Каренин в другом измерении

№ 2012 / 35, 23.02.2015

«Шек­с­пир то­же пе­ре­де­лы­вал ста­рин­ные сю­же­ты» – эти сло­ва ге­роя из­ве­ст­ной со­вет­ской ко­ме­дии мог бы упо­тре­бить в свою за­щи­ту лю­бой со­зда­тель ре­мей­ков. Цен­ность же «пе­ре­дел­ки» все­гда не­од­но­знач­на.

«Шекспир тоже переделывал старинные сюжеты» – эти слова героя известной советской комедии мог бы употребить в свою защиту любой создатель ремейков. Ценность же «переделки» всегда неоднозначна. Каждая встреча с подобной формой самовыражения заставляет задуматься, что это – коммерческое освоение чужого наследия или искренняя попытка творческого переосмысления.

Пьеса «Алексей Каренин», поставленная на сцене МХАТа, скорее тяготеет ко второму варианту, хотя с Толстым и драматург Василий Сигарев, и режиссёр Виестурс Мейкшанс особенно не церемонились. В итоге – всё смешалось на сцене МХАТа: преуспевающий чиновник Каренин и олигархическая светская львица Анна, карикатурный Вронский и по-взрослому проницательный Серёжа, проповедница христианских догм Лидия Ивановна и медиум Ландо, комфортно проживающий в сумасшедшем доме.

Алексей Каренин у Мейкшанса – это типаж, который естественней всего смотрелся бы в наше толерантное время. Человек, позволивший себе быть отчаянно слабым и беспомощность которого не вызывает удивления или осуждения ни у кого из окружающих – ни у Лидии Ивановны, ни у Анны. Разве что маленький Серёжа задаётся вопросом: «А слабых разве можно любить?»

Вслед за режиссёром на этот вопрос хочется ответить утвердительно: Каренин в исполнении Дмитрия Шевченко по-своему симпатичен. Вероятно, оттого, что далёк от толстовского Каренина, хоть и перестрадавшего, но так и не нашедшего в своей душе глубинного сострадания. С почти наивным отчаянием он готов искать любые оправдания поведению Анны, лишь бы отвести от неё подозрения в измене, а когда все они исчерпаны, погружается в бесконечные душевные метания.

Отношения Анны и Вронского в постановке Мейкшанса лишены трагизма, и описать их можно было бы словами из «Крейцеровой сонаты»: «Зверь, сидящий в них обоих, помимо всех условий положения и света спросил: «Можно?» – и ответил: «О да, очень!»

Если Каренин переживает бури душевные, то Вронский – исключительно гормональные. Лишённый изящества и лоска, он тем не менее прекрасно подходит на роль любовника избалованной светской дамы, имеющей обыкновение изменять. Эта привычка, кажется, полностью вписывается в присущее ей состояние душевной окаменелости. Даже во время последней встречи с сыном в Анне больше чувства вины и какой-то суетливости, а не любви. Тем удивительней слышать её внутренние монологи – их произносит Ландо, с помощью которого Каренин надеется понять, о чём думает предавшая его жена. Пожалуй, если бы не эти монологи, гибель Анны выглядела бы и вовсе проявлением инфантилизма.

В толстовский мир Сигарев, а затем и Мейкшанс привносят не только скандалёзный градус отношений Анны и Вронского, но и нежно-трепетный оттенок отцовской любви Каренина. В романе эти отношения описаны довольно лаконично. Больше всего о них мы узнаём из сцены урока:

«Отец всегда говорил с ним, – так чувствовал Серёжа, – как будто он обращался к какому-то воображаемому им мальчику, одному из таких, какие бывают в книжках, но совсем не похожему на Серёжу. И Серёжа всегда с отцом старался притвориться этим самым книжным мальчиком».

У Сигарева–Мейкшанса эти отношения существуют как бы в другом измерении, и доминирует в них Серёжа, маленький взрослый, которому словно дано видеть и понимать больше окружающих.

Впрочем, чем ближе развязка трагедии, тем труднее понять: действительно ли готовность Каренина подчиняться – это слабость. Может быть, в этой покорности заключена самая большая сила, на которую способен человек, потерявший опору в жизни и примирившийся с её отсутствием. К финалу совершенно невозможно найти в Каренине ничего от чёрствого безликого чиновника, каким он предстаёт в начале пьесы. И совершенно невозможно соотнести его с героем Толстого, «злой машиной». Вот и получается, что Каренин, может быть, вопреки воле авторов пьесы и постановки, превратил ремейк в фантазию по мотивам хрестоматийного сюжета.

Ирина КУДЛИНСКАЯ