Не совсем юбилейное

№ 2012 / 26, 23.02.2015

Ког­да за тво­и­ми не­ши­ро­ки­ми пле­ча­ми поч­ти де­вя­но­с­то лет, из ко­то­рых шесть­де­сят от­да­но про­фес­сии, мно­гое в про­шлом ви­дит­ся трез­вее.
На­ча­ло пе­ча­та­ния – «Ли­те­ра­тур­ная га­зе­та»

Когда за твоими неширокими плечами почти девяносто лет, из которых шестьдесят отдано профессии, многое в прошлом видится трезвее.


Начало печатания – «Литературная газета», куда на Цветной бульвар, в тот же дом, на противоположную сторону одного и того же коридора на пятом этаже въехала новая газета «Литература и жизнь».


История сегодня известна. Идея российской литературной газеты напрашивалась давно. В федеративном государстве интересы ключевой нации, её культуры требовали создания такого рода издания. Идея эта прояснилась в новом названии – «Литературная Россия» (до этого она с 1958 по 1962 год называлась «Литература и жизнь»).


У газеты были разные периоды. Тут она мало отличалась и от «Литгазеты». Проще говоря, органы печати колебались синхронно с зигзагами линии партии. Когда маячили перемены к лучшему, в газету тянулись и лучшие кадры редакторов и авторов. Это истина созвучная.






Владимир ОГНЕВ
Владимир ОГНЕВ

Но когда небо затягивалось тучами реакционных ветров, что «Литгазету», что «ЛитРоссию» заносило мусором одного и того же сорта.


В заметках для себя Твардовский остроумно определил стиль выступлений Суркова, да и не только его – функционеров от искусства вообще – как «язык богослужения». Записано в контексте скорее незлобивом, ироническом. Но досада живёт и в этой записи. Досада, которой чувствуется всё больше в дальнейших рассуждениях поэта. Ах, как это было свойственно нашему времени! Флаги, лозунги, идеи, принципы – всё это поверяется практикой отношений к человеку, его благу. Остальное – ловкость ума…


Бертольд Брехт блестяще показал это в пьесе о Галилее. Берберини и Галилей цитируют один и тот же источник – Библию, но выводы у каждого свои. Спор этот одновременно и заставляет усомниться в желании священнослужителей отстаивать права народа на человеческую жизнь, и задуматься о противоречивости самой Библии.


Не так ли и мы в былые годы соревновались с официозом в трактовке лозунгов и идей тоталитарного режима?


У нас на всех была одна «Библия». Краткий ли, не очень, но «курс».


Но читали мы его по-своему. И ничего, делали дело.


Чуткий Евг. Евтушенко написал «В церкви Кошуэты» именно об этом – о наполнении формы новым, взрывоопасным для власти содержанием.


И всё же сегодня, как и ранее, мне представляется, что более существенным вкладом в российскую культуру было не «идейное» противостояние «лагерей», в которое маскировались позиции разных органов печати, а качество литературных произведений.


И тут нельзя не вспомнить о так называемой «групповщине». В самый раз пояснить, что это такое. Было время, об этом говорилось, как о состоянии погоды. Потом камуфляж отбросили. Каждому было ясно, что «групповщина» – это так, для простаков. На самом деле в литературе были люди, умеющие писать, и те, кто не умел. Группа людей талантливых и – совсем наоборот. Но принято было именовать и тех и других иначе. Кто умел писать, кто имел талант, назывались ревизионистами, или очернителями, или нигилистами, или и того проще – идейными противниками.


Кто был обделён талантом, именовались помощниками партии, «автоматчиками партии», потом патриотами, которые очень любят Россию. Так один недоумок и написал в «Московском литераторе»: у Огнева в «Сов. писателе» выходит книга за книгой, а патриоты не могут пробиться. Юморист этот не понимал, что слово «патриот» – не совсем то, что графоман.


