидентам. Он общался с Сахаровым, один раз встретился с Солженицыным, и уважал их личное мужество, их храбрость в борьбе за благородное дело. Но при этом он считал, что у многих диссидентов не было тех политических знаний и опыта, которые были необходимы для разработки конкретных программ реформ. Речь идёт о таких диссидентах, как Чхаидзе, Григоренко, Буковский… Борис тогда говорил, что, да, люди невероятно мужественные, храбрые, но тюрьма – плохая школа для изучения политических наук. Когда они выходили из тюрьмы, и журналисты спрашивали у них: «Что вы думаете о политической реформе в России?», а человек был пять лет лишён всяческих источников информации, то что он мог сказать, каким бы храбрым он ни был?!


Путь к эмиграции у Бориса был очень долгий. Он эмигрировал в 1976 году. А родился в Костроме в 1930 г. у матери-одиночки (своего отца он никогда не знал). Мать была еврейка, а отец – полукровка (грузинская и русская кровь). Так как Борис не знал отца, он всю жизнь сочувствовал тому, что называл безотцовщиной. Ещё у Бориса была очень незаурядная бабушка – грамотная старушка, которая учила его ивриту и Талмуду, что было очень необычно в то время. Он, конечно, всё это забыл, но глубокий интерес к религии остался на всю жизнь. Хотя сам он не соблюдал никаких обрядов, не ходил регулярно ни на какие службы.



Но когда пришло время подать документы на паспорт, он мог бы получить его как русский, но из любви к матери и отождествления с её национальностью настаивал, чтобы в паспорте было записано «еврей». Мать была в ужасе, но, в конце концов, благодаря этому он в семидесятые годы и выехал из России.



Детство Бориса было очень сложным – эвакуация, война, голод… И у него очень рано развилось острое чувство справедливости и морали. Если кого-то обижали, избивали, он всегда вмешивался, всегда был на стороне справедливости. Семья была, конечно, крайне антисталинистская, но очень осторожная, по понятным причинам, в выражении своих взглядов. Из-за пятого пункта он с огромным трудом поступил в МГУ на кафедру западноевропейской философии и социологии. Там у него были два наставника, которых он очень уважал и считал своими менторами. Первый – философ В.Ф. Асмус, который учил Бориса немецкой философии. А второй, как ни странно, Борис Пастернак, который был его литературным и духовным наставником.


После окончания университета Борис два года с 1954 по 1956 преподавал историю западной философии в МГУ. Затем его взяли в журнал «В помощь лектору». Там первый заместитель председателя правления общества «Знание» Константин Омельченко предложил ему писать для него книги о международном коммунистическом движении. Борис быстро понял, что можно постоянно писать, кто-то другой будет подписывать это своим именем, а ты от этого ни гроша не получишь.


В 1959 году Борис перешёл в журнал «Наука и религия». Это было весьма сложное явление. Официально журнал отстаивал науку и атеизм, а на самом деле многие его авторы были или верующими, или защищающими религию. Многие читатели покупали журнал ради длинных цитат из Библии. Сам Борис говорил, что у них была специфическая задача – защищать религию, делая вид, что ты на неё нападаешь.


С 1965 года неформально и с 1967-го – официально он начал работу, которая впоследствии изменила всю его жизнь: он стал помощником члена ЦК КПСС и вице-президента Академии наук по общественным наукам А.М. Румянцева. Румянцев был одним из первых либералов (я его хорошо помню, потому что он ездил с Борисом в Америку в 1968-м) в СССР, взгляды которого были сформированы во многом во время работы в Чехословакии. Я думаю, что сейчас несколько недооценивают роль Чехословакии и пражских событий в мышлении шестидесятников, потому что, с одной стороны, огромную положительную роль играла «пражская весна», а, с другой стороны, ввод советских войск в 1968 году, наоборот, сыграл крайне отрицательную роль и фактически привёл к распаду шестидесятнического движения.


