Душа, не проданная с торга

№ 2012 / 41, 23.02.2015

Прочёл в «ЛР» дельную статью магаданского поэта Анатолия Суздальцева о творчестве и личности Василия Казанцева. Суздальцев пишет о начале пути любимого поэта

Прочёл в «ЛР» дельную статью магаданского поэта Анатолия Суздальцева о творчестве и личности Василия Казанцева. Суздальцев пишет о начале пути любимого поэта: «…крайне важно было получить поддержку прекрасно понимающих поэзию людей, которые хорошо знали, что «талантам надо помогать, бездарности пробьются сами».


Внимание остановила цитата. Великое множество раз встречалась она в заметках о литературе – и, как правило, без указания авторства. Вошла, так сказать, в народный обиход. А мой рассказ – об авторе знаменитых строк.


Всё стихотворение лишь вдвое больше:







Пренебрегая словесами,


Жизнь убеждает нас опять:


Талантам надо помогать,


Бездарности пробьются сами.



Автор – Лев Озеров. И автор не только этих якобы безымянных строк. Впрочем, такое дело отмечено давно, довольно процитировать кусочек воспоминаний Якова Хелемского от теперь уже далековатого 1997 года:


«Эти крылатые фразы известны.


Но не каждый знает, кто их создал. Может, это и есть наивысшая похвала автору. Не случайно озеровское обращение к нынешнему Питеру «Великий город с областной судьбой» наши скорострельные газетчики не раз приписывали совершенно другим персонажам, которые в своих интервью и речах использовали этот афоризм, не ведая о первоисточнике. Озеров не обижался».







Лев ОЗЕРОВ
Лев ОЗЕРОВ

Пишу не об Озерове-поэте, пишу о его многогранной личности, вместившей не только крупного мастера-стихотворца, но и критика, литературоведа, переводчика, пропагандиста стиха и выдающегося педагога. Но все эти ипостаси охвачены, овеяны поэзией – русской поэзией в её классическом изводе.


Впервые со Львом Адольфовичем я встретился в 1961 году в Литинституте на семинаре по поэтическому переводу, которым Озеров и руководил. В этот семинар были сведены студенты всех пяти курсов. Так что, как я теперь понимаю (сам с десяток лет порулив там кузницей переводчиков), руководителю непросто было «держать» аудиторию разного уровня подготовленности. Но всех каждое занятие одинаково обогащало.


В начале первого же семестра я удостоился от мастера приглашения пройтись по улице Горького в сторону книжной лавки писателей, что на Кузнецком. Вдруг случай – навстречу движется невысокий человек в усах – и я представлен… Борису Слуцкому (тогда я, деревня, ещё не знал, что передо мной живой классик). Теперь уж не помню, о чём они беседовали, но Слуцкий первым делом обратился ко мне, студенту: «Должен сказать, что у вас там в институте только один по-настоящему умный человек – вот он, Лев Озеров». ЛО как-то смущённо завозражал: дескать, неправда, Боря, и вообще непедагогично. А некоторую правоту Слуцкого, столь категоричную, я оценил много позже…


Время на дворе стояло доброе, для нас, молодых, многообещающее. Но не всё обстояло так просто. Вот характерный эпизод, поведанный самим Озеровым. Не скажу, что он особо выделял меня из числа подмастерьев, но что весьма доверял – это точно. Например, счёл нужным сообщить, что наш ректор знает всё про всех, ибо в каждом семинаре у него имеются осведомители. И впрямь, однажды вездесущий В.Ф. Пименов вызывает Озерова «на ковёр» и говорит, правда ли, что у вас на последнем саминаре все два часа шёл разговор о поэзии Цветаевой. Озеров вынужден как бы оправдываться: студенты, мол, очень интересуются и т.п. На что ректор после небольшого раздумья отвечал: «Понимаю, понимаю… Но – не увлекайтесь, не увлекайтесь!»


Озеров был первый, встреченный мною на этой земле, интеллигентный человек. Его не представить по-смеляковски орущим в ресторане ЦДЛ и бросающим в оппонента искусственную челюсть. И мягкого интеллигента ЛО время то и дело предупреждало: не увлекайтесь, будьте осторожны! Помню, с какою осторожностью в институтском сквере вручил мне Учитель только что изданный «Библиотекой поэта» однотомник Пастернака с предисловием Синявского. Достал из портфеля обёрнутую газетой (не иначе как «Правдой») книгу и протянул со словами: «Спрячьте и никому не показывайте».


Эти два случая красноречиво рисуют, говоря по-пастернаковски, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе».