Конечно, не все плохие писатели догадывались, что они лишены способностей. Но все почему-то легко усвоили другое: партийность и идейность способны выручить как нельзя лучше и в случае обделённости дарованием, никчёмности личности. Ничто, помню, меня так не возмущало, как лицемерие органов печати, привычно балансировавших на грани принятого равновесия: тумаки и пряники распределялись с удивительным мастерством. Тут «ЛГ» равных себе не знала. Если в специальной рубрике «Литератор» говорилось, что «ошибался» «Октябрь», ниже надо было ожидать: сейчас достанется какому-нибудь либералу из «Нового мира». Блеска в этом взвешивании на весах критической Фемиды достигла «ЛГ» при фаворите ЦК А.Чаковском. Партия называла этот дешёвый трюк «консолидацией». Так ей было спокойнее. Я называл иначе: цинизмом.


Доведённый как-то до ярости, я воскликнул на одном из пленумов: «Какая там групповщина! Просто одни успели прочитать «Капитанскую дочку», а другие нет!» Зал, помню, грохнул аплодисментами. Ярослав Смеляков рассказал это Твардовскому. Тому это так понравилось, что, не упоминая имени автора, он принялся рассказывать это всем, дав потом повод молве приписать высказывание о групповщине Трифоновичу. И в самом деле, фраза весьма была в его духе.


Работая в «ЛГ», я не разделял несколько снобистского отношения к «ЛитРоссии», свойственного многим моим товарищам. И вот почему. Ещё в 50-е годы прошлого века, будучи молодым критиком, я был введён в состав комиссии по областным литературам (возглавляла комиссию Л.Сейфуллина). И в «ЛГ», куда я пришёл из Литинститута ещё при В.Ермилове, я руководил отделом «областной» литературы. Литература глубинной России никогда не вызывала у меня «столичного комплекса». На моих глазах возникали такие крупные явления в русской культуре, как В.Белов, В.Астафьев, В.Распутин, Е.Носов, Ф.Абрамов, А.Вампилов. Не замечать их было стыдно. Толочься вокруг фигур куда менее даровитых, но вертящихся под боком столичной критики – привычнее. Это ни с какой стороны не имело отношения к так называемому гамбургскому счёту в литературе, который для меня был постоянным ориентиром в работе. Но здесь, честно говоря, чаще всего случались мои расхождения с курсом и «ЛитРоссии».


Сложнее всего было оставаться в рамках собственного представления о ценности того или иного художника слова. В мире «лагерей», где то и дело слышишь, как на передовой – «свой», «чужой» – не так легко оставаться на собственной позиции.


Я дважды в жизни испытал радостный шок открытия для себя большого таланта – с первой строчки, с первого раза. Это были Андрей Вознесенский с его «Гойей», «Осенью в Сигулде» и «Мастерами» и Валентин Распутин с его «Деньгами для Марии», «Последним сроком», «Живи и помни». Такие разные – спросит сегодня читатель, зашоренный «лагерной» политикой. Да, представьте себе. Такие разные и пошедшие в разные стороны, да так далеко зашедшие, что и поставить рядом их вроде бы невозможно. Каждый в свой срок они как бы свалились мне на голову с неба. Я не предугадывал их приближения, эту грозу, что шла и озарила молнией! Это было радостное чудо. Чудо незаурядного таланта, редкого владения русским словом – в прозе и в поэзии. Распутин был больше в традиции, тем труднее, казалось, ощутить его новизну для отечественной литературы. Вознесенский, представлялось, только дерзил, а это всегда настораживает. Но имеющий слух да слышит. Это была очистительная гроза с разных сторон русского неба, свидетельство ненасытности земли, принявшей в себя новую радость цветения.