Как пишет Борис, когда Румянцев стал главным редактором «Правды», на страницах газеты сразу появилась его статья в защиту творческой интеллигенции, и это вызвало энергичный отклик многих деятелей советской культуры. Целый ряд вопросов и задач встал перед Румянцевым: каким путём легализовать социологию, как создать для неё институт, как предотвратить унизительное выдавливание Твардовского из «Нового мира», как спасти от разгрома группу академических историков во главе с Михаилом Гефтером, открыто выступавших против реабилитации сталинизма, как восстановить в партии режиссёра фильма «Комиссар» Аскольдова?



Вернувшись в Москву, Румянцев стал фактически неофициальным лидером борьбы за продолжение оттепели и экономических реформ. Румянцев обычно работал через помощника Демичева Ивана Фролова (бывшего глав. ред. журнала «Вопросы философии»), который сочувствовал либеральному движению.



У Бориса было желание внести какой-то скромный вклад в реформенные процессы, и это двигало им, когда он писал проекты резолюций в ЦК, когда они занимались социальными опытами по материальному стимулированию промышленности и сельского хозяйства, писали докладные записки о разрядке. Борис искренне верил в это дело, хотел помочь Румянцеву.


В 1968 году был создан ИКСИ (Институт конкретных социальных исследований). Это был огромный шаг, потому что, конечно, власти очень боялись настоящей социологии, когда речь шла о том, чтобы проводить настоящие опросы, знать подлинное общественное мнение. И этот институт был создан при активном участии Румянцева, который стал его первым директором. А с 1969 по 1972 год Борис был главой сектора экспериментальных исследований. В то же время началась огромная работа по детанту. Несмотря на эту нагрузку, Борис должен был ещё написать целую книгу для Румянцева («Проблемы современной науки об обществе»), которая выражала либерально-марксистскую точку зрения. Конечно, он за это ни копейки не получил, и книгу подписал своим именем Румянцев.


В 1968 году Американский совет учёных обществ пригласил А.В. Румянцева в Америку, и Борис как помощник сопровождал его. Они были в Нью-Йорке, Бостоне, Кембридже, Гарварде. Тогда в 1968 году мы и познакомились, потому что я была их переводчицей, и эта переводческая работа изменила всю мою жизнь.



Ему было 38 лет, мне было 23, он был партийным политиком, я была американской аспиранткой в Гарварде, писала докторскую диссертацию о Есенине. Кто бы мог поверить, что мы свяжем впоследствии наши судьбы на целых тридцать пять лет, до самой смерти Бориса.







С супругой
С супругой

В Америке у них были встречи со всякими американскими социологами, докторами, представителями правительства. И я никогда не забуду того разрыва, который бросался в глаза, между взглядами советских социологов и американских. Конечно, советской делегации всё было интересно. Самой интересной была встреча с известным социологом Джорджем Галопом, который был основателем науки о проведении опросов. И Галоп подробно им объяснил, как составляется выборка, как, откуда и сколько берётся людей, какая вероятность ошибок и т.д. Они всё это слушали. И когда Галоп спросил: «Есть ли у вас вопросы?», Румянцев сказал: «У меня один вопрос. Я не понимаю: вы говорите, что вы даже останавливаете людей на улице, раздаёте анкеты, и обещаете им анонимность. Почему они вам верят, что вы обеспечите эту анонимность?» Галоп посмотрел так, как будто разговаривает с чокнутыми людьми, и сказал: «Почему они мне верят? Потому что я Джордж Галоп!» Такая репутация у него была, но для советской делегации это, конечно, было не очень понятно.


Потом наступил полный разгром ИКСИ. Но последней каплей для Бориса стало то, что его книга «Проблемы эксперимента в социальном исследовании» была в буквальном смысле слова сожжена во дворе института, как во времена инквизиции. Главное обвинение заключалось в том, что Борис отозвался о западных социологах как о коллегах, а не как об оппонентах и врагах. Этого ему не простили.


Борису было 47 лет, когда он приехал в Америку. Сначала были проблемы, чтобы выехать из СССР, а потом начались проблемы, чтобы въехать в США, потому что американские власти считали, что раз он был членом партии, то он стремится, «конечно же», свергнуть американское правительство силой. Это ведь цель всех членов компартии. Так он остался почти на полгода в Италии оформлять документы. Я два раза ездила к нему в Рим. Мне сказали, что главное – это письма от людей, которые его знали. Ирония судьбы состоит в том, что нужно было побольше писем от диссидентов, чтобы доказать, что он был против советской власти. Были, конечно, и замечательные письма от американских учёных, которые убеждали, что Борис может быть очень полезен своими знаниями о советской системе.