Наш творческий семинар решительно отличался от семинаров по текущей литературе на другой кафедре. Там обсуждалось творчество Василия Фёдорова, Бориса Ручьёва, других более мелких и теперь уж забытых «колеблющихся вместе с линией партии» художников слова. У нас иные имена звучали. Однажды Лев Адольфович привёл на семинар прихрамывающего человека в непритязательном свитере и сказал примерно следующее: «Мы должны знать не только ту литературу, которая одобрена, опубликована, осыпана премиями и наградами, но и ту, что до времени лежит в письменных столах». А мы-то что в ту пору читали? Мы пели: «Я люблю тебя, жизнь,/ И хочу, чтобы лучше ты стала». Такие душевные слова популярной песни были пределом оптимизма. Как же! Жизнь ещё не лучше хотимой, а? Не диссидент ли сочинил? А наш гость читал про любовь к жизни такое:







Я жизнь люблю и умереть боюсь.


Взглянули бы, как я под током бьюсь


И гнусь, как язь в руках у рыболова,


Когда я перевоплощаюсь в слово.



Но я не рыба, и не рыболов.


И я из обитателей углов,


Похожий на Раскольникова с виду.


Как скрипку, я держу свою обиду.



Терзай меня – не изменюсь в лице.


Жизнь хороша, особенно в конце,


Хоть под дождём и без гроша в кармане,


Хоть в Судный день – с иголкою


в гортани.



А! Этот сон! Малютка-жизнь, дыши,


Возьми мои последние гроши,


Не отпускай меня вниз головою


В пространство мировое, шаровое!



Арсений Тарковский, автор первой, рассыпанной в наборе книги и ещё не изданной второй, тогда поразил. А как блестели глаза руководителя при виде нашей реакции! Словно он собственные стихи озвучивал в течение полутора часов. В гордости за русскую поэзию педагог таки увлекался, терял установочную линию. Короче, был себе на уме. В итоге мы узнали много поэтических имён, творящих как бы в тени, вне официальной злобы дня. Семён Липкин, Мария Петровых, Пётр Семынин, Вера Звягинцева… А с поэзией Александра Кочеткова ознакомились много раньше, нежели народ услышал его «Балладу о прокуренном вагоне» в фильме Эльдара Рязанова.


Да, это был живой человек, то бишь увлекающийся. Однажды мы услышали от него буквально следующее: самое слабое стихотворение Заболоцкого лучше самого сильного у Евтушенко! Едва ли все тогда согласны были с таким его императивом. Однако понять эту запальчивость можно и нужно. Озеров по сути возражал потугам всех пишущих быть «больше, чем поэт». Требовал от поэзии беспримесности! При том, что сам не чурался гражданственности. Например, о трагедии Бабьего Яра он написал гораздо раньше знаменитого произведения Евтушенко – в 1944 году! Первым из русских поэтов. Но тогда (как и сегодня!) для успеха требовалось быть «раскрученным» в СМИ. Увы, не то было время. Кстати сказать, замалчивание малоугодной фигуры – это проверенное орудие власти. В посмертную судьбу писателя она не верит, а на мнение потомков о ней самой ей плевать. А молодой тогда поэт писал:







Я пришёл к тебе, Бабий Яр.


Если возраст у горя есть,


Значит, я немыслимо стар,


На столетья считать – не счесть.



Таково начало озеровской поэмы, которая и на тогдашнего подростка Евтушенко, по его же признанию, произвела сильнейшее впечатление. Но вот какая разница бросается в глаза. Русский по пятому пункту, поэт усиленно муссирует еврейскую тему, а еврей по рождению Озеров (Гольдберг) растворяет её в общечеловеческом контексте. Так ведь и коллективная могила того Яра многонациональна! В своей поэме Лев Озеров предпочёл сказаться не больше, чем поэт.


Мэтр умел формулировать свои заветы кратко, но ёмко. К примеру, говорил: лучше две хороших строки, чем две хороших плюс одна плохая. Запомнилась неожиданная мысль: всё-таки писателю надо быть в какой-то мере графоманом. То есть ценить сам процесс писания, наслаждаться этим физическим действом. Не случайно одно из его литературоведческих исследований называется «Мастерство и волшебство». Чудо рождается именно из мастерства как результата трудолюбивого вождения пером по бумаге. И недаром он так любил приобретать писчую бумагу и всякие бумажные изделия. Мне в 1965 году подарил роскошный альбом с назидательной надписью: «надлежит заполнить новыми стихами». Я таки заполнил, но, к счастью, ничего из тех студенческих опусов не пробил в печать.