И вот истина для меня – когда расходятся, враждуют, даже не подают руку, когда смертельно непримиримы в идее будущего Родины такие Богом одарённые люди, – представить можно. Лучше бы не расходились, скажете вы. Возможно. Но так и не бывает. Особенно в России. Она сама такая разная, далеко «разошедшаяся» в самой истории своей. Это теперь очевидно, что одновременно с Астафьевым и Распутиным можно любить также Искандера и Битова.


«ЛитРоссия» в лучшие годы свои пыталась уяснить этот процесс и дать ему верное направление.


В трудные годы побеждали идеи другие.


Об одной истории, связанной с такой борьбой «идей», более похожей на попытку реставрации худших сторон нашей жизни, расскажу подробнее.


Одно время в работе «ЛитРоссии» (когда она ещё называлась «Литература и жизнь») влиятельную роль первого критика играл Д.Стариков, зять А.Софронова.


Надо сказать, что я долго не мог понять логики молодых угодников реакции. Казалось, навсегда ушло время, калечившее людей, уходили способные, но робкие люди, которых я именовал «контуженными режимом». Некоторые литераторы того же Старикова считали «способным». Но способным на что? Он постоянно был нацелен на травлю всего достойного и передового в литературе. Его натренированность по части провокаций и использование своего часа при дурных поворотах политических сюжетов была поразительна. Это он нанёс удар по «Тёркину на том свете» (кстати, это была единственная добровольная попытка доносительского свойства в нашей печати, считавшей за благо просто замолчать поэму Твардовского). Это он, Стариков, так же иезуитски, не называя Твардовского, в трудные для поэта дни издевался над «серой борьбой против серости», многословно и витиевато по стилю (ложь всегда находит такой стиль!) пытался дезавуировать статью Твардовского «Проповедь серости и посредственности» [здесь Огнев ошибся, дезавуировали Твардовского другие критики – В.Друзин и Б.Дьяков, хотя Стариков, это верно, линию Друзина полностью поддерживал]. Это он договорился до того, что обвинил К.Симонова (опять же выбрав безопасный для него и опасный для Симонова момент, когда тот попал в опалу), обвинил в том, что Симонов призывает молодёжь… к дезертирству. Это Симонов-то, среди грехов которого уж чего не значится, так это пацифизма! Вот эта наглость лжи, иначе не скажешь, – поразительна, она – прямое производное вседозволенности, уверенности, что таким, как он, всё сойдёт с рук, а хозяевами, авось, зачтётся. Зачлось. Да только не хозяевами – памятью культуры.


В моём архиве сохранилась двухполосная статья Старикова обо мне. Набор принёс мне знакомый метранпаж, встревоженный не на шутку. Это был политический донос, не простая статья. Об этом – подробнее.


К тому времени я активно осваивал литературу стран Восточной Европы. Однажды ко мне обратились чехи с предложением стать их корреспондентом по России. Пражская литературная газета «Литерарни новины» стала получать от меня эссе под рубрикой «Дописы з Москвы». А дело было до «пражской весны». Успех рубрики был подогрет позицией автора – вольнолюбивой и, на взгляд людей осторожных, опасной. «О «бомбах», заложенных якобы в моих сочинениях, писали мне известные чехи – редактор одного из пражских журналов И.Главова, вдова крупного революционера С.Шмераль и др. Но я, оставаясь самим собой, не проявлял осторожности. Главный редактор «Литерарних новин» Милан Юнгман слал мне телеграммы, написанные смешным клером: «Статья очень понравилась. Стоп. Ждём следующую. Стоп». Вот и накликал беды. «Стоп» наступил…


Однажды я получил письмо от Секретариата СП – меня приглашали на заседание. Каково же было моё удивление, когда в руках председательствующего В.Кожевникова я увидел конверт моей очередной депеши в Прагу. Оказалось, именно по этому поводу и собрался экстренный форум. Секретари были суровы. Все следили глазами за рукой представителя ЦК И.С. Черноуцана, молча чертившего пальцами какой-то рисунок на пыльной поверхности лакированного стола. Прочитать его мнение по поводу суда над Огневым не удавалось, и секретари нервничали. Я не знал, что в ЦК уже было принято решение о запрете пересылки любых материалов в соцстраны, минуя цензуру. Кожевников всё добивался от меня ответа: сколько я получил денег за сотрудничество с чешской газетой, и недоверчиво хмурился, узнав, что ни одной кроны. Не добившись признания вины, огорчился. Но подоплёка судилища вскоре раскрылась.