Подчеркну, Борис не был диссидентом. Он не говорил, что в России всё без исключения ужасно и что это страшная страна. Однако Роберт Кайзер, бывший московский корреспондент газеты «Вашингтон пост», интервьюировавший Бориса, почему-то решил, будто Борис был заслан КГБ. Что оставалось Борису делать? Подать в суд на Кайзера? Это было бы из разряда «докажи, что ты не верблюд». И Борис доказывал в течение двадцати лет, что он «не верблюд» и не заслан КГБ. А это ведь написал корреспондент, работавший в Москве, человек не глупый и с некоторым опытом! Однако уже возник резонанс от статьи в «Вашингтон пост», и особенно большой резонанс, настоящую сенсацию вызвало его «Открытое письмо к Брежневу» в журнале «Нью-Йорк Таймс». Нам очень повезло, что журналистом, отредактировавшим эту статью Бориса, был Энтони Остин (настоящие его имя и фамилия – Анатолий Фёдоров, он был из эмигрантов из Харбина и уже много лет жил в Америке). Он блестяще отредактировал её и понял, наконец, что за человек Борис, что из себя представляют советские либералы, и что это за точка зрения. После этой публикации люди стали узнавать Бориса на улице, подходить к нему, интересоваться.


Расскажу один случай. Мы бывали несколько раз в Вашингтоне, где у Бориса брали интервью и где у него были выступления в университете и в государственных учреждениях. Я перевела «Письмо к Брежневу» под псевдонимом Мишель Петров (мужская форма имени и фамилии). И на каком-то банкете ко мне подошёл некий человек и сказал: «Вы, наверное, знакомы с переводчиком Раббота – Мишелем Петровым?». «Ну, да…». «А я его тоже знаю! Он живёт в Вирджинии…». «Ну, я не очень расспрашивала его, где он живёт…». «И он работает в Министерстве образования!..». Тут я поняла: была некая Петрова, которая работала в Министерстве образования, и тот решил, что это её муж или брат. Возникла вашингтонская сплетня. Через три дня у «Мишеля Петрова» уже была огромная «биография»: он жил в Вирджинии, у него была семья, двое детей и собака, он писал статьи, ездил в командировки… То есть «моя» биография росла по минутам. С тех пор я перестала верить во всё, что я читаю в вашингтонских газетах.



Борис шесть лет преподавал в Колумбийском университете «чтение советской прессы» и готовил аспирантов. Он был и философом, и политологом, и журналистом, и публицистом, и литературоведом. В Америке так нельзя: у каждого своя специальность, – и точка. Таких универсальных интеллигентов там просто нет.



Мой со-составитель Василий Арканов совершенно справедливо писал, что Борис выбрал Америку не за «пепси», а «за возможность свободно писать, обогащать свои знания, иметь неограниченный доступ к информации, размышлять без оглядки на директивы высших инстанций». Кстати, по поводу известного слогана: «Новое поколение выбирает Pepsi». Его придумали мы с Борисом. Фирма «Пепси-кола» дала нам такое задание. Это был, наверное, наш самый большой спор за тридцать пять лет семейной жизни, потому что Борис мне объяснял, что «Пепси – выбор нового поколения» не звучит по-русски, и мне приходилось в свою очередь сорок пять раз объяснять вице-президенту компании «Пепси» правила русского синтаксиса и то, почему это не звучит. В конце концов мы пришли к тому слогану, который сейчас известен. Так что это тоже наследие Бориса, хоть и несколько своеобразное.


Вообще, у Бориса было невероятное уважение к письменному слову. Он мог четыре раза переписывать один абзац, пока не был уверен, что нашёл именно то слово, которое было нужно. Этот сборник («Шестидесятник, которого не услышали») – наша последняя совместная книга. Книга, которую он не дописал…

Материал подготовил Евгений БОГАЧКОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.