Озеров был человеком большого общественного темперамента. Он автор грандиозного проекта «Устная библиотека поэта» – поэтических вечеров в ВТО, им ведомых. К этой бескорыстной работе и мы, студенты и аспиранты, привлекались, набирались опыта. Как член редколлегии альманаха «Мастерство перевода» он способствовал и нашим выступлениям там. Не был секретарём СП, но в его правлении возглавлял совет по литовской литературе. А под конец жизни нашёл в себе силы, волю и время защитить диссертацию, получить звание доктора наук. Поистине крестьянская логика: хоть завтра помирать, а сегодня паши, сей. Следовал завету любимого им Пастернака:







И должен ни единой долькой


Не отступаться от лица,


Но быть живым, живым и только,


Живым и только до конца.



При всей занятости он не терял интереса к жизни каждого своего подопечного. К примеру, когда один из участников татарской группы переводчиков попал в беду (после года сожительства с некой москвичкой отказался от женитьбы, и мстительная особа подала в суд заявление о якобы изнасиловании), самоотверженный профессор выступил на заседании суда в качестве общественного защитника. В итоге студент не сел за решётку, а успешно закончил институт.


Между прочим, этот стопроцентный интеллигент способен был и на резкие, весьма обидные инвективы. Будучи моим научным руководителем в аспирантуре и возмутившись тем, как я тянул с написанием диссертации (пардон, увлёкся, как бы сказать помягче, предосудительными радостями жизни), он в телефонном разговоре выдал по полной, назвав меня самым крупным своим разочарованием. И лишь когда я первым из аспирантов защитился-таки (в тбилисском университете, у Литинститута ещё не было права защиты), Озеров отмяк. Это с его подачи меня позднее пригласили на кафедру художественного перевода. Заведующий заведующим, а душой-то кафедры оставался он, Лев Озеров. Прекрасное было время! А какие люди вели дело – мастера перевода высшего класса. Виктор Голышев (английский язык), Александр Ревич (французский), Владимир Микушевич (немецкий), Евгений Солонович (итальянский)… Нашлись опытные переводчики и с языков народов СССР. Юрий Денисов (украинская группа), Георгий Ефремов (литовская), Алексей Прокофьев (чувашская)… Как там жизнь теперь? В недавнем интервью «ЛР» бывшего ректора С.Есина о кафедре перевода – ни гу-гу.


На одном из заседаний кафедры Озеров высказал обо мне сразу два мнения: 1 – недооценённый поэт; 2 – работает вполсилы. Мягко стелено, да жёстко спать! Потому что я-то понял: первый тезис обусловлен вторым. До сих пор, что-нибудь написав, думаю: а как бы это оценил, что сказал бы Лев Озеров?


Он не склонен был читать свои стихи другим (я раза два сподобился), предпочитал дарить книги. Из последних его стихов:







Мелеют души, как моря,


Не исключение моя


Душа, не чуждая восторга,


Душа, не проданная с торга…



Озеров не был никаким диссидентом, равно как и приспособленцем. Несмотря на внешний конформизм, не сдал ни одной принципиальной позиции. Последний стих процитированной строфы выдаёт авторскую гордость его неучастием в духовном торге своего времени. Вообще, в каком веке жил человек? В русской поэтической классике был как дома. Из его литературоведческих книг встают как живые Пушкин, Тютчев, Фет. Туда он частенько и нас уводил на семинарах. Позволю себе закончить этот мемуар стихотворением из моего сборника десятилетней давности:







Лев Озеров последнюю оглядку


Вложил стихами в позднюю


тетрадку.


Похоже, он обдумывал давно


Свой шаг туда, где Блок и Фет


и Тютчев.


И если речь вести о мире лучшем,


Он был и прежде с ними заодно.



Учитель знал, и чувствовать


могли мы,


Что тот и этот свет неразделимы:


Державин отворял внезапно дверь,


Которую сам Озеров теперь


Закрыл, но честь имеет


воротиться,


Как только беспокойная страница


Под пальцами опять зашелестит,


Пока среди людей, как говорится,


Жив будет хоть один пиит.



А чистота его живых словес


Взывает к неиспытанному счастью


И в том кругу, где он сегодня весь,


И в нашем, где он лучшей частью.



Много ещё чего припоминается, всего не опишешь. Но в памяти современников (пусть немногих) жива душа этого незабываемого человека.

Роберт ВИНОНЕН,
г. ХЕЛЬСИНКИ,
Финляндия

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.