Всё, оказывается, началось со звонка В.Кочетова в ЦК. Ему сообщил переводчик с чешского некий Молочковский, что в Чехии потешаются над романами Кочетова, а виновник этого – Огнев. И Кочетов вспомнил, что этот Огнев вызывающе покинул «Литгазету», когда туда назначили Кочетова. И круг замкнулся. Но не совсем. Замкнуть его вызвался тот же… Стариков.


И началась новая круговерть. Трижды на страницах «ЛитРоссии» могла появиться статья Старикова [который уже несколько лет был заместителем Кочетова в журнале «Октябрь». – Ред.] и трижды ночью её снимала чья-то могущественная рука. К.Симонов, даже А.Сурков, с которыми у меня были натянутые отношения, препятствовали появлению статьи в свет. И дело было отнюдь не в защите Огнева – они понимали, какой политический урон нанесёт грубо воспитующая чешский СП статья молодого охранителя «автоматчиков партии» в СССР.


Глухие отголоски этой истории невнятно прозвучали в «ЛГ» (поэт С.Смирнов) и в журнале «Пограничник» (автор – В.Захарченко).


«ЛитРоссия» молчала. [По одной из версий, окончательный запрет на публикацию статьи Д.Старикова исходил от М.Суслова, который ещё не терял надежды уладить все дела с Дубчеком. – Ред.]


В 80-х годах я, будучи руководителем Международного литфонда, вынужден был подать в суд на уважаемый печатный орган. Ответчиком по делу о клевете был и СП РСФСР («ЛитРоссия» опубликовала не одно выступление функционера СП РСФСР Б.Романова о том, что я перевёл «своему» ДСК «Красновидово» миллионные суммы литфондовских денег). Суд я выиграл, отказавшись от адвоката, а газета вынуждена была дать опровержение под плохо скрытым раздражением («Предписано извиниться»).


Это был второй случай моего конфликта с органом печати российского Союза писателей.


Остаётся вопрос: почему я согласился принять участие в воспоминаниях о газете?


А потому, что в истории этой, как в самой истории, отразилась большая жизнь нашей литературы, поучительная во многих смыслах. И выводы здесь напрашиваются серьёзные. Когда ты любишь литературу, а не себя в литературе, ты понимаешь, что объективность вовсе не обязательно означает позицию холодного третейского суда. Каждый участник – неумолимо пристрастен. И только общий приговор бывает истиной.


Я согласился на участие в газетном юбилее потому, что сегодня «ЛитРоссия» отвечает этому моему принципу – она откровенно пристрастна, имеет свою внятную позицию собирателя здоровых сил российской словесности.



Владимир ОГНЕВ



Владимир Фёдорович Огнев родился 7 июля 1923 года в Полтаве. В 1950 году он окончил Литинститут и потом работал в «Литгазете». Как критик Огнев занимался современной поэзией и литературами социалистических стран Европы. Он автор книг «Поэзия и современность», «Книги про стихи», «Пять тетрадей», «Сюжеты о жизни и литературе», «Амнистия таланту» и других работ.


В газете «Литература и жизнь» Огнев впервые выступил с рецензией на сборник «Поэты Калмыкии» 29 мая 1959 года, затем были его статьи «Проза в стране поэзии» (11.Х.1959), «Ручья лепетанье и век атома» (25.Х.1959), «Звёзды светят вечно» (11.III.1960), «Идея и образ» (28.IX.1960), «О единстве анализа» (5.II.1961) и другие материалы.